Я искренне верую в то, во что верует римская церковь и чему она публично поучает нас, — твердо ответил д’Альбре.
Забавно вы отвечаете на простой прямой вопрос, сын мой. Ноя готов признать, что в Риме есть группа лиц, принадлежащих к вашей секте, которых вы называете римской церковью.
Я верую, искренне верую, во все то, во что должен веровать христианин, — взволнованно произнес влиятельный феодал, ни на секунду не забывающий о своем величии даже в узилище.
О, эти хитрости я знаю, им, поди, уже лет четыреста, если не больше. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты, ложно называющие себя христианами, так паче того — истинными христианами. Но мы теряем время в подобной казуистике, сын мой. Пока еще… сын мой. Скажите прямо: вы веруете в Святую Троицу?
Верую, святой отец.
Уже лучше. А веруете ли вы в Иисуса Христа, родившегося от Приснодевы Марии? Сына страдающего, воскресшего и телесно вознесшегося на небеса?
Верую! — ответил д’Альбре несколько быстрее, чем для того требовалось бы.
Веруете ли вы, что во время мессы, совершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Христову?
Да разве я не должен верить в это?
Вы маран? — В голосе инквизитора прорезалась ирония.
Никогда им не был, — возмутился д’Альбре.
Почему тогда вы отвечаете вопросом на вопрос? Все же вы не на дружеской посиделке находитесь, а на допросе в трибунале инквизиции, и я прошу вас об этом не забывать. Хотя у нас пока еще не само следствие, а так… дознание, — все таким же ровным голосом сделал выговор инквизитор. — Так вот: я вас спрашиваю не о том, должны ли вы веровать, а о том, веруете ли вы.
Я верую во все то, чему нам приказываете веровать вы и хорошие ученые люди. — Д’Альбре, удовлетворенный своим достойным ответом, гордо скрестил руки на груди.
Эти хорошие ученые люди принадлежат к вашей секте? Получается, если я согласен с ними, то вы верите мне, а если же нет, тоне верите, — все также ровно вопрошал его францисканец.
Святой отец, я охотно верую, как вы, если вы поучаете меня тому, что есть хорошо для меня, то я в это верую.
Интересная трактовка. Получается, что в моем учении вы считаете для себя хорошим то, что в нем согласно с учением ваших хороших ученых людей. Вы же поставили между нами тождество.
Святой отец, я простой воин, — заволновался д’Альбре. — Я не силен в казуистике и схоластике. Задавайте мне простые вопросы, и я искренне вам отвечу на них.
Будь по-вашему, сын мой. Верите ли вы в то, что на престоле в алтаре храма находится тело господа нашего Иисуса Христа?
Верую этому!!! — резко вскрикнул д’Альбре и истово перекрестился.
Угу… — покачал головой инквизитор. — То есть вы знаете, что там — в алтаре, есть тело и что во всех церквях все тела — суть тела нашего Господа. Я спрашиваю: находящееся там тело есть истинное тело Господа, родившегося от Девы, распятого, воскресшего и взошедшего на небеса во времена римского императора Тиберия Цезаря и прокуратора Иудеи всадника Понтия Пилата?
А вы сами-то верите этому? — с подозрением переспросил д’Альбре инквизитора.
Вполне, — подтвердил францисканец.
Я тоже верую этому, — с радостной улыбкой заявил д’Альбре.
Иными словами, сын мой, вы хотите сказать, что вы верите тому, что я верю. И при этом утверждаете, что вы простой воин и вас никто не учил софистике?
Если вы хотите перетолковать все мои слова по-своему, а не понимать их просто и ясно, то я не знаю, как вам еще говорить. Я человек простой и темный и убедительно прошу вас не придираться к моим словам.
Если вы простой человек, то и отвечайте просто, а не виляйте из стороны в сторону.
Я готов, святой отец, спрашивайте.
Тогда не угодно ли вам поклясться на святом Евангелии, что вы никогда не учили ничему несогласному с верою, признаваемою нами истинной.
Как побледнел д’Альбре, стало видно даже под неверным светом наполовину прогоревших факелов.
Если я должен дать присягу, то я… готов поклясться, — выдавил из себя он.
Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы дать присягу, а о том, хотите ли вы ее дать? — уточнил инквизитор.
Если вы приказываете мне дать присягу, то я присягну. Я благородный человек, и мое честное слово до сих пор не подлежало сомнению.
Ну что вы за человек такой, всё у вас не слава богу… Ни слова у вас в прямоте. Я не принуждаю вас давать присягу, ибо вы, веря, что клясться запрещено, свалите этот грех на меня, который якобы принудил вас к нему. Но если вы сами искренне желаете присягнуть, то я приму вашу присягу.
Для чего же я буду присягать, раз вы не приказываете мне этого? — упорствовал д’Альбре.
Для того, чтобы снять с вас подозрения в ереси. Нет, вы точно если сам не конверсо, то потомок конверсос. Все может быть на этом свете, возможно, какая-либо дама из вашего рода и согрешила с иудеем… — Монах впервые позволил себе усмешку. — Еще раз напоминаю, что вам недопустимо задавать вопросы инквизитору. Следует только отвечать на вопросы, которые вам задает инквизитор. Здесь вы обвиняемый, а не мы.
Без вашей помощи, святой отец, я не знаю, как приступить к этому, — понуро сказал д’Альбре, проглотив оскорбление от фра Фаддея, который его на что-то провоцировал.
То есть вы утверждаете, что никогда не давали присяги и не знаете, как это делается?
Не так, святой отец. — Д’Альбре с силой потер ладонью лицо, на котором выступила испарина. — Я этого не говорил. Я давал в свое время клятву верности моему сюзерену — руа франков Луи, одиннадцатому этого имени.
Вот видите, а говорите, что не знаете… — спокойно произнес инквизитор без тени какой-либо эмоции. — Но если вы хотите услышать от меня, как вы должны поклясться, то извольте. Если бы мне пришлось приносить присягу, то я поднял бы правую руку, сложил бы пальцы как для крестного знамения и сказал: «Бог мне свидетель, что я никогда не следовал ереси, никогда не верил тому, что несогласно с истинной верой».
Да будет мне свидетелем Бог, что я не отклонялся от истинной веры, — подняв правую руку, торжественно произнес д’Альбре.
Поклялись ли вы, сын мой? — спросил его францисканец.
Разве вы не слышали, святой отец? — удивленно округлил глаза д’Альбре.
Нет, я не услышал присяги, текст которой я вам продиктовал по вашей же настоятельной просьбе. Вместо этого вы опять виляете, играя формулировками. Если вы собираетесь дать такую присягу, как сейчас, чтобы избежать костра, то такая ваша присяга меня не удовлетворит. Сколько бы вы ее ни твердили. Ни десять раз, ни тысячу. Ибо вы — еретики, взаимно разрешаете друг другу известное число клятв, данных в силу необходимости, а учитывая еще мое подозрение в том, что вы ложно принявший истинную веру маран, то… Кроме того, я имею против вас, как я думаю, свидетельства, расходящиеся с вашими словами. В таком случае ваши клятвы не спасут вас от костра. Вы только оскверните вашу совесть и не спасете свою бессмертную душу даже в очистительном огне. Но если вы просто сознаетесь в ваших заблуждениях, то к вам можно будет отнестись со снисхождением. Господь милосерден и церкви своей завещал быть такой же.
Спрашивайте.
Для начала поясните мне поведение ваших людей, которые перед лицом смертельной опасности и прямой возможности скорой встречи с Господом нашим не зовут к себе священника, чтобы исповедаться и причаститься Святых Даров, а требуют себе распутных дев и вина.
Склонив голову, д’Альбре удрученно молчал.
Ну же… — подтолкнул его к откровению инквизитор. — Вам задали прямой и четкий вопрос. И вправе получить такой же прямой ответ.
Наконец обвиняемый, блеснув глазами, нашелся что сказать:
Я об этом ничего не знаю. Меня держат в изоляции от моих людей. Я даже не знаю, правда ли это.
Что ж, отдохните, сын мой, подумайте над нашей беседой. Она у нас не последняя, — пообещал инквизитор. — Уведите его.
Когда за миноритами, отконвоировавшими сеньора д’Альбре, захлопнулась дверь и секретарствующий при дознании терциарий сложил листы допроса на стол к инквизитору, поклонился ему и вышел, то и я вылез наконец-то из своей темной ниши.
Как вам, сир, показались наши методы дознания? — спросил меня инквизитор, вставая.
Впечатляют… — хрипло ответил я, так как во рту пересохло.
Я вдруг отчетливо осознал, что мои отточенные навыки социальной демагогии, выработанные жизнью в СССР, мне никак тут не помогут, окажись я на месте обвиняемого в этом самом трибунале. Мало каши ели начетчики и талмудисты от коммунизма, и грамотейки у них часто не хватало. Тремя цитатами из «классиков» можно было легко поставить их на место. А тут предо мной стоял матерый зубр, иллюзорно облаченный в тщедушное тело старика в серой рясе из грубой шерсти, подпоясанной простой пеньковой веревкой. А на деле — просто супербизон. И хотя я понимал, что мне сейчас продемонстрировали представительский мастер-класс, все равно впечатляло, внушало и продирало до пяток. По крайней мере, я не желал бы такого священника себе в духовники. Мне б кого-нибудь попроще. Не такого въедливого.
Пойдемте, святой отец, промочим горло. Мне кажется, что сейчас это будет в самый раз, — предложил я.
Вам не откажешь в проницательности, сир, — улыбнулся францисканец, вынимая из шкафчика в конторке кувшин и два кубка. — Присаживаться вам я не предлагаю, не взыщите, сир. Тут всего два сидячих места: одно для судьи, а другое — для подсудимого.
И разлил по кубкам легкое белое вино.
Какие-нибудь предварительные выводы у вас уже имеются, святой отец? — спросил я, как только живительная влага оросила мою пересохшую гортань. — А то мне скоро уезжать на коронацию…
Пускайтесь в путь спокойно, сир. Мыс утра занимаемся дознанием и уже установили, что свита д’Альбре впала в пелагианскую ересь, осужденную почти тысячу лет назад на Эфесском соборе. Не все из них, сир, не все… но многие. Остальные — заблудшие овцы, которые находились под их влиянием. А вот с самим их сеньором еще работать и работать. Он упорный, верткий, но что он еретик — я уже не сомневаюсь. Не может такого быть, чтобы свита была еретической, а ее сеньор — истинный католик. Судьба Раймонда Тулузского нам пример. Так что вы все верно сделали, сир, вызвав меня, а не стали с ходу рубить им головы по обоснованным светским обвинениям. Потому как ересь нужно вырывать с корнем по месту ее произрастания — в самой сеньории Альбре.
У вас есть на то полномочия, фра Фаддей? А то пока я с кардиналом Педро решу вопрос о составе Святого трибунала на землях моей короны, и пока его состав утвердят на Ватиканском холме… Много воды утечет.
Не беспокойтесь, сир, — улыбнулся старик, — у меня есть достаточные полномочия от инквизиционного трибунала Прованса служить здесь во славу Господнюю, пока Гасконь не имеет своей структуры Святого трибунала. Действовал же я на ваших землях, пока вы меня к себе не призвали, — развел он руками. — Неужели вы думали, что бывшие катарские провинции оставят без внимания и надзора?
Я не слышал раньше о вашей деятельности.
В том-то и разница в методах между нами и доминиканцами, что мы не стремимся поголовно запугивать население, облыжно обвиняя в ереси всех, кто просто запутался в своих мыслях по неграмотности или по чрезмерному умствованию. Часто достаточно только участливой беседы и последующего за ней покаяния, — улыбнулся старик — по-доброму так… — И мы не кричим на каждом углу о своих успехах, как доминиканцы. Не для славы земной трудимся, а для Господа нашего. Так что езжайте в Памплону и ни о чем не беспокойтесь, сир. Вы правильно выбрали себе капеллана гвардии. Обопритесь на него в трудную минуту, и отец Жозеф вас не подведет. И мы подставим посильное плечо.
ЭПИЛОГ
Знамена, флаги, баннеры и вымпелы, красиво колыхаемые свежим ветром с гор, — зрелище величественное и незабываемое. Поневоле бодрящее. А еще попоны рыцарских коней — тоже цветные и гербовые. И налатники на всадниках также пестрые, как и перья на шлемах. Перья на султанах коней. И вся эта красочная разноцветная змея вползает узкой горной дорогой в серое Ронсевальское ущелье, на весь мир знаменитое тем, что здесь голоногие и простоволосые баски примитивным дубьем раскатали в тонкий блин закованную в сталь армию Шарлеманя. Мало того что поубивали горцы кучу славных паладинов во главе с воспетым пиитами идеалом рыцарства — Роландом Бретонским, так они и обоз умудрились разграбить со всей испанской добычей франков. Войсковую казну умыкнули и безнаказанно растворились в наступившей темноте.
А ведь ползет с нами и женский обоз во главе с дамой Мадлен, Дочерью Франции. Вдовствующей принцессой Вианской, Беарнской и Андоррской. И весь цветник ее фрейлин при ней. А уж слуг и служанок… Черные кареты расписаны розами с позолотой, а спицы колес выкрашены красным. На дверцах гербы. В этих каретах нет рессор и амортизаторов, зато в каждой печка стоит для комфорта дам и девиц, над каретами дым стелется, и кажется со стороны, что это паровозы ползут по горной дороге. Но кто тут паровозы видел?
Мой личный обоз по-прежнему занимает три фуры. Приучаю себя обходиться малым.
Все это многочисленное разноцветье среди унылого зимнего пейзажа на психику стороннего наблюдателя давит сильно, особенно если одних вымпелов рыцарских копий — полторы тысячи на фоне зимних гор. И большая часть их — баски. И все это мои вассалы.
Рыцари ордена Горностая.
Рыцари ордена Антония Великого.
Рыцари Фуа.
Рыцари Бигорра.
Рыцари Беарна.
Рыцари Марсана.
Рыцари Соль.
Рыцари Габардана.
Рыцари Кастельброна.
Рыцари Сердани.
Рыцари Грайи.
Рыцари Кастиойна.
Рыцари Гюрсона.
Рыцари Андорры.
Рыцари Нарбонна.
Рыцари Лотрека.
Рыцари Бискайи.
Рыцари Гипускоа.
И даже рыцари Арманьяка и Родеза, что фрондируют Луи Пауку и формально едут на турнир в Олите. А то, что вместе всеми с нами — так дорога всего одна.
Больше четырех тысяч человек. Двенадцать тысяч коней, не считая вьючных и упряжных мулов.
Три мортиры с двумя пушками и обученными расчетами к нам присоединились вместе с копьем шевальер Аиноа на повороте дороги в Памплону. Мы с дамой д’Эрбур успели только двумя словами перекинуться. Но главное было сказано — у меня к лету будет бастард. Аиноа в блестящих миланских доспехах по фигуре, в белом орденском плаще, подбитом черным мехом, в меховой шапке и золотых шпорах на пятках выглядела не просто импозантно — сногсшибательно. Я невольно залюбовался девушкой. Жаль, свидание продлилось столь кратко, и походный маршал требовательно увел ее копье показывать их место в колонне.
Итого со мной теперь шесть полевых пушек — три «единорога» типа «Дельфин», три веглера — «Дракончика» и три разнокалиберные мортиры типа «Жаба».
Сила!
Армия!
А вот и нет. Никакая это не армия, не войско. Даже не феодальное ополчение. Это всего лишь моя свита, из чести провожающая меня на коронацию в Памплону, где меня с нетерпением ждут рыцари и сословия Наварры, чтобы признать своим королем.
Но выглядело все это красиво и грозно, вселяя ощущение того, что за мной стоит немалая сила. И меня с этой мыслью посетила уверенность, что с будущими моими отравителями я как-нибудь справлюсь. Расправился же я с д’Альбре… Причем не своими руками, что характерно, а изящной интригой, которой поломал все планы Паука как в отношении устранения меня, так и его планы хитрого рейдерского захвата Наварры под скипетр Франции, а также планы окончательного поглощения Гаскони его королевским доменом.
Теперь Паук сам лежит пластом, чуть ли не на смертном одре, маясь от «несварения» после поглощения Анжу. И в нашем противостоянии получил я так желаемую мной передышку. Длинную передышку. От этой хвори Паук уже не оклемается до самой своей смерти в 1483 году. Вот пройдут эти полтора года, тогда я и начну бояться… принца Бурбона, сеньора де Боже, мужа принцессы Анны, Дочери Франции, моей кузины, чтоб черти эту умницу на вилах жарили.
Луи уже хромая утка. Воистину: если желаешь рассмешить Бога, то расскажи ему о своих планах…
Вот и я не буду.
Хуже другое. То, что послезнание мое с каждой такой победой, чем дальше, тем больше обесценивается. Точку бифуркации я уже прошел. Осталось только не дать себя отравить — и история Наварры будет другой.
Погода окончательно испортилась, горы обложило тяжелой темно-серой облачностью. Сухой снег больно бьет в лицо порывистым ветром. Все же через несколько дней — декабрь. Зима совсем. Не столько холодная — что такое пять градусов ниже нуля по Цельсию? — сколько злая и колючая. Но и мы тут все отнюдь не в тулупах. На Марка и амхарцев холодно даже смотреть.
Одно утешает — в горах у нас всего одна ночевка, а там и спуск в долину Памплоны.
Памплоны — новой столицы страны всех басков, васков и гасков.
Так будет.
Так должно быть.
Иначе зачем я живу вторую жизнь?
Куманек, ты не застоялся на ветру? Не ко времени тебе сейчас простыть, — позаботился обо мне закутавшийся с головой в овчинный пастуший плащ дю Валлон — только красный засопливившийся нос наружу торчит.
Нет, кум, я просто внимательно рассматривал свой Рубикон, — ответил я задумчиво.
И как он тебе показался? — осклабился шут щербатым ртом.
Ручеек перед нами, зажатый крутыми каменными берегами, был узкий, но бурный и глубокий. Только у дороги он растекался в плоский перекат, вполне подходящий для брода.
Да не хуже, чем был у Цезаря. Тот тоже, прежде чем переправиться через Рубикон, преодолел высокие горы.
— Тогда я об этом когда-нибудь сочиню поэму, — пообещал мне Франсуа Вийон.
Да-да… уже Вийон. Потому как… пока мы претерпеваем дорожные бедствия зимних Пиренеев, его первую книгу стихов под этим псевдонимом уже печатает новая типография в По, обеспечивая бессмертие не только самому поэту, но и мне. Где его ни помянут его потомки, там они обязательно уточнят, что на старости лет великий поэт служил шутом у короля Наварры Франциска, первого этого имени. Того самого, который носил прозвище Фебус.