Недолго думая, он выпростал переднюю правую лапу, показал, что и у него есть некий намек на коньки, и намерился подгрести ближе к себе одного из скользунов, что выкидывал коленца перед самым его носом, так, что у котенка усы вприсядку пошли. Но скользун тоже недаром солист, мазанул котенку по его усику своим крылышком слюдяным. Только котенок его и видел.
Вперед выскочил второй солист. Принялся щекотать котенку усы. Котенок снова его лапой дзыб. И снова от скользуна на воде ни следа ни знака. Хотя нет, знак все же был, обозначился какой-то след на воде, что-то вдруг переменилось. До этого котенка легонько покачивала, кружила речка на одном месте в вире, будто щепку. А тут он выбился с того вира. Два взмаха левой, правой лапами - и... поплыл. Почувствовал, понял, что дано котятам, по крайней мере разумным, плавать, если они не ленятся лапами перебирать.
Кто же это посмел сказать, кто придумал, что лапти воду пропускают? Нет, в добрых лаптях нога всегда сухая, и по воде в них аки по суху ходить можно. Способны котята плавать, хотя и не по своей воле, по принуждению. Горе заставит и на пень молиться.
Котенок что было силы молотил по воде лапами. Поначалу, правда, не очень ловко и умело, потому что коты, всем ведомо, боятся воды, им больше бы в земле рыться, потому что в ней мыши водятся. Но коты, наверное, не случайно любят и рыбу, хотя об этом не все из людей догадываются. И котенок вначале после каждого взмаха взнимал вверх лапу и отрясал ее от воды, чем очень потешал скользунов. Те аж припадали к воде, надрывали от смеха животики, слюдяными брызгами-смешинками разлетались вокруг. Хохотало небо, хохотало солнце, хохотала вода. Такой уж смешливый оказался вокруг народец.
И котенок не выдержал марки, тоже начал хохотать, смех ведь, известно давно, прицепист. Съесть только, съесть одну смешинку, и ты уже отравлен надолго, если не на всю жизнь. И котенок наш хохотал, только получалось это у него по-своему, по-кошачьи. Только так коты и смеются, чтобы и зубы было видать. Скользуны поняли это. Все мы ведь понятливые, когда видим пред собой зубы. Поняли, но не испугались, не покинули его. Удвоили свои ряды. Посмотреть на котенка, ни капли не боящегося воды, такого уж разумника, что способен на воде смеяться, прибежали жуки-скользуны со всей реки, даже те, что помирать собрались, отложили смерть, притащились поглядеть.
Более того, все дееспособное население реки собралось подивиться на котенка, который плавает, веселит белый свет. И не только дееспособное. Приволокся рак-пустынник. Вылез из норы, где замуровал себя живьем, чтобы никто не мешал смерти. Не мог же отправиться на тот свет, не увидев на прощанье чуда, не ублажив душу. Жизнь его была однообразной, тоскливой, как и у всех прочих, кто задом наперед ходит. Дали деру со своей свадьбы две лягушки и с таким интересом, не веря собственным глазам, наблюдали за котенком, что и не заметили, как ноги у них пошли нарастопырь, заплясали. Прилетели две бабки-поденки, сели котенку на уши, чтобы ловчее в хохочущий рот ему заглядывать. Приплыли две плотвицы-акулы и ничего не поняли, что тут происходит. Они и появились только потому, что приметили поденок и уже судили-рядили, как их удобнее проглотить. А здесь какой-то неуклюжий на два уха и множество зубов котенок, ни плавников, ни хвоста пристойного, то есть рыбьего, конечно, а на тебе, плывет. Есть на свете диво и для плотвы.
Белый мотылек, что оторвался от ольхового листка, подлетел к котенку и принялся кувыркаться через голову, кружить над ним. Наверное, в друзья ему набивался. Пытался помочь, ухватить за рыжие усики и вытащить из воды.
Так уж заведено на белом свете: сильному да здоровому, богатому да красивому все в друзья набиваются, помочь стараются, особенно если ты сам сложа руки не сидишь. Так и здесь. Удивил, насмешил котенок реку и небо, воду и солнце, и они ему навстречу пошли. И перед всем уже белым светом сейчас выкаблучивались скользуны, концерт ладили.
Трое из них, то ли самые сильные и ловкие, как русская тройка - коренник и две пристяжные, - шли впереди всех. И в самом деле были похожи на лошадей, орловских или каких-то еще рысаков, что летят над просторами земли, грызут удила и рвут гужи. Речка расступалась, выходила из берегов от их богатырского галопа, так они выкладывались, тянули котенка, направляли к спасительному берегу. Вели, прокладывали дорогу, чтобы как можно быстрее вызволить его из воды. За этими тремя по их уже следу табунились остальные, сбивали волну и умеряли течение, прорезали в водной глади дорогу котенку к берегу, зеленой земной тверди.
Но берег тот, хотя и видимый, крутой был. Трава на нем росла высокая. И до солнца было далеко. А у котенка лапки слабенькие, коготки еще только прорезались. Какие у новорожденных котят когти? Намек только. Одно название.
Берег навис над котенком черным материком. Скользуны исчезли, потому что под берегом стояла тень. Солнце скрыли кроны деревьев. А скользуны в тени на коньках кататься не любят и никого не спасают. Зачем же силы тратить, когда этого никто не видит? Без зрителей, в тени скользуны только точат свои коньки, вжик-вжик об осоку. И снова поскорее на солнышко. Возле котенка у берега никого уже не было. Сгинули разом и друзья: не такое уж великое чудо, смотреть, как котики богу душу отдают. Один только мотылек, душа белая, трепещущая, остался ему верен. Но какая корысть и помощь где и кому была от мотылька?
Надеяться котенку больше не на кого было. И напрасно задирал он в небо рудую свою голову, терся белой манишкой шеи о прибрежный, вскипевший солью торф. Только грязи набрался да глаза запорошил. И утягивало его уже к себе темное, трясинистое и глинистое дно. Может, он тихо и неприметно пошел бы на то успокоительное дно. Но больно резануло по глазам неотпавшим прошлогодним листом камыша. Котенок невольно взмахнул лапой, хотел оберечься от того листа. Только лапа его поднялась и не смогла справиться, мгновение-другое лежала на листе, как рука в руке.
Тот сухой листок камыша попридержал котенка, дал ему возможность перевести дыхание. И дыханием своим, только обозначившимся ртом и языком он прижался к сухому мертвому листу. Потерся о него усиком. И словно что-то шепнул ему на ус сухой, отмерший уже лист камыша. Может, и недоброе, потому что котенок вцепился в него зубами. Лист сразу и отпал. Но котенок был уже под камышиной, что, словно свечечка, вытыркалась из воды при береге. Ощеперил ее всеми четырьмя лапами, обсосал - от воды и до самого верха, насколько хватило шеи. Нашел прилипшую к камышине то ли ракушку, то ли улитку. Сам не знал, что это такое. Захрустел той ракушкой-улиткой. Нет, ничего, посоливши, есть можно, хоть он и не француз, но съедобно.
Добыл еще одну ракушку, уже под водой. И тоже съел, не до переборов, все переварится в животе. Снова припал к камышине мордочкой, начал сосать ее. Может, где-то случайно и прокусил, потому что почувствовал, будто от матери, молочный дух. Сосал, пока не обманул себя, пока не показалось ему - сыт, наелся.
Когда он почувствовал это, снова посмотрел на небо, что-то промурлыкал, молвил небу. И, словно согрешив, нашкодив, прижал к голове уши, ощерил зубы и где лапами, где помогая себе зубами, стал карабкаться по камышине вверх. Взбираться с такой яростью и бешенством, словно ничего больше кошачьего в нем не осталось. Одна только злость, одна одержимость. Гнал из себя электричество, и то электричество избавляло его от веса и поднимало, держало на шаткой камышине. В ярости он уже и забыл, что это он делает и зачем. Был устремлен только к одному - вверх. Ввысь ушами, ртом - каждой шерстинкой.
И котенок взобрался на самый верх камышины, заполз под самую ее маковку, метельчатый и мягкий камышиный хвост. Хвост, как ни чудно, у растения, оказывается, не сзади, как у кота, а впереди, на голове.
Хвостик тот приласкал котенка, погладил по головке и усикам. Котенку это пришлось по вкусу, хотя дорога его была закончена. Никуда, ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, дороги у него больше не было. Попал как рыба в невод. Впереди только солнечное чистое небо, внизу вода. И направо - вода, и налево - вода.
Сама камышина стояла в воде, не достигая берега. Можно было попробовать спрыгнуть с нее на землю, что видел он краем левого глаза. Но как тут прыгнешь, когда камышина качается между небом и солнцем, водой и землей? И котенок на той шаткой камышине - как паук на паутине.
Он зажмурил глаза, которые только что обрел. И неизвестно, зачем? Чтобы умереть зрячим? А камышина качалась, шептала что-то свое камышиное и обломилась как раз, видимо, на том месте, где котенок прокусил ее. Не выпуская из лап камышину, котенок с зажмуренными глазами куда-то полетел. Показалось, что снова в воду. И это было похоже на правду. Немножечко, совсем чуть-чуть не дотянул он до берега. Но тут подоспел мотылек, круживший над ним еще на воде, уцепился лапками за шерстинку. Запорхал, запомахивал из последнего крылышками и на взмах своих белых крыльев приблизил его к берегу. Но о мотыльке, о том, что он теперь породнен не только с камышиной, обязан жизнью и мотыльку, котенок на ту минуту ничего не знал. Вместе с камышиной грохнулся оземь. Обземлячился.
Мягкая, мягкая материнская земля, но и твердая. На кошачий даже бок и вкус.
III
Хотите верьте, хотите - проверьте. Но вот так котенок стал новым жителем матери-земли. В нашей самостоятельной суверенной стране стало на одного гражданина больше. И где-то эти два события - подаренная нам самостоятельность и появление на свет нового гражданина - совпали во времени. Только этому последнему не стоит искать каких бы то ни было документальных подтверждений. Свидетельство о рождении и гражданстве котятам на руки или лапы не выдают. Дискриминация, конечно, а может, и более того - скрытый геноцид.
Я так думаю, это хорошо, что только вот такие на котов дискриминация и геноцид. И не возникает чего-нибудь еще, более горького. А горькое?.. Ну вот представьте себе, вдруг бы да возникла среди котов языковая проблема. Пожелал бы, к примеру, некий один кот петухом кукарекать, а второй, скажем, собакой лаять. Что бы из этого получилось? Конечно, великая путаница. Внешне - кот котом. Но лает. То ли собаку дразнит, то ли подлаживается под нее, по иному пункту о национальности норовит пройти. Собака, по моему суждению, тоже не осталась бы в стороне. И у нее бы крыша поехала. Кто ответит мне, на каком языке собаке лаять, когда кот по-собачьему чешет? У меня самого крыша клонится, и немного кукарекать хочется.
И потом. Это же новый Вавилон. Все кругом говорят на никому не понятном языке. Время начинать третью мировую войну. Войну котов и собак и не присоединившихся ни к кому петухов. А куда деваться людям? Кто их хаты сторожить будет? И самое главное, вопрос ребром. Коты ушли на войну: райком закрыт, как раньше говорили. Но закрыт-то он закрыт, а кто будет мышей ловить? Я, например, отказываюсь, потому что знаю такой случай. Один шахтер на спор поймал и съел в шахте мышь. Думаете, получил машину, что была поставлена на кон? Черта лысого. Восемь лет тюрьмы присудили: за издевательство над животным. А я в тюрьму не желаю, хотя и не брезгливый. Хорошо, что у котов нет языкового вопроса. Как родился, начал мяучить и мурлыкать на материнском языке, так и продолжает. Не шпрехает, не спикает и не акает. Сегодня, правда, немного страшно: мы и котов способны с панталыку сбить, задурить им голову.
Я и сам сегодня не знаю, что со мной сейчас проделывают. Не знаю, кто я. Хоть и документ имею. Паспорт державы, которой уже нет, испарилась. Язык чужой, туфли заморские, пиджак серо-буро-малиновый, а штык... Нет штыка, нет. А был, был немецкий, в хате лучину щепать. Да какие-то заезжие, гастролирующие сегодня повсюду коллекционеры ноги ему приделали. Будто что-то и со мной проделали. Поменяли голову, похоже, на нечто совсем иное. Я и не приметил бы, зачем мне сегодня эта голова. Но только в определенное и неотложное время путаться стал: то ли есть, то ли нет... И мерзнет, мерзнет на ветру новая голова. Перед другими людьми было поначалу неловко. А потом присмотрелся: батюшки-светы, да такое на сегодня утворено не только со мной. Великие шутники, вчерашние самые-самые строители нового мира. Несчастная моя голова.
Но думать стало сподручнее и широко. Я сейчас на обе стороны сразу думаю, а может, даже на все четыре. И громко, в голос, ничего и никого не боясь, как и все сегодня думают. Думают, что думают. Это ведь тоже заразительно, еще больше, чем смех. Подхватила голова смешинку, будто у матери подмазку со сковороды съела.
А новая голова больше рынком и коммерцией озабочена - это значит по-простому: как, где и что украсть. Миллионами ворочает и геополитикой занята. Само собой, конечно, какая голова, такой и рынок. И оттого порой на той новой голове-морде прыщи лезут. Видные прыщи, белеют, краснеют, соборятся, элдэпэрятся и еще что-то подобное вытрюшивают.
Одно неудобство - путаница все же образуется и без третьей мировой кошачьей войны. Никак две моих головы не могут договориться меж собой, прийти к согласию. Одна отдает приказ - направо, вторая - налево. В общем-то, все, конечно, как и раньше: на месте бегом, шагом марш? Хорошо еще, что мне, как тому орлу, приладили только две головы. А если бы больше, чувствую, они просто бы меня разодрали. А так я пока жив и во здравии, головы командуют, а я ни с места, пусть сами между собой разбираются. Которая победит, той и буду подчиняться. Сильная голова это настоящая голова. Но если уж они меня допекут, пусть пеняют на себя, обе, как тот петух, топора попробуют. Только вот с глазами непонятное, и мысли в голове путаются. Многое и многих не узнаю, многие не узнают меня. Не пойму что-то я, на каком свете нахожусь, говорят, что в раю, но что-то в этом раю подозрительно горячо. Похоже, преждевременно, без кончины и похорон, началась моя двенадцатая жизнь. И я временно сегодня всюду и нигде. Всюду одна только моя тень, силуэт, призрак меня.
Потому я все и знаю о рыжем котенке. Моя жизнь перепутана с жизнью того котенка и со всеми моими одиннадцатью житиями, что раньше происходили. Перекрестились дороги, сошлись на какой-то точке в пространстве и времени. Отсюда и мое знание того, что было и есть, только вот не дано знать, что будет, сокрыто от меня. Если есть холодильник - будет пиво холодное. Но это опять условно: если есть холодильник, если будет электричество, если буду еще я и будет у меня это пиво.
А сам я с уверенностью могу только одно: засвидетельствовать. Была жизнь, и был рыжий котенок. И был я. Подобно котенку, я плыл по своей Лете. Котенка бросили в реку, чтобы уничтожить, утопить, пока он слепой. А я вошел в ту же воду по собственной воле и желанию, когда мне не исполнилось еще и года. Я уже научился ходить и, видимо, очень гордился этим. Ходил по суху, аки по морю. По тверди добрел до берега реки и ступил в воду. Думал, что вода и твердь земная одно и то же.
А может, так оно и есть на самом деле. Вода спасительно, как рыжего котенка, приняла меня, течение реки подхватило, понесло в белый свет мимо родной хаты, на дворике которой еще не потерялась моя тень, не угас мой смех и плач. И я счастливо помахал самому себе рукой, прощально засмеялся. Меня не пугала вода, она была такая же усмешливая. Плыть самому мне было в новинку, до этого же меня только купали, мыли в корыте или ночевках.
Речное течение несло, возвращало меня туда, откуда я пришел. Но я был в ту пору бессмертен, хотя и не догадывался об этом. Дети до года не могут утонуть. Они в самом деле, будто одуванчики на зеленом лугу жизни, сотканы из солнечного луча, воздуха и смеха. Котята, и дети, и все другие, наверное, существа, которым не исполнилось и года. Они еще не познали жизни и потому легки под крыльями своих безгрешных ангелов. В эту пору они сами еще способны летать и, наверно, летают. Летают, но потом забывают об этом, время и жизнь подрезают им крылья.
Я радостно начал плавание по своей Лете в небытие. И нигде впереди не было спасительной камышины, за которую бы смог зацепиться и задержаться. Ее и не могло быть. В нашем человеческом плаванье по нашей реке Лете таких камышинок не бывает.
Меня выхватил из воды случайный прохожий. Не сразу, правда, выхватил, потому что очень был любопытный. Удивился, что это такое - маленький ребенок, дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети до года не тонут. В жизни, в воде они как поплавки для взрослых. И жаждал убедиться, правда это или врут люди. А еще интерес его разбирал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет? Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и любопытный был человек. Только нехватка времени, где-то уже стоял под парами, дожидался паровоз, не позволила ему проследить, как малявка доплавится до моря.
Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхватил меня из воды. Я отблагодарил, расквасил голой мокрой ногой его вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и дымом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, будто сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохлада, вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.
Как видите, у нас с котенком почти единое начало. Вообще у деревенских детей и котят, можно сказать, одна судьба, потому они так и тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издевается над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им прощают. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в самом деле братья не только по судьбе, но и по крови?
Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе. Но есть, я думаю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-самому синему в мире Черному морю. Все в моей голове, или, вернее, в двух моих головах, смешалось в последнее время. Может, это совсем и не я плыл по реке. Может, такое происходило только с котенком. Может, я и есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.