– Я и говорю, у нас с тобой совершенно разные вкусы, – сказал Петя. – Все-таки, знаешь, разное... детство значит немало.
– Разная родословная, ты хотел сказать, – усмехнулась Соня.
– Ну зачем так? – поморщился Петя. – Мы ведь не собаки. Разное воспитание, разный образ жизни... Это невозможно игнорировать. Но ты была мне... приятна, и я считал, что для тех отношений, которые у нас сложились, этого достаточно.
«Ты мне нужна», – вспомнила Соня.
Это были единственные Петины слова, которые можно было считать объяснением в любви. Вернее, она почему-то сочла их объяснением в любви. Может, потому, что ни в каком объяснении не нуждалась.
«Ты получила то, что хотела, – вчуже, как о посторонней, подумала о себе Соня. – Вернее, то, чего тебе было достаточно. Ты не мечтала о несбыточном и получила то, что можно потрогать рукой».
Она взяла щипчики из серебряной сахарницы, повертела их в руке. Голова ее была холодна, а сердце молчало. Да и говорило ли оно с нею когда-нибудь вообще, ее сердце?
– Я пойду, Петя, – сказала Соня. – В общем-то я тебе тоже благодарна. Ты мне тоже помог кое-что понять о себе. И ты, и...
И кто? Алла Андреевна? Соня не хотела об этом говорить. Да и сама не понимала этого до конца, не могла выразить ясными словами.
К счастью, Петя и не стал ее об этом расспрашивать.
– Не уходи, Соня, – произнес он просительным тоном. – Ну, извини меня. Хотя, честное слово, тебе не на что обижаться! Эта женщина – абсолютная случайность, она ничего для меня не значит.
В его карих глазах стояло не больше вины, чем в глазах ребенка, стащившего предназначенные для гостей конфеты. Ведь взрослые должны понимать, что ребенку конфеты просто необходимы! И они, конечно, извинят его поступок.
Объяснять Пете что-либо было бессмысленно. Да и зачем? Соня ведь и сама считала, что ей не на что обижаться. И ей не было жаль себя. И уж тем более не было жаль его. Она давно уже догадывалась, что Петина жизнеспособность куда выше, чем кажется на первый взгляд. А теперь она поняла это совершенно ясно.
Она допила кофе, перевернула чашку на блюдце. Но поднимать ее, чтобы разглядеть рисунок судьбы, не стала.
Глава 7
Глициния уже отцвела, а дрок весело желтел вдоль дороги, и трава еще не высохла на взгорьях – зеленела молодо, и сладкий запах лавровишни стоял повсюду.
И воздух, вливающийся, казалось, не в легкие только, но и в душу, не был еще иссушающим. Он таил в себе тысячи неразделимых запахов, и душа наполнялась от него тем разнообразием, которое только и есть жизнь.
Соня не предупредила маму и беспокоилась теперь, что та испугается, увидев ее на пороге. Но мама испугалась бы и в том случае, если бы Соня сообщила ей о своем приезде по телефону: робость перед жизнью была главной частью ее натуры, так что выбора у Сони не было.
Выбор был лишь в том, на пороге увидит ее мама или раньше, когда Соня только свернет от улицы к дому, прячущемуся за деревьями.
Мама сидела у окна и смотрела вниз, во двор. Увидев Соню, она вскочила. Соня издалека услышала, что мама ахнула.
– Ма! – громко и спокойно сказала она. – У меня отпуск! Я отдохнуть приехала.
Как только Соня шагнула под ветки каштана и магнолии, растущих во дворе, она сразу оказалась в том привычном мире, в котором мама уже не должна была за нее бояться.
– Сонечка, – сказала мама, – ну как же ты не предупредила? У меня ни обеда толкового, ничего... Себе ведь не готовлю. А вещей у тебя, господи! Как же ты дотащила? – воскликнула она.
– Таксист дотащил.
Соня поставила на асфальт два огромных чемодана. Вещей, конечно, накопилось много. Сначала она хотела оставить часть у комендантши, но потом решила, что смысла в этом нет. Что она, поедет еще раз в Москву специально за вещами?
Соня рада была увидеть маму – при одном только взгляде на нее сердце отзывалось особенным, ни с кем на свете больше не связанным счастьем. Но ей хотелось поскорее миновать неизбежный промежуток первых разговоров, расспросов, рассказов. Хотелось, чтобы ялтинская ее жизнь поскорее вошла в привычную колею. И чтобы изгладилась таким образом жизнь московская, которая, как Соня с удивлением поняла, тоже успела стать для нее привычной.
Она с трудом досидела дома до вечера. К счастью, на юге темнело рано – Соня уж как-то успела об этом позабыть, – и мама ложилась тоже рано.
– Отец приходил, – вспомнила она уже перед самым сном, стоя на пороге своей комнаты.
– Зачем? – спросила Соня.
Прежде она не любила разговоров об отце и никогда не спрашивала, зачем он приходил, как живет и что делает. Но теперь, после Москвы, изменилось в ней и это. А почему, при чем тут Москва, какая здесь связь? Она не знала.
– О тебе спрашивал, – ответила мама. – Я ему рассказала, что ты в кино снимаешься, как раз и сериал этот у нас шел – про пожар любви, что ли... Ты там такая красавица! Я только на тебя одну и смотрела. И ему, посмотри, мол, говорю, какая Сонечка наша красавица. А он все расспрашивает: а что она сама, мол, про свою жизнь думает? Я ему – откуда же мне знать, что она думает? Звонит часто, говорит, все хорошо у нее, и голос веселый.
– И что он на это?
– Ты же его знаешь, – вздохнула мама. – Что он, этого никогда не поймешь.
«Вещь в себе», – подумала Соня.
И поняла, что это и есть то, чего она раньше про отца не знала.
– Ложись, мама, – сказала Соня. – Я пойду прогуляюсь.
* * *Вечером на набережной было уже тесно и шумно, хотя настоящая летняя толпа на Ялту еще не нахлынула; это обычно случалось в августе. В ярком свете вечерних фонарей набережная выглядела не хуже, чем Тверская улица в Москве.
Подумав так, Соня рассердилась на себя.
«Что, теперь все на свете буду с Москвой сравнивать?» – подумала она.
А то, что гостиницу «Россия», переименованную в «Тавриду», оштукатурили и выкрасили в ярко-желтый цвет, из-за чего в ее облике появился совсем не ялтинский, а, пожалуй, вполне московский глянец, не понравилось Соне совершенно. Прежний серый цвет шел ей гораздо больше, как и прежнее название.
Соня прошла мимо гостиницы, мимо самого большого гастронома, в который папа когда-то водил ее, маленькую, пить свежий кумыс, который привозили сюда из степного Крыма, мимо «слоновьих ушей» и «Ореанды»... Она шла все мимо и мимо, не зная, куда идет.
«Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности», – вдруг вспомнила она.
Ну да, именно здесь, под «слоновьими ушами», встретился ей тот человек. Всего год назад...
Его слова сбылись ровно наполовину. Жало жизни в нее впилось, но вот ценности... Ничего она про них так и не узнала!
И все-таки, уверяя себя в этом, в глубине сознания Соня чувствовала какой-то голос, который говорил ей иное.
Но голос этот был слишком смутен, и она не вслушивалась в него.
– Соня! – вдруг услышала она. – Соня, это я!
И, обернувшись, увидела Ника. Он протискивался сквозь толпу, чуть не расшвыривая людей перед собою и никакого внимания не обращая на их возмущение. И через мгновение оказался перед Соней, и обнял ее прежде, чем она успела обрадоваться или хотя бы удивиться.
– Соня! – повторил он. – А я к маме твоей зашел, думаю, спрошу, вдруг ты приехать собираешься. А она говорит, приехала уже и прогуляться пошла, и я...
Он говорил торопливо, сбивчиво, и дыхание его сбивалось так же, как слова.
– Как же ты узнал, куда я пошла? – засмеялась Соня.
Теперь она наконец обрадовалась. Это была радость того же рода – необъяснимая, такая же естественная, как сердцебиение, – которая возникала в ней, когда она видела маму. Радость от встречи с Ником запаздывала, может, лишь на пару секунд, не более.
– Так.
Он уже успокоился немного и, отстранившись от Сони, улыбнулся своей обычной лихой улыбкой. Он совсем не изменился за этот год, и в этом тоже было счастье – как в детстве.
Баянист, сидящий у гастронома, заиграл «Прощание славянки». Он тоже сидел здесь с самого Сониного детства, и эта мелодия всегда входила в его репертуар.
– Искупаемся? – предложила Соня.
– Не вопрос! Только вода – семнадцать. Видишь, и курортники еще не понаехали.
– Ничего, – сказала она. – Мы же с тобой и в пятнадцать купались.
Он снова улыбнулся широко и радостно. Соболья его бровь взметнулась под самый каштановый чуб.
– Конечно, помню! Но подумал, вдруг ты отвыкла.
– Ни от чего я не отвыкла. Пойдем.
Людей на пляже в самом деле совсем не было. Но Соня с Ником все-таки прошли по набережной подальше и только потом спустились к воде.
– А «Харлей» твой где? – вспомнила Соня. – Может, в Ореанду поедем? Или вообще в Симеиз.
Она вдруг подумала, что стремительная езда по ночной дороге каким-нибудь неожиданным образом заставит ее жизнь войти в привычное русло.
– Нету «Харлея», – виновато сказал Ник.
– Как нету? – удивилась Соня.
– Так. Продал.
Это было что-то из ряда вон! Но расспрашивать Ника, что случилось, Соня не стала. Захочет – сам расскажет.
– А «Харлей» твой где? – вспомнила Соня. – Может, в Ореанду поедем? Или вообще в Симеиз.
Она вдруг подумала, что стремительная езда по ночной дороге каким-нибудь неожиданным образом заставит ее жизнь войти в привычное русло.
– Нету «Харлея», – виновато сказал Ник.
– Как нету? – удивилась Соня.
– Так. Продал.
Это было что-то из ряда вон! Но расспрашивать Ника, что случилось, Соня не стала. Захочет – сам расскажет.
Откладывать рассказ надолго он не стал.
– Уезжаем мы, Сонь, – сказал Ник. – В Америку. Помнишь, говорил тебе?
Это она, конечно, помнила. И все, что Ник говорил ей в связи со своим предстоящим отъездом, помнила тоже.
– Пойдем, – торопливо повторила она, спускаясь к воде. – Смотри, луна какая!
Соня сбросила платье и поплыла по лунной дорожке. Вода обожгла холодом только в первые несколько секунд и сразу стала привычной. Вот что входило в нее хотя и заново, но легко, без перемен – море! Ник плыл рядом. От его рук шли мощные волны и дрожала лунная дорожка.
Они заплыли далеко и легли рядом на воду, глядя в небо. Ник взял Соню за руку. Его рука была горяча, как нагретый солнцем камень, который только что бросили в воду.
– Сонь, поехали со мной, – сказал он.
Нет, все-таки не одно море не было подвержено переменам!
– Никушка, – ласково сказала Соня, – ну ведь это случайно, что я именно сегодня приехала. А так – ты уехал бы себе и уехал...
– И ничего б я себе не уехал! Я уже в Москву билет взял, потому к твоей матери и зашел. Адрес узнать – ты же говорила, в общаге какой-то живешь. Я бы тебя все равно оттуда увез!
Он произнес это с такой страстью, что на секунду ушел под воду. Но тут же вынырнул и снова лег рядом с Соней, будто на общую постель. Море принадлежало Нику так же, как дорога под его «Харлеем».
– Поплыли обратно, Ник, – сказала Соня. – Я замерзла.
На берегу, пока Ник, отвернувшись, переодевался, она стянула с себя мокрый купальник. Но платье надеть не успела – он быстро обернулся и потянул ее к себе, одновременно садясь на песок. В этом его порывистом движении совсем не было ни грубости, ни уверенности в каком-то своем праве, а была лишь такая же чистая страсть, от которой волновалось вокруг его тела море.
– Погоди, Сонь, не одевайся... – шепнул он ей прямо в голый живот. – До чего ж соскучился по тебе...
Они были скрыты от набережной большим камнем, и видно их было только с моря. А море было пустынно, и не было у Сони никаких причин не ответить сейчас на его порыв...
Римский, прекрасный профиль Ника освещался луною, как рисунок на древней монете. Пожалуй, он все-таки изменился за этот год: окончательно исчезла мальчишеская тонкость, плечи стали широки и тверды, как большие прибрежные камни. Соня положила руки на его плечи, осторожно провела по ним ладонями. Как ей хотелось, чтобы сердце ее отозвалось на это прикосновение, чтобы дрогнуло оно так же, как дрогнули в эту минуту плечи Ника! Но сердце ее молчало, и только нежность плескалась у нее внутри, только нежность.
– Не сердись на меня, – чуть слышно сказала Соня. Она наклонилась и коснулась губами мокрых густых кудрей у него на макушке. – Езжай со спокойной душой.
Так всегда говорила мама – неважно, далеко ли Соня уезжала. И она повторила сейчас эти простые слова своего детства единственному мужчине, за которого, не задумываясь, отдала бы жизнь, но которого все-таки не любила.
Он замер, прижавшись лбом к ее животу. Его дыхание обжигало до слез.
– Ты... влюбилась там в кого-нибудь? – глухо выговорил он.
– Нет.
– Тебе там сильно хорошо?
– Нет.
– Тогда почему?..
Соня молчала. Хорошо, что он не знал, что она решила вообще не возвращаться больше в Москву. Иначе, наверное, и спрашивать ни о чем не стал бы – перебросил бы через плечо да и увез с собою.
Она представила, как висит, перекинутая через плечо Ника, будто степная пленница, и ей стало весело. Да ей ведь и прежде не бывало с ним грустно. Вернее, печаль ее с ним была светла, как в стихотворении Пушкина, которое они вместе учили когда-то в школе.
– Проводи меня домой, – сказала она.
Он встал и послушно двинулся к набережной.
– Давай только оденемся. – Соня едва сдержала улыбку, хотя сердце у нее разрывалось от жалости к нему. – Смотри, у тебя джинсы намокли.
До Садовой они шли рядом, словно не решаясь коснуться друг друга. Но когда свернули к Сониному дому, прошли под ветками магнолии и остановились под каштаном, Ник обнял ее так горестно, что она не стала его удерживать.
– Почему все так, Соня? – Горестными были и голос его, и взгляд. – Мы же с тобой, когда вдвоем... Как дышим, вот как!
Это была правда.
– Не знаю, почему, – вздохнула она. – Прости меня.
И это тоже было правдой – вне логики, вне каких бы то ни было объяснений. Соня в самом деле не знала, почему в то самое время, когда поняла, что любовь – чувство ей незнакомое и ненужное, она отказывается от жизни с Ником. От жизни, в которой уж точно не будет ничего, кроме добра и простой, как в детстве, чистоты отношений.
«Я тебе позвоню. Туда, в Америку», – хотела сказать она.
Но тут же поняла, что говорить этого не нужно. Не нужно, чтобы прошлое заставляло его оглядываться назад, ожидать каких-то несбыточных сигналов счастья в той его, будущей жизни.
– Иди домой, Ник, – сказала Соня. – Ты самый хороший.
Глава 8
Ялта застыла во льду.
Несколько дней подряд шел дождь и ветер был такой сильный, что сбивал с ног даже внизу, на Садовой, а выше, на Чайную Горку, не давал подняться вовсе. Потом ветер и дождь прекратились, но тут же ударил мороз, и Ялту сковало льдом в одну ночь, будто зачаровало.
– Не ходила бы ты на работу сегодня, Сонечка, – сказала мама. – Ну кто в такую погоду стричься надумает?
Наверное, мама была права. Но Соню охватывала тоска, когда она представляла, что придется провести целый день в промозглой тишине квартиры, прислушиваясь к шорохам и поскрипываниям в стенах старого дома. Они были родными, эти скрипы и шорохи, но тоска от этого не проходила.
Поэтому Соня все-таки отправилась на работу.
Вернувшись в Ялту, она устроилась в ту же самую парикмахерскую, где работала и до отъезда. И была уверена, что все, что произошло с нею за этот год – студия, массовка, дом на Сивцевом Вражке, Петя, Алла Андреевна Дурново, – от такого вот попадания в ту же самую ячейку жизни изгладится из ее памяти совершенно.
Но этого не происходило – Москва стояла у нее внутри комом, и иногда Соне казалось, что воспоминания об этом городе не дают ей дышать.
Но сегодня ей было не до отвлеченных мыслей. Все ее усилия были сосредоточены на том, чтобы хоть как-то передвигаться по улицам, превратившимся в сплошные полотна льда. Ей казалось, что даже деревья, до макушек скованные льдом, нетвердо опираются стволами о землю и вот-вот упадут, подскользнувшись, как то и дело подскальзывались редкие прохожие.
В парикмахерской царило уныние.
– Добралась, Сонь? – без интереса спросила Наташа. – А Полина Максимовна по дороге упала. Может, даже ногу сломала. Звонила, говорит, в травмопункте сидит. Там народу сегодня ужас сколько. Вот ведь, бедному жениться – ночь коротка!
– Почему?
Соня не поняла, какая связь между бедностью, сломанной ногой Полины Максимовны и Наташей.
– Не везет мне по жизни, вот почему, – объяснила та. – Билеты на сегодня в театр взяла, а тут такое творится. Теперь не пойду, конечно.
– А что за театр? – поинтересовалась Соня.
– Московский какой-то на гастроли приехал, я раньше такого названия и не слышала. Погоди, в билете посмотрю. Может, ты знаешь.
На билете, который Наташа с трудом отыскала в своей необъятной сумке, стоял тусклый штамп с названием театра – «Прошлое – настоящее».
Название было отмечено такой нарочитой красивостью, что показалось Соне смешным. Она улыбнулась – и тут же поняла, что год назад такое название не вызвало бы у нее улыбки. Показалось бы странным и в странности своей даже привлекательным. Теперь же она словно видела это название насквозь и людей, которые его придумали, видела насквозь тоже. И это заставляло ее улыбаться с простым пониманием того, что люди эти молоды, что очень хотят выглядеть взрослыми, а главное, что они чисты в своей любви к искусству, и потому даже нарочитость проявления этой их любви вызывает не раздражение, а лишь улыбку.
– Никогда про такой театр не слышала, – сказала Соня.
– Да ладно, все равно не пойду, – махнула рукой Наташа.
– Давай я пойду, – предложила Соня.
Она и сама не поняла, как вырвались у нее эти слова. Она не могла бы сказать, что любит театр. Может, в самом деле не видела хороших спектаклей, а может, Петя был прав, и просто она ничего не понимала в этом искусстве, потому что ее не приучили к нему с детства.
– А что, пойди! – Наташа явно обрадовалась, что не пропадут деньги за билет. – Ну да, ты ж там привыкла по театрам. Нет, Сонь, я бы на твоем месте ни за что с Москвы не уехала! Мало ли что ролей стоящих не давали. По мне, так и массовка лучше, чем у нас тут. Скажешь, нет?