Никто из них в эту ночь не спал. Были еще десятки звонков, принимались решения, заказывались авиабилеты. Тара решила, что полетит с Эмерсон в Калифорнию. Ноэль как-то не расслышала, что дедушка и бабушка Эмерсон заедут за ними по дороге в аэропорт. Поэтому именно она открыла дверь и оказалась лицом к лицу с человеком с такими же яркими голубыми глазами, как у нее. Она сразу поняла, кто он, и застыла, не выпуская дверную ручку.
– Я – дедушка Эмерсон, – сказал он. – Они готовы? – В уголках глаз у него были морщинки, как будто он смеялся часто и от всей души. Но сейчас он не смеялся.
У Ноэль пересохло во рту. Она знала, что нужно что-то сказать – вроде «сожалею о вашей потере», – но слова у нее не шли.
– Я позову ее, – ухитрилась она сказать наконец. Она повернулась и увидела Сэма. – Скажи Эмерсон, что приехал дедушка, – сказала она, направляясь в ванную. – Мне плохо.
Она хотела обнять на прощание Эмерсон и Тару. Но вместо этого заперлась в маленькой ванной, сидя одетая на унитазе и дожидаясь, пока они уедут. Через дверь до нее глухо доносились голоса. Голос ее сестры. Голос ее дедушки. Потом захлопнулась дверца машины.
Но Ноэль не выходила из ванной. Она оставалась там так долго, что Сэм постучал в дверь.
– Ноэль? У тебя все в порядке? – спросил он.
Она сполоснула лицо и вышла в холл.
– Все нормально, – сказала она. Она на него не смотрела. Она не знала, что было написано у нее на лице, но ей не хотелось, чтобы он это прочитал.
– Тара и Эмерсон хотели попрощаться.
– Я только… у меня был просто минутный приступ тошноты.
Сэм взглянул на часы.
– Не могу поверить, что еще только два часа, – сказал он. – Кажется, будто несколько дней прошло с тех пор, как раздался этот звонок.
– Да. – Она чувствовала, что он не сводит с нее глаз. – Я почитаю немного у себя, – сказала она.
– Ты уверена, что тебе уже хорошо? – спросил он.
– А разве кому-нибудь из нас сегодня может быть хорошо?
Он покачал головой.
– Думаю, что нет. – Но он смотрел на нее с любопытством и тревогой, и ей пришлось отвернуться.
Ноэль хотела позвонить матери, чтобы рассказать ей о происшедшем. Но она не была к этому готова. Она бы расплакалась, и мать стала бы беспокоиться, но Ноэль знала, что мать не могла ей посочувствовать. Посочувствовать так, как ей хотелось бы. У матери были смешанные чувства по отношению к тайной близости Ноэль к ее биологической семье.
Она несколько раз брала телефон и начинала набирать номер мисс Уилсон, но тут же опускала трубку. Наконец, она вышла на пляж, где в шезлонге сидел Сэм с открытой книгой на коленях. Ноэль встала на колени рядом с ним, как будто собираясь молиться. Обеими руками обвила его руку ниже плеча, такую теплую под ее ладонями.
– Можно с тобой поговорить? – спросила она.
Он отложил книгу, и, хотя Ноэль не могла видеть его глаза за темными очками, она разглядела на его лице озабоченность.
– Разумеется, – сказал он.
Она потянулась и подняла очки ему на лоб.
– Я не вижу твои глаза, – пояснила она. – Мне нужно их видеть.
Он прищурился, вглядываясь в нее.
– Ты в порядке?
Она отрицательно покачала головой.
– Пойдем в дом, – сказал он. Он дал ей книгу, а потом встал и сложил шезлонг. Он нес его в одной руке, другой обнимая Ноэль за плечи. Они направились к дому.
У Ноэль болезненно сжалось горло. Сможет ли она это сделать? Сможет ли она рассказать кому-нибудь? Сможет ли она вымолвить нужные слова? Следует ли ей говорить об этом?
Сэм указал рукой на качалки на веранде, и они сели.
– Поговори со мной, – сказал он.
Она открыла рот, но ее голос замкнулся в горле, и она закрыла лицо руками. Сэм подвинулся к ней. Она почувствовала, как его руки обхватили ее голову, а губы прижались к виску. Дружеское тепло. Тепло друга, который ее любил. Она это знала.
Она подняла голову, вытирая слезы пальцами. Сэм снова сел в качалку. Лицо его было серьезно. Он положил кончики пальцев на ее голое колено, словно выжидая, пока она справится со своими эмоциями.
– То, что я скажу сейчас… – Она покачала головой и попыталась начать снова. – Если я тебе что-то скажу, Сэм, можешь ты обещать мне, что никому никогда об этом не скажешь? Даже Таре. Никогда.
Он колебался. Морщинка залегла у него между бровей.
– Да, – сказал он, – я обещаю.
Ноэль облизнула губы.
– Эмерсон – моя единоутробная сестра, – выдохнула она.
Морщинка у него на лбу углубилась. Он слегка наклонил голову набок, как будто не понял.
– О чем ты говоришь?
– Ее мать была и моей матерью.
– Но я встречал твою мать.
– Ты встречал мою приемную мать.
Смысл ее слов доходил до него медленно. Сэм качнулся назад в своем кресле.
– Надо же! – произнес он.
– Никто не знает, – сказала Ноэль. – Только моя приемная мать и я. А теперь еще и ты.
Она объяснила ему все. Как нашла папку. Что почувствовала, когда увидела фамилию Эмерсон в списке студентов. Как мать заставила ее поклясться, что ни одна душа об этом не узнает.
– А тебя удочерили законно? – спросил Сэм.
– Да, хотя были кое-какие… я думаю, матери предоставили преимущественное право, поскольку она принимала роды. Я не знаю. Теперь это уже не имеет никакого значения.
– Так стало быть, ты…. – Глаза у него расширились. – Сегодня утром ты потеряла свою биологическую мать и не можешь никому об этом сказать!
Ее нижняя губа дрогнула.
– Кроме тебя.
– А твой отец? – спросил он. – Ты знаешь кто…
Ноэль взглянула на свои колени, где его загорелые пальцы по-прежнему выделялись на фоне ее белой кожи.
– Какой-то парень, которого она встретила на вечеринке. Я даже не знаю его имени. – Она стукнула кулаком по своему колену. – Мой дедушка был сегодня здесь! – сказала она. – Мой дедушка! А я только стояла и таращилась на него.
– Мне очень жаль, Ноэль, – вздохнул Сэм.
– Для их семьи я не существую. Я не могла ничего сказать.
– Может быть… – Сэм взглянул в окно на пляж. – Знаешь, когда женщины отказываются от своих детей и отдают их в приемные семьи, они иногда соглашаются на то, чтобы тайна была раскрыта, если обе стороны хотят…
– Она не хотела, – сказала Ноэль. – Я проверяла. Для нее я просто чудовищное напоминание об ошибке, которую она совершила. Все это ерунда. У меня замечательная мать, так что мне повезло. Но я думала, я… – Голос ее дрогнул, и она с усилием продолжила: – Я думала, что когда-нибудь встречу свою родную мать. Я думала, что еще будет время.
Сэм встал и протянул руку.
– Иди сюда, – сказал он и, когда она встала, обнял ее и держал в объятиях все время, пока она плакала. Есть мужчины, которые испугались бы, если бы она им рассказала, подумала она. Мужчины, которые боятся такой степени близости или ломаются под тяжестью такой тайны. Но Сэм был как скала. Кто-то, к кому она могла прислониться, на кого могла опереться. Кто-то, с кем она могла говорить обо всем. Поверять свои заветные мечты. Свои мрачные тайны. С которым она всегда могла поговорить. Всегда.Следующие три дня они провели в коттедже вдвоем. Тара должна была вернуться на третий день к вечеру, а Эмерсон оставалась на неделю у родственников в Калифорнии. Ноэль всегда дорожила этими тремя днями с Сэмом – днями дружбы, все крепнущей от часа к часу. Единственная трудность заключалась в том, что на свете был только один Сэм и он принадлежал другой. Она всегда думала, что может прожить без мужчины. Легко. Но теперь сомневалась, что сможет прожить без этого мужчины.
Утром на третий день к ней вернулась улыбка. Они с Сэмом вместе готовили, однажды вечером сходили в кафе, мазали друг другу спину кремом от загара, плавали и говорили, говорили, говорили. Слова возбуждали в ней сексуальность, но Ноэль боролась с желанием. Он принадлежит другой. «Никогда не обижай другую женщину, как меня обидела Дорин», – сказала ей мать. Никогда, думала Ноэль, лежа в постели и мечтая о том, чтобы Сэм был с ней.
– Я хочу, чтобы ты кое-что знала, – сказал он ей вечером за день до возвращения Тары. Они развели костер на берегу, что было запрещено, и готовили зефир на бамбуковых шампурах, найденных ими в коттедже.
– Что? – спросила Ноэль, откусывая с шампура белую массу.
– Что я тебя люблю. – Сэм смотрел не на нее, а на шампур. – Но у меня есть Тара. Я полагаю, ты это знаешь.
От душной ночи и его признания у нее закружилась голова.
– Я тоже тебя люблю, – сказала она.
Сэм кивнул. Для него это не было новостью.
– Ты понимаешь, какие у нас с ней отношения. Ты знаешь нашу историю. И что мы всегда знали, что будем вместе.
Она кивнула.
– Я тоже люблю Тару, – честно сказала она. – Если ты не можешь принадлежать мне, я бы хотела, чтобы ты был с ней.
– С ней я могу вести такую жизнь, какую хотел бы. – Он казался погруженным в собственные мысли. – Нормальную, упорядоченную жизнь.
Ее кольнула боль.
– А я кто такая? – Ноэль улыбнулась. – Ненормальная?
Он засмеялся.
– С ней я могу вести такую жизнь, какую хотел бы. – Он казался погруженным в собственные мысли. – Нормальную, упорядоченную жизнь.
Ее кольнула боль.
– А я кто такая? – Ноэль улыбнулась. – Ненормальная?
Он засмеялся.
– Ты другая. Ты замечательно другая. Ты никогда не пожелаешь иметь большой дом с белым заборчиком, двух детей и собаку.
Хотел ли он этого на самом деле, подумала она. В Сэме Винсенте было много того, что никак не вязалось с белым штакетником. Но она не хотела обидеть его и Тару, а обсуждение преимуществ упорядоченной жизни могло бы привести к этому.
– Останься только навсегда моим другом, хорошо?
Он держал перед ней шампур, предлагая ей в совершенстве приготовленный зефир.
– Другом я всегда буду, – сказал он.
Кончиками пальцев она сняла зефир с шампура и положила в рот, гордясь собой, потому что не попросила у него большего и не обидела Тару. Ноэль не осмеливалась думать, что «навсегда» – это очень-очень долго.24
Тара
Уилмингтон, Северная Каролина 2010
Когда я подъехала, дом Ноэль имел печальный вид. Маляры соскоблили голубую краску с фасада, и обшивка казалась грязной и безобразной. Солнце только что взошло и заливало розовым светом оконные стекла. Сегодня суббота, и я не знала, застану ли там рабочих. Я надеялась, что нет. Я приехала поработать в саду и подумать.
Эмерсон нашла Анну. Она возглавляла организацию по поиску пропавших детей. Это превратило ее для меня в реальное человеческое существо, женщину, которая пережила невообразимый ужас и вышла из этого испытания сильной и закаленной. Мне стало дурно, когда Эмерсон рассказала по телефону о том, что она узнала. С каждым новым фактом история этой женщины становилась более реальной и необходимость сделать что-то по этому поводу более насущной.
Эмерсон должна была приехать ко мне ближе к вечеру, и нам предстоит решить, что делать дальше. Я знаю, она сожалела, что открыла эту коробку с письмами.
Я вышла из машины и осмотрела дворик перед домом. Он был в ужасном состоянии, весь зарос сорняками. Ноэль не интересовалась ничем, кроме своего садика. Хотя садик был под моей ответственностью, пока дом не сдадут в аренду, у меня хватало времени только на поливку и прополку. Теперь, почти три недели спустя после смерти Ноэль, он нуждался в серьезном внимании. Я представила себе людей, проезжающих мимо разваливающегося дома и шепчущих друг другу: «Здесь, наверно, случилось что-то очень страшное».
Эмерсон оставила садовые инструменты Ноэль в большом ведре на ступеньках черного хода, но я привезла свои. Я села на ступеньки и надела наколенники и перчатки, глядя на двор. Он был маленький, трава пожухла, единственное дерево погнулось. Кто-то недавно подстриг траву, виднелись следы, оставленные косилкой. Зрелище было грустное. Кроме садика. Солнце, казалось, специально выбрало этот уголок двора, превратив его в драгоценный камень.
Дом Ноэль за моей спиной казался населенным призраками, так что я, вздрогнув, встала и направилась в садик. Если у тебя есть друг, размышляла я, и ты узнала, что этот друг совершил нечто чудовищное, ты перестаешь его любить? Несмотря на все то, что мы узнали о Ноэль, я не могла забыть, что она для нас значила. Для меня. Меня преследовали слова оставленной ею записки с единственной просьбой позаботиться о ее садике. Я сделаю это ради Ноэль, которую я знала и любила. Ноэль, которая лгала и изменяла нашей дружбе, была больна, и я обвиняла нас всех в том, что мы не заметили этого и не позаботились о ней.
Сад был заложен в форме треугольника со сторонами примерно в семь футов и, несмотря на то что на дворе стоял уже октябрь, изумлял разноцветьем. Контейнеры всех размеров и форм были полны хризантем, которые Ноэль посадила незадолго до смерти. Я принялась за работу. Подрезала рудбекии, прополола многолетники. Я привезла с собой ящик с анютиными глазками, которые посадила вокруг птичьей купальни. Я не чувствовала себя в одиночестве – стоящая на цыпочках бронзовая девочка казалась настолько живой, что я начала с ней разговаривать.
– Ты только посмотри на эти травы, – сказала я ей, когда полола петрушку. У Ноэль был и трехцветный шалфей, и ананасный шалфей, и розмарин. Рос и великолепный базилик. Я срезала понемногу каждой разновидности, чтобы отвезти вечером Эмерсон.
Потом я убрала отцветшие хризантемы, когда мне пришел на память разговор с Сэмом незадолго до его смерти.
– А как там сад Ноэль? – спросил он меня однажды ночью в постели.
– Что ты имеешь в виду? – Вопрос был задан как-то ни с того ни с сего.
– Она рассказывала мне о нем. – У Сэма редко бывали поводы заходить к Ноэль. Вероятно, сада ее он вообще никогда не видел.
– Он маленький, но прелестный, – сказала я. – Она его любит, она – прирожденный садовод, хотя по виду ее двора этого не скажешь.
– Она говорила, что у нее есть специальная купальня для птиц.
Я описала ему купальню и рассказала о репортерах, которые хотели о ней написать, но Ноэль им не позволила. Мне не показалось странным, что Сэм спросил меня тогда про сад. Я подумала, что Ноэль поймала его на вечеринке и прожужжала ему все уши про свой сад. Теперь мне пришло на ум, что разговор мог иметь место за ланчем в Райтсвиль-Бич. То, что они встречались там вдвоем, все еще как-то тревожило меня. Не то, чтобы я подумала, что у них был роман – этого я вообще вообразить не могла, – но меня беспокоило, что ни один из них не рассказал об этом мне. Йен вероятно прав – речь у них шла о завещании Ноэль. Тогда понятно, почему Сэм ничего мне не сказал. В любом случае, теперь я уже ничего не узнаю. Может быть, именно это и волновало меня больше всего.
…Несколькими часами позже я сидела у себя на кухне и варила кофе, ожидая Эмерсон. Накануне вечером я приготовила фруктовый салат, часть которого попыталась скормить Грейс перед тем, как везти ее утром в живой уголок, но она взяла пирожок, и этим дело и кончилось. Эмерсон привезла цукини, пирог с сыром грюйер и домашний кофейный торт. Я не могла себе представить, как она готовила в сложившихся обстоятельствах, но готовка и еда были ее способами бороться со стрессом. Мой способ – больше двигаться, поэтому я вымыла окна в кухне. Потом я открыла шкафчик над кофеваркой, чтобы достать чашки с голубыми цветочками. Задвинутая за ними торчала кружка-термос, которой каждый день пользовался Сэм. У меня каждый раз сердце останавливалось, когда она попадалась мне на глаза. Не знаю, почему я не избавилась от нее, когда отдала его одежду и разобрала содержимое письменного стола. Я достала две чашки и поставила их на стол. Потом осторожно извлекла из-за других чашек кружку-термос. Я отнесла ее в чулан и сунула в коробку, которую собиралась на этой неделе отвезти в Гудвилл. Коробка была доверху полна вещами, приготовленными для благотворительной организации. Почему-то избавиться от кружки мне было труднее, чем стереть с телефона голос Сэма. Я завязывала коробку с глубокой грустью. Вернувшись в кухню, я представила себе, как он выходил из дома с этой кружкой, всегда, кроме того, последнего утра. Если бы в этот момент не позвонили в дверь, я бы снова достала кружку из коробки.
Мы с Эмерсон взяли тарелки с пирогом и чашки кофе в гостиную и сели на диван. Эмерсон разложила на столе журналы Ноэль и копию найденной ею газетной статьи об Анне Найтли. Я уже прочитала ее несколько раз и теперь читала снова. От нескольких строчек в ней я содрогнулась.
– Ну что же, я полагаю, ясно, что эта та самая женщина, – сказала я. – Наша Анна.
Не знаю почему, но я стала думать о ней как о «нашей Анне». Как будто мы теперь несли за нее ответственность.
– Теперь мы должны выяснить, у кого находится ее ребенок, – сказала Эмерсон.
– Нам придется привлечь к этому делу власти, если мы зайдем так далеко, – предупредила я.
Эмерсон вздохнула.
– Я знаю. Только… тут такая неразбериха. Мне не удалось обнаружить, когда похитили ребенка. Судя по статье, можно было бы считать, что это произошло около 2000 года, но Ноэль пишет в своем письме «много лет назад», а это значит, что прошло намного больше времени.
– Но Ноэль написала это письмо в 2003 году, – заметила я.
– Правда, – сказала Эмерсон. – И все же «много лет назад» звучит как долгое время.
– Где ее последний журнал? – спросила я. Эмерсон вручила мне книгу, лежавшую сверху.
– Мы знаем, что теория с «последним ребенком» несостоятельна, поскольку это был мальчик, – произнесла она. – Но я должна сказать, что последние полгода ее записи были не… ну, как бы не такие полные и аккуратные, как раньше.
Я посмотрела на последнюю запись.
– 1998 год. – Я покачала головой. – Трудно поверить, что именно тогда она оставила акушерскую практику и мы ничего об этом не знали.
– А если ты еще посмотришь, то убедишься, что она даже раньше перестала работать с прежней регулярностью. К концу между каждым случаем, когда она принимала ребенка, проходят недели. Единственное, что можно предположить, что она хранила свои журналы где-то еще. Хотя мы с Тедом пересмотрели каждый листок бумаги у нее в доме. Мы уже все оттуда вынесли. Больше я ничего не нашла.