Млядь… Как все эти рожи мне успели опостылеть. А ведь это только начало. Что же в Помплоне будет? И точность — вежливость королей, потому как королю невместно извиняться за опоздания.
Хотели еще обед совместный провести, торжественный, но тут я уперся рогом. Мне отдых нужен. И уединение.
А вместо отдыха на обед — бастард. Впрочем, рассказ бастарда о его ночных приключениях, после всех этих китайских церемоний все же сойдет за отдых, будем справедливыми. Так и заказывал я обед дворцовому служителю: луковый суп и жареную рыбу, так как день был постный, овощи с оливковым маслом и уксусом, хлеб, сидр и… бастарда. Вы тоже смеетесь? Потом шут меня очень долго доставал тем, что я ем бастардов на обед. По постным дням. Шут надо мной вслух издевался, а остальные придворные наверняка втихомолочку это друг другу пересказывали как свежий смачный анекдот.
Дело с гасконскими кавалерами вышло даже легче, чем задумывалось нами. Мы-то все с Жаном расписали еще вчера как спецоперацию контртеррора. Ну на наш дилетантский взгляд… Потому как ни я, ни бастард в спецназе не служили ни разу. Он в спортроте, а я на морзаводе. Но разных триллеров в свое время насмотрелись богато — что наших, что голливудских. Вот и напрогрессорствовали.
Бастард заменил мурманов на мосарабов в охране пленников в башне дворца, чему те были только рады. Присоединил к мурманам три десятка негрил из своей абордажной команды. И когда число штурмующих вдвое превысило число осажденных, то Жан Жаныч решил, что этого достаточно, хотя по науке тактики требуется создать у нападения трехкратный перевес в живой силе. Но то, правда, в чистом поле, а не в узких коридорах и лестницах башни, где по многолюдству нападающие будут только мешать друг другу.
Мурманы оставили длинные мечи и вооружились кинжалами. На весь отряд взяли только несколько секир на тот случай, если придется где двери рубить. У каждого запасено по четыре аршинных веревки и по два кляпа, это чтобы время не терять в суматохе захвата. Еще деревянными киянками запаслись — чтобы быстро и надежно обездвижить жертву, но не убивать. Опыт людоловства у них выработан еще лет семьсот назад и только отточен поколениями.
У негрил — кинжалы, короткие абордажные сабли или дубинки.
Никто не брал железных доспехов, чтобы не звенеть ими, только гамбизоны и широкие пояса толстой кожи.
«Кошки» отковали в ближайшей кузне, по одной на десяток бойцов — преодолевать внешнюю стену. Но как это часто бывает, подготовка вышла избыточной.
Когда бастард передавал осажденным рыцарям первый транш затребованных проституток, то заметил, что ворота отеля запираются на очень такой симпатичный брус. Не тяжелый до неподъемности, как то обычно в замках бывает, а вполне себе посильный для одного человека. Тем более что требовалось его не снимать, а всего лишь сдвинуть в сторону и приоткрыть одну створку ворот. Большего и не надо.
Гасконские кавалеры его еще про овес спросили, на что Жан Жаныч задумчиво сказал, что овес будет только для ослов, и то завтра. Но принимающая сторона не восприняла издевку из-за солидной залитости своих глаз. Только потребовала, чтобы не только мулов, но и коней их не забыли накормить. Посчитали, что мы пошли на все их требования. Обрадовались.
А вот когда сопровождали третью партию работниц сферы сексуального обслуживания, которых приходилось периодически отбивать у жаждущих женской ласки понаехавших в город рыцарей, то Жан Жаныч обратил внимание на одну путану.
Что тебе сказать, Франсуа Гастоныч… Валькирия. Высока, стройна, сильна и… красива. Тут я недолго думая отвел ее в сторонку и… — тут бастард, подмигнув, сделал многозначительную паузу, — и вербанул. Легко. Даже избыточно. Один золотой авансом, а второй после дела пообещал. Дальше оставалось только ждать, когда у этих рыцарей музыка с женскими визгами закончатся. Так вот они, представляешь себе… до рассвета почти гулеванили, нарушая общественный порядок громкими звуками в неположенное время. Впрочем, мы и так атаковать решили с рассветом, чтобы с факелами внутри зданий не заморачиваться. Мало того, что факелы эти не столько светят, сколько самих слепят, так еще и руки занимают.
Набулькав себе сидра, бастард лихо опрокинул в глотку слабо шипучий напиток и крякнул от удовольствия.
И что дальше?
Интересно же мне, а тут даже телевизора нет. Новизна окружения прошла, и стал несколько одолевать сенсорный голод.
Дальше… дальше все было легко и просто. Нам даже не пришлось стену форсировать. Завербованная путана качественно затрахала единственного их часового до полного бессилия, между делом споив вусмерть, и оставила его отдыхать на сеновале. Потом, когда его негрилы пеленал и, он «мама» выговорить был не в состоянии и даже плохо понимал, что с ним делают. Справившись с главным заданием, эта валькирия с первыми неясными еще проблесками рассвета приоткрыла нам ворота. Осталось только просочиться. А твоих мурманов тихому передвижению учить не нужно было. Двери все были не заперты, ломать ничего не пришлось. Так что тихо распределились по этажам, как то было запрограммировано, и мурманы по сигналу разом повязали всех гасконских кавалеров пьяненькими и тепленькими, только-только уснувшими.
Как? — только спросил я, желая подробностей.
Как, как… Каком кверху, Франсуа Гастоныч. Заходят на цыпочках два мурмана в келью. Один путане соску ладонью зажимает, второй клиента спросонья отоваривает киянкой по лбу. А уж изумленного клиента повязать — это как два пальца об асфальт. Сейчас кавалеры отсыпаются от этой пьянки, но уже в плену. Млядей распустили отдыхать по основному месту работы, вот только заплатил им за труды я, а не рыцари Альбре. Не шарить же мне у кавалеров по кошелькам… Но зато мои негрилы на халяву попользовали девок на конюшне перед их роспуском, разговелись.
В конце своего доклада Жан Жаныч предложил превратить Тамплиерский отель в замок тюремного содержания пленников. А что? Под рукой, но уединенно. Доступ ограничен. С одной стороны обрыв, с другой всего две улицы. Просто разворачиваем пушки дулом к городу, а хоботом к воротам…
…и аля-улю, — закончил он свой патетический спич. — Хрен кто сунется, Франсуа Гастоныч, тебе все равно нужна нормальная тюрьма, при твоих-то реформаторских замашках. Вот тебе и готовая Бастилия. Ничего строить не надо. Так… мелкий «евроремонт». Засовы на двери поставить, замки навесить, а то тамплиеры баловались полной открытостью жизни перед братией. Кое-где и сами двери требуется поменять на более прочные. Решетки на окна. Впрочем, это даже не обязательно — там такие узкие бойницы, что даже пацан не пролезет. Локалки для прогулок во дворе выгородить и отделить от ворот и хозблока. Колючку на стены… Хотя колючка в эти времена слишком дорого выйдет при ручной работе, достаточно кучу битых бутылок по верху стены зацементировать. Вышки для охранников можно и деревянными сделать по первости.
Какое битое стекло, Жан Жаныч? Окстись… — возразил я. — Стеклянная тара сейчас только в Венеции на секретном острове делается и продается чуть ли не на вес золота. Наладим у себя производство стекла — тогда и настанет для нас далекое светлое будущее, Жан Жаныч: построение ГУЛага в одной отдельной Гаскони. Вот так-то, — поднял я кубок с сидром. — В любом случае, если дело с Альбре доведем до конца, считай себя кавалером чести ордена Горностая. Ну, будьмо…
И мы чокнулись бокалами по-русски.
Все равно мне носить можно только «Золотое руно», и ничего больше, — пожал плечами бастард, поставив опустевший кубок на стол. — Таков устав Ордена.
Ой, Жан Жаныч, да кто этот устав соблюдать будет, без Карлуши-то Смелого? — засмеялся я. — Ты вспомни Атоса в «Двадцать лет спустя»… или в «Тридцать…». Точно не вспомню, из какой книги, но цитирую тебе Дюма почти дословно: «На нем красовались знаки орденов Золотого руна, Подвязки и Святого Духа, что одновременно в таком сочетании можно было встретить разве что у коронованных особ…» Так что не заморачивайся и носи все разом — пусть завидуют.
Бастард пожал плечами и затем радостно осклабился:
А что? Я такой… весь из себя герой. Будешь отрицать? Тыры-пыры восемь дыры… помнишь?
В ответ я засмеялся намеку на старый анекдот, только замахал руками, показывая, что в его геройстве никто не сомневается ни на йоту.
И это… — бастард вынул из-за пазухи сложенный лист и передал его мне, — вот список тех твоих придворных, кто посещал посольских в узилище за последние сутки. Мосарабы мои составили. Глядишь, и пригодится тебе такой компромат на них.
И я подумал: это мое упущение, что таковых записей ранее не вели мурманы. Но не трудно будет их опросить и постфактум, вроде провалами памяти они не страдают. Атам разберемся, где просто визит вежливости, а где и сговор.
Решено. Всех перевести из башни в отель. Не рассчитана башня на такое количество заключенных, — констатировал я.
Но сначала нужен ремонт, сир, — заметил бастард. — Чтобы это была именно тюрьма, а не профилакторий.
Сколько того ремонта? — спросил я, прикидывая, успеем ли с этим до коронации.
Максимум неделя. Можно и быстрее, только мастеров подогнать побольше и правильно их мотивировать.
Добро. Вот ты этим и займись. Смету, приблизительный расчет того, что делать немедленно, а что может и подождать. Деньги возьмешь у Микала.
Ну, как всегда… — засмеялся бастард. — Инициатива имеет инициатора.
Вторая половина дня прошла в хлопотах и приготовлениях к завтрашней охоте на благородных оленей. Главный ловчий — барон дю Монтде Марсан, обещал мне выставить королевского оленя не менее чем с десятью отростками на рогах.
Желающих выехать со мной на охоту было чрезмерно много. Такой толпой можно было всю дичь в округе разогнать, что она больше в наши края и носа не сунет, и я объявил гендерную сегрегацию.
Со мной на охоту едет только молодежь, претендующая стать пажами де корт. Хочу на них посмотреть в деле.
Возразить мне никто не посмел, но все равно набралось больше двадцати всадников. Не считая моего шута, телохранителя Марка, ловчего и его егерей.
Саншо звать с собой было бесполезно — он от Каталины не отходил ни на шаг.
Подготовка к охоте была веселой, как в любой компании подростков, которым предстоит оторваться в пампасах без взрослых, и остро переживающих это приключение заранее. И мне с ними — ровесниками моего тела, было хорошо и комфортно.
Но, видимо, я что-то делал не так, потому как, отозвав меня в сторонку, шут с серьезным выражением лица прочитал мне нотацию:
Двор, куманек, это один большой гадюшник. Любой двор. Твой двор — не исключение. Любая твоя ошибка будет замечена, препарирована и высмеяна, обрастая самыми гнусными домыслами и сплетнями. Поэтому, когда с кем-то из этих мальчишек будешь говорить, то просчитывай, кто у него отец, кто мать, кто дядя… К какой придворной партии они принадлежат, и всегда будь настороже. Доверяй только тем, в ком уверен как в себе самом. Не смотри, что они еще мальчишки… Самые прожженные придворные интриганы вырастают именно из таких мальчишек, начинающих обучаться при дворе интригам с младых ногтей, в пажах.
И кто он теперь вообще? Товарищ Кайфоломов его фамилие, а не дю Валлон.
Эх, кум, я по своей глупости думал, что ты меня веселить должен, а не огорчать, — посетовал я.
В первую очередь я желаю, чтобы ты остался жив, куманек, и не попал по незнанию в ловушку, — ответил мне шут и сорвал свою шапку с бубенчиками. — А повеселить — пожалуйста.
И принялся трясти шапкой. Бубенчики ритмично зазвенели. Шут приплясывал и громко пел срамные частушки, от которых покраснели уши не только у благородных мальчиков, но и у взрослых конюхов.
Вечером меня позвали к моему духовнику, который, пока я находился в По, не проявлял ко мне допреж никакого видимого интереса.
В его скромной келье, прилепленной к замковой капелле, я застал отца Жозефа и еще одного монаха — старичка-францисканца.
Духовник лежал на узкой деревянной койке, приподнятый на подушках. Болел. Запахи тяжелой болезни, пропитавшие помещение, ни с чем не спутаешь.
Сын мой, — обратился он ко мне, едва я вошел в это скромное чистое жилище, неожиданно резко контрастирующее с теми потугами на роскошь, которые ощущались в остальных помещениях дворца. — Я не беспокоил тебя, надеясь, что эта телесная немочь, ниспосланная на меня по грехам моим, вскоре меня отпустит и я снова начну духовно окормлять тебя. Но… видимо, не судьба. Я благословляю тебя на коронацию. Будь добрым монархом своим подданным. И так как я не смогу сопровождать тебя, то передаю право быть твоим духовником отцу Жозефу, которого ты прекрасно знаешь. Мне горько расставаться с тобой, но… все в руках Господних. Мы можем только предполагать, а располагает всем Господь. Пусть хранит тебя Дева Мария и все святые наши.
И, подняв правую руку, он перекрестил меня.
Мне вдруг стало стыдно перед этим незнакомым мне человеком. Повинуясь внезапному порыву, я стал на колени перед одром больного, обнял его и сказал:
Спасибо тебе, падре, за все. Я никогда не забуду доброту твою.
А когда поднялся, то увидел слезы, которые бежали из уголков глаз больного священника ручейками по щекам, и его счастливую умиротворенную улыбку. И ощутил, что этот старик, проживший всю жизнь в целибате, любил принца Феба, как сына.
Что я могу для вас сделать, падре? — спросил я в раскаянии.
Ничего, сын мой. Разве что дать мне спокойно умереть в этой келье. За мной хорошо ходят, и я ни в чем не испытываю нужды. Иди, сын мой, у тебя много дел и мало времени, чтобы растрачивать его на стариков. И вы, святые отцы, идите, не мешайте моей молитве.
Когда вышли во двор, отец Жозеф представил мне своего спутника:
Сир, вы просили познакомить вас с опытным инквизитором. Это фра Фаддей из первого ордена францисканцев. Он тот, кто вам нужен. Опытнее его никого нет окрест. И если вы позволите, сир, то я пойду в Тамплиерский отель, там сейчас много душ нуждается если не в духовном наставлении, то в утешении точно.
И оставил меня в тени капеллы вдвоем со стариком, у которого тонзура была окружена даже не волосами, а белесым пухом.
Я весь во внимании, сир, — обратился ко мне францисканец.
Для начала благословите меня, святой отец, — попросил я его, — а потом я вам все расскажу о своих подозрениях. К вящей славе Господней.
Во имя Отца, Сына и Святого Духа. — Монах совершил надо мной традиционный ритуал. — Теперь можешь говорить, сын мой. Бог покровительствует тебе, так что ничего не бойся.
А глаза у дедушки такие добрые-добрые… Как у Железного Феликса.
Понимаете, святой отец, может, я и ошибаюсь по своему малолетству и необразованности, но мне кажется, что покушение на жизнь того, кто поставлен над людьми Божьей милостью, над помазанником Божьим, не может обойтись без ереси. Вряд ли на такое способен истинный католик…
Я, отдыхая от физической встряски на конной охоте в предгорьях, сидел в темной нише, не видимый никем из зала. Наблюдал за тем, как два могутных брата-минорита привели слегка исхудавшего за время отсидки сеньора д’Альбре, довольно вежливо усадили его на треногий табурет без спинки перед столом, за которым сидел старик-инквизитор. И отошли в тень.
Свет четырех факелов скрестился на давно не бритом лице д’Альбре.
Фра Фаддей же сидел ко мне спиной, уперев локти в столешницу.
В углу помещения располагалась конторка, освещаемая двумя толстыми свечами. За конторкой стоял незаметный сухой мужичонка изтерциариев и вел подробный протокол допроса, тихо поскрипывая перышком.
Так что в зале, кроме нескольких световых пятен, стоял сумрак, переходящий по углам во тьму.
Д’Альбре, вдруг вспомнив, что он могучий сеньор, с надменной гордостью вопрошал францисканца:
Святой отец, почему меня держат здесь без суда, если я виноват, и не отпустят на свободу, если нет на мне вины? Почему мне не дают общаться со своими вассалами? Почему мне не дают написать письмо своей семье? У меня даже нет возможности обратиться к своему монарху, от которого я здесь посол.
Этот не тот ли монарх, который смеет годами держать в железной клетке князей церкви? Если да, то тогда вы действительно великий человек, д’Альбре, большой сеньор в миру, где вы можете позволить себе быть надменным и гордым, хотя для христианина гордыня есть смертный грех, — ответил ему инквизитор ровным слабым голосом. — Но тут, в руках матери нашей католической церкви, вы простой прихожанин. И мы здесь собрались с единственной целью — в заботе о вашей бессмертной душе.
Я не понимаю, при чем тут инквизиция? Да, я грозил Франциску де Фуа, что отрежу ему уши, но перед этим он публично оскорблял не только меня, но и моего монарха, и я, как благородный человек, не мог стерпеть подобного обращения. В конце концов, мы можем все решить с ним поединком.
Еще раз повторюсь: нам не интересны ваши мирские распри, — все таким же ровным голосом вещал инквизитор. — Вас обвиняют в том, что вы еретик и создали еретическую секту, где учите несогласно с верованием и учением святой церкви.
Святой отец, я невиновен! — вскричал магнат. — Это поклеп. Я никогда не исповедовал другой веры, кроме истинной христианской.
Вы называете вашу веру истинной христианской только потому, что считаете нашу веру ложной? — Голос инквизитора не повысился ни на полтона. — Интересно. Но я спрашивал вас не о том. Мой вопрос: не воспринимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными римская церковь?
Я искренне верую в то, во что верует римская церковь и чему она публично поучает нас, — твердо ответил д’Альбре.