– Вообще, конечно, капитан Омельченко, ты редкий болван. Немедленно переведи Каледина в одиночную камеру. Скоро прибудет следственная группа. Кроме того, следует организовать поиск сообщников Каледина, которые наверняка могут бродить где-то в здешних краях, коль скоро тут был поймал их главарь.
– Вы – мыслитель, товарищ майор, – доверительно сообщил ему Лед.
– Поговори у меня…
Борис Леонидович Вишневецкий только тут понял, с кем именно в очередной раз столкнула его судьба. И он мог только поразиться упрямству этой милой дамы, своенравной фортуны, которая с упорством, достойным лучшего применения, раз за разом сталкивала их с Ильей Калединым. Разом вспомнилась их встреча шестнадцатилетней давности, скрипучие полы школы-интерната, первый урок и скверная, очень скверная история… куда хуже и грязнее, чем убийство Цезаря, если отбросить масштаб. Борис Леонидович зашевелился на своих тесных нарах, толкнул в бок соседа, чтобы тот посторонился, пропустив его от стены, и затесался в группу зэков несколько более энергично, чем мог себе позволить очкастый интеллигент, попавший в ГУЛАГ по 58-й статье…. Классика жанра. Он ссутулился, уперся в чью-то широкую спину, получил под дых и в бок разом, но все-таки протолкнулся к начальнику пересылки и его занимательному собеседнику, выловленному из бегов, протолкнулся в тот самый момент, когда майор войск НКВД СССР Титов проговорил:
– Я давно думал, Каледин, что тебя следует расстрелять как отпетого уголовника. Тем более что первый срок ты получил очень жирно – разом за двойное убийство. Насколько я помню, прицепом пустили еще несколько дел с кражами и грабежом, но там, вполне могу допустить, тебя, беднягу, незаслуженно оклеветали… Когда ты первый раз сбежал, странно, что тебя и тогда не помазали «зеленкой». Просто накинули сверху еще пять – и хвали доброту Советской власти! Но ты не понял, какое послабление тебе сделали, и снова умудрился сбежать. Как только выдрался-то?.. Но сейчас все воздастся по заслугам. Тебе и твоим сообщникам.
– Приятно сознавать, что в советской пенитенциарной системе работают такие проницательные люди, – сказал Лед. На этот раз, правда, на его лице не было и тени улыбки.
Мало кто из заключенных мог выговорить такое роскошное слово: «пенитенциарная». Капитан Омельченко окончательно уверился, что этот Каледин – отъявленный негодяй и действительно заслуживает высшей меры. И вот в тот самый момент, когда Омела уяснил для себя эту высокую истину, протолкался к ним Борис Леонидович, сорвал с носа очки, умело протер их и снова водрузил на нос.
– Э-э, мужик!
– Товарищ майор, я – сообщник Каледина.
Наступила тишина. Титов и Омельченко, не моргая, уставились на этого невесть откуда взявшегося типа, сделавшего ну совершенно кошмарное заявление. Лед посмотрел на Вишневецкого и, вдруг узнав того, судорожно сглотнул. Но уже в следующее мгновение сумел овладеть собой. Вишневецкий чуть подкорректировал свои сенсационные показания:
– Точнее, я – потенциальный сообщник Каледина. Я, конечно, не видел его десять лет, но в тот самый момент, как увидел Илью, подумал, что вполне мог бы стать его сообщником.
Титов повернулся к Омельченко и спросил:
– Его уже допрашивали?
– Да нет пока.
– Я имею виду – не применяли дознание с пристрастием?
– У нас – пока нет. А что?
– Да что-то я смотрю – у него мозги напрочь отбиты.
– На содержание не могу пожаловаться, товарищ майор, – доложил Вишневецкий, – а вот эта царапина на моем подбородке и распухшая губа – это последствие падения с нар.
– Н-да… – сказал Титов. – Бывает… Случается, что зэки себя оговаривают, но при этом они выглядят совсем иначе. Вы кто такой?
– Осужденный Вишневецкий, статья 58, пункт 3…
– Э-э…
– Контакты с иностранцами в контрреволюционных целях, приговор: 10 лет с конфискацией имущества, – доложил Вишневецкий.
– А-а, политический? Ну, тебе терять нечего, все равно поедешь куда надо… Только непонятно мне, как ты, контрреволюционный элемент, имеешь какое-то отношение к Каледину, который сидит по нормальной уголовной статье? – искренне удивился Титов. – Слышь, Каледин, ты что, в самом деле знаком с этим гражданином?
Лед встал, заложил руки за спину и засвистел какую-то вульгарную уркаганскую песенку. Потом он покосился на Бориса Леонидовича и бросил:
– Откуда ж мне, гражданин начальник, с «фаршированной олениной» знаться? Этот черт явно что-то попутал. Слышь, четырехглазый? Знать тебя не знаю. Или тебе в цвет к правильной масти прислониться?
– Слышь, Каледин, ты тут при нас не выламывайся на свой блатной манер, – поморщился чувствительный капитан Омельченко. – Товарищ майор тебя спрашивает: правду говорит этот гражданин?
– Это что ж вы мне, начальник, шьете знакомство с чудилами, которые к вражескому элементу прислонились, что ли? – осклабился Лед. – Вы что ж, сами не знаете, что тем, кто по 58-й, с честными пацанами не по пути? Мы хоть и заблудшие, но свои и стоим на пути исправления, а они, хоть и прикидываются невинными, суть враги и буржуазные перерожденцы, – слово в слово повторил Илья фразу какого-то идиота-следователя, которую тот любил говорить на допросах.
Как и следовало ожидать, она возымела отличный эффект на руководство пересылки: Титов и Омельченко закивали, и первый, крепко взяв Вишневецкого за рукав и притянув к себе, неотразимо дыхнул:
– Что ж ты оговариваешь? Не знает он тебя. Или хочешь пойти с ним прицепом по делу о побеге?
– Мы ж пришьем, – в порыве откровенности брякнул Омельченко. Титов не осудил откровенность заместителя:
– Да запросто. Так… По твоей версии, при каких обстоятельствах ты последний раз встречался с Калединым?
– В Желтогорске. До его ареста. За убийство секретаря горкома комсомола товарища Паливцева и члена Союза совторгслужащих того же города товарища Лившица, – выпалил Вишневецкий. – Я выступал свидетелем на процессе, показал, что… что знаком с обвиняемым, так как являлся учителем истории в школе-интернате, где он учился в подростковом возрасте.
– Придется все-таки дернуть на допросик, – после паузы сказал Титов. – У меня хорошая память на фамилии, я в свое время читал дельце гражданина Каледина… так там, кажется, действительно фигурировали эти фамилии. Помню, среди свидетелей был сотрудник, который сейчас в Москве на высоком посту… э-э…
– Товарищ Лагин, – тихо сказал Вишневецкий и, повернувшись ко Льду, проговорил: – Здравствуй, Илья.
Лед взялся рукой за затылок и вздохнул.
– Вы так и остались безнадежным романтиком и оригиналом, Борис Леонидович, – произнес он, своими словами признавая, что действительно знает вот этого длинного помятого человека с тяжелым подбородком, на котором запеклась кровь, этого глупого человека в грязных очках, выдавшего себя. Оговорившего себя.
Многострадальный майор Титов, которому приходилось иметь дело вот с такими людьми, шумно выдохнул через ноздри. Смысла оставаться в этом грязном бараке, в котором висел тяжелый смрад, больше не было.
– Обоих в одиночку! – коротко распорядился он.
Илью Каледина и Вишневецкого действительно воткнули в одиночный бокс – роскошное помещение в два шага в ширину и три в длину. С потолком, который позволял высоким Илье и Борису разместиться в камере разве что только стоя на коленях, а лучше сидя на корточках. Школьный изолятор, в котором, помнится, Вишневецкий навещал тогдашнего Илюху, на фоне этой клетушки был палатой Лувра.
Одиночка – на двоих.
4
– Ты в своем уме, Вишневецкий?! – осатанело орал Каледин, пренебрегая самой возможностью того, что их подслушивают, плюя на акустику этой глинобитной камеры, в которую засунули их личным приказом Титова. – Ты хоть понимаешь, куда попал, ты хоть понимаешь, что могут с тобой сделать за дурацкие признания, которыми ты там разбрасывался?
– А я и так уже во всем признался. Еще на следствии в Самарканде, близ которого меня арестовали. Хуже мне вряд ли уже будет, по крайней мере – юридически. Десять лет с конфискацией – у меня не осталось никого и ничего, кроме меня самого…
– …а скоро и тебя не останется! Ты тут первый раз? Ты просто не знаешь, что здесь делают с людьми, как выбивают из них все человеческое – даже после того, как они признаются во всем и еще возьмут на себя столько… что и тыщи лет не хватит, чтобы все это совершить! – зло проговорил Илья. – Если ты увидел в камере знакомое лицо, узнал человека, который занимает не последнее место в этой чертовой тюремной иерархии – это не значит, что вдвоем с этим человеком тебе будет легче! Как и не значит, что ты этого человека не подставил.
– Насколько мне известно, уважаемый гражданин Каледин, у вас двадцать лет базового срока плюс пятерка сверху за первый побег, и еще накинуто за второй. Так что подставить тебя довольно сложно, Илья…
– Насколько мне известно, уважаемый гражданин Каледин, у вас двадцать лет базового срока плюс пятерка сверху за первый побег, и еще накинуто за второй. Так что подставить тебя довольно сложно, Илья…
– Ты видишь только конечный итог, Борис Леонидович, – немного выплеснув пар и поняв, что дальше орать бессмысленно, возразил Лед, – а ты попал к мастерам промежуточных результатов. Я, кажется, уже говорил, что их методы способны выбить показания даже из статуи. Я провел в этом мирке десять лет, и все равно мне кажется, что я не изучил этих крыс до конца. Понимаешь? В общем, готовься к веселым допросам. Особенно предъявить им тебе нечего, но это – не проблема.
– Вот и не надо меня пугать. Пугали.
– Ладно, косяк есть косяк. Дело сделано. Чего уж перетирать… Боюсь, что пожалеешь ты о своем решении, Борис Леонидыч.
– Не знаю… – пробормотал тот. – Может, и пожалею. Но я как увидел среди этих харь единственное человеческое лицо…
– Ну, среди твоих сотоварищей по несчастью, чалящихся по 58-й, много приличных лиц. Есть артисты, профессора.
– Я говорю про другие хари. Я как увидел твое лицо…
– Ты меня сразу узнал, что ли?
– Н-нет. Или… Хотя, наверно, все-таки да… мне показалось знакомым твое лицо, а уж когда этот майор назвал фамилию, то я разом… Но у тебя осталось… у тебя осталось человеческое лицо, – осторожно выговорил Борис Леонидович. – А то мне приходилось видеть, в какие образины превращались те, что оттянули большие сроки.
– И то, наверно, эти твои знакомые с образинами-то тянули срок еще на царской каторге, которую вполне можно приравнять к курорту по сравнению с тюрьмой, этапом, лагерем в Советской России, – нехорошо усмехнулся Лед. – Я понимаю, ты хотел мотать срок рядом со старым знакомцем. Тут понять несложно. Хотя то, что ты сделал, Леонидыч, – это очень-очень– очень глупо. Если ты думаешь, что все заключенные – это такая единая монолитная масса, объединенная общим несчастьем и общим местом пребывания, ты напрасно так думаешь. Есть блатные, есть политические. Есть красные зоны, есть черные. Есть стукачи, есть опущенные, есть «мужики» и шныри, есть «быки», ну, и есть «отрицаловка» – те, кто не будет работать в крытке или в лагере, потому что нельзя по понятиям. Воровской закон сильно против, понимаешь? Воры не работают.
– Я не сегодня на свет появился. Ты объясняешь известные многим вещи.
– А по твоим речам, которые ты толкал майору, так не скажешь! В сообщники он мне набивается! Ты хоть знаешь, что я рецидивист? Что за мной теперь два побега? А если тебя станут колоть по-серьезному, так ты признаешься и в том, что лично стрелял в товарища Ленина, прицепив сиськи Каплан! Эх, Борис Леонидыч!.. За что сел-то хоть?
– А ни за что, – с обидой выговорил тот.
– Понятно, что ни за что. Самое смешное, что я тоже – ни за что. Хотя, наверно, рано или поздно нашлось бы… И что у тебя случилось?
– Да ну!.. Я перевелся из Желтогорска в Самару, потом в Москву. Преподавал. Год назад попал в состав археологической партии, которая должна была проводить раскопки под Самаркандом. Интереснейшая, полезнейшая работа, особенно если не мешать! – все более заводясь и сердито посапывая носом, заговорил Борис Леонидович. – Я только одного не понимаю: зачем в состав экспедиции к людям компетентным, проверенным, опытным назначать этого сыча, этого абсолютно пустого типа, который только утомляет своей трескотней? Был у нас такой – Фомичев. С таким, знаешь ли, благородством в облике – с каким пальто в театре воруют, когда подают чужие номерки. Больше всего любил произносить речи: «Мы, дескать, коммунисты! На самом деле вся эта древняя премудрость веков должна быть освящена светом коммунизма, иначе не выйдет из всей этой вашей археологии ничего полезного для строительства нового общества!» Идиот! На полном серьезе предлагал использовать марксистский метод для датировки ископаемых объектов.
Он, конечно, и сам несильно понимал, что за чушь несет, однако же ее еще можно было терпеть, пока от этой чуши не было вреда. Когда же он любому встречному начал нести о том, что мы – особенные ученые, потому что коммунисты и потому нас интересует только особенное городище, особенное захоронение или особенный хронопласт, то это сильно стало мешать работе.
С нами работали ученые из Ирана. Сначала их спасало то, что они не понимали бреда Фомичева. А потом нам удалось отрыть несколько примечательных артефактов IV века, и он забрал их себе, утверждая, что должен проверить на наличие антисоветской пропаганды или идей, способных пошатнуть постулат о верности марксистско-ленинского учения! Слова о том, что человек, чьими руками были сделаны эти вещи, умер за полтора тысячелетия до рождения Владимира Ильича, на этого гражданина никак не действовали. Вот ты смеешься, Илья! А я, кстати, не удивлюсь, если он и на самом деле проверял…
– Валяйте, Борис Леонидович, дальше! – усмехаясь, сказал Илья. – Хорошие истории в тюрьме дорогого стоят. Думаю, если все сложится, то можно протащить вас на теплое местечко «врачевателя тоски» – так называют умелого рассказчика, враля, умеющего загнуть покраснее.
– Какой же я враль? – неодобрительно проговорил Борис Леонидович. – Все, что я тебе рассказал, до единого слова правда.
– Значит, есть куда совершенствоваться… Ну, так чем там дело с 58-й статьей кончилось? – спросил Каледин, который по многолетней привычке перестал придавать значение тому, чего уже не миновать. – Твой этот правоверный черт с марксистским методом наперевес наверняка в кармане корки НКВД таскал? Или, что еще хуже, вольный, на полставочки подмолачивал…
– Да что там! В один прекрасный день в наш кампус пришли неизвестные мне люди…
– Куда? В кампус? Американское словечко. Уже за него срок могли получить.
– …конфисковали все наши записи, все документы, все артефакты из числа тех, что не успел отобрать «на соответствие» марксист Фомичев. Иранская делегация отделалась высылкой. Ну а нас отправили под арест. Следствие шло два месяца, вскрылась целая международная организация, подготавливавшая вывоз ценностей, принадлежащих Советскому Союзу, за границу. Ну, и много еще что подготавливавшая, – закончил Борис Леонидович. – Среди нас обнаружились и троцкисты, и турецкие шпионы, и еще кто-то. А еще – извратители советской исторической науки… Это, кстати, я. Да! В числе материалов дела фигурировали и копии текстов на персидском и древнетюркском языках… Там говорилось о жизни и богатствах Тамерлана, но суд совершенно справедливо счел эмира Тимура эксплуататором и фигурой, не соответствующей чаяниям рабоче-крестьянских масс. Ну что тут скажешь? – повел плечами Борис Леонидович и сделал попытку прислониться спиной к рубчатой неровной стене. – Все по делу. С иностранцами работал? Работал. Записи, восхваляющие тирана и угнетателя народа, вел? Вел. Десятка с конфискацией, и вперед.
Лед смеялся. Вот сейчас он хоть чем-то напоминал прежнего Илью, хотя черты его лица не то чтобы сильно изменились – скорее стали жестче, четче, определеннее, а в глазах появился сосредоточенный волчий блеск, как у хищника, ведущего добычу. Борис Леонидович поручился бы, что девять из десяти прежних знакомцев Каледина не узнали бы его, хотя существенных и тем паче катастрофических перемен во внешности не было.
– А ты как, Илья? – в свою очередь спросил Вишневецкий.
– Ну, у меня тоже весело. Суд вы помните. Совершенно роскошный. Кстати, я не говорил вам, Борис Леонидович, что в ночь перед свадьбой Альки вы мне приснились и говорили о том, что какой-то там король Филипп не улыбался тридцать или сорок лет, что ли… В общем, у меня поводов для улыбок не будет, ну, примерно столько же.
– Ты действительно два раза сбегал?..
– Действительно, – перебил Каледин и выразительно посмотрел в сторону двери. – Ну, после того, что вы наговорили, Борис Леонидович, вас ознакомят с некоторыми подробностями моего дела и без моего непосредственного участия. Хотя, может, и устроят нам пару очняков. В ГУЛАГе скучно не бывает.
Борис Леонидович наклонился к нему и выдохнул:
– А ты на что-то надеешься? Не на лучшее – хоть на что-то?
– Надеюсь? Конечно, я надеюсь, иначе просто лечь и подохнуть. В моем случае идеалом было бы хотя бы относительно целым и здоровым попасть обратно в Красноярскую пересыльную тюрьму, откуда меня этапировали на Дальний Восток, на строительство железной дороги… ну, а дальше ты знаешь. Желающих сломать себе загривок на «цапле» – не особо ныне…
5
Каледин оказался совершенно прав. Вишневецкого познакомили с подробностями второго побега Ильи непосредственно на допросе. Вел его лично майор Титов. Капитан Омельченко, уличенный в некомпетентности, бегал по кабинету за спиной шефа и беззвучно плевался. Тут же сидел толстый дознаватель, убивавший время тем, что очинял карандаш и рассматривал огромную карту железных дорог СССР, занявшую полстены.