Питон затрепетал от счастья, потому что она направилась к нему, но его радость была преждевременной: Ровена собиралась взять лежащую неподалеку упитанную сумку из розового меха – с точки зрения питона, абсолютно уродливую и никчемную. Однако девушка не успела дотянуться до розовой сумки, потому что взгляд ее упал на белую мышь, которая сидела на полу и, шевеля длинным хвостиком, облизывала лапку.
– Мышь! – взвизгнула Ровена. – Какая гадость!
Мышь в удивлении подняла голову, но Ровена уже схватила тяжеленную пепельницу и что есть силы швырнула в зверька, после чего попыталась раздавить его каблуком.
– Что ты делаешь? – заволновался питон. – Опомнись! Не смей! Это мой друг!
Но Ровена, войдя в раж, ничего не слышала. Она и прежде уже несколько раз видела дома эту мышь, которая взялась непонятно откуда, и теперь была полна решимости разделаться с нею.
– Мерзкое животное, до чего ты мне надоело! Вот тебе!
Мышь увернулась от веера и диванной подушки, которые были в нее брошены, но тут Ровена изловчилась и вонзила–таки в нее свой заостренный каблук. Мышь запищала от боли.
– Не смей! – взвизгнул питон и бросился к хозяйке.
Мышь извивалась на ковре, ее белый бок стал совсем красным… но тут Ровена ослабила хватку, пошатнулась и упала. На ней висела сумка из мертиплюкского питона, которая несколько раз обвила свою ручку вокруг ее шеи.
– Пип, – тихо пискнула мышь.
Она попыталась пошевелиться, но бок у нее болел ужасно, и слезы градом покатились из ее глаз. Ровена сдавленно что–то прохрипела, ее лицо сделалось красным… а потом наступила тишина.
– Какой ужас! – нервно проговорил шубный шкаф и больше ничего не сказал.
Питонья сумка, тяжело дыша, подползла по ковру к раненой мыши.
– Как она посмела… – Мертиплюкский питон не говорил, а сипел от возмущения. – Что с тобой?
– Не знаю, – призналась мышь. – Кажется, я умираю. Она раздавила меня каблуком.
Питон сдавленно всхлипнул, и в это мгновение растворилась входная дверь.
Когда–то, еще в самом начале их романа, Ровена дала Мистралю ключ от своей квартиры, о чем благополучно забыла. Сам же писатель не то чтобы запамятовал это – просто он не любил являться незваным. Сейчас, впрочем, Мистраль счел, что идет не то время, дабы соблюдать церемонии. Поэтому он открыл дверь и огляделся.
В квартире царила странная тишина, – тишина, которая писателю сразу же безотчетно не понравилась. Он прошел дальше, то и дело спотыкаясь о какие–то кучи свертков и ворохи одежды, и в желтой гостиной наконец увидел ее. Она лежала на ковре, и поперек ее шеи шла красная полоса. Глаза Ровены были широко открыты, и в них отражалась питонья сумка, которая гордо топорщилась на ковре неподалеку от какого–то крошечного и, судя по всему, раненого зверька.
Увидев Мистраля, сумка невольно подалась назад. Человек просто стоял на месте и смотрел на нее… но смотрел так, что у любого живого существа душа бы ушла в пятки.
– Это ты… – наконец сказал Мистраль.
– Что – я? – расхрабрилась сумка.
– Это ты убила ее, – хрипло проговорил Мистраль.
Он рванулся вперед. Сумка отпрыгнула, пытаясь добраться до двери, но ей это не удалось – Мистраль схватил ее за ручку. Экс–мертиплюкский питон бешено извивался, но ярость придала писателю силу, о которой он раньше даже и не подозревал. Он бил сумку о ковер, о стены, разбил ею зеркало и топтал ногами. Это продолжалось долго – достаточно долго, чтобы мертиплюкский питон окончательно испустил дух. Убив его, Мистраль опустился на ковер возле тела Ровены и заплакал.
Он плакал и гладил мертвое лицо девушки, которое уже начало коченеть. Слезы текли у него по щекам, и им не было видно конца. Если бы только он знал… Если бы догадался прийти немного раньше… Но он не пришел, и теперь Ровена была мертва. И он никогда, никогда уже не скажет ей, как он ее на самом деле любит.
Мистраль услышал тихий писк и поднял глаза. На ковре в шаге от него корчилась полураздавленная мышь. Писатель вытер слезы и осторожно взял в пальцы ее хрупкое тельце. Ему показалось, что мышь глядит на него с укором.
– Она была моим другом, – тихо сказал зверек, разумеется имея в виду не Ровену. – Теперь ты меня тоже убьешь?
– Что? – спросил Мистраль.
Но мышь ничего не ответила и закрыла глаза.
Писатель подумал, что, наверное, это было любимое животное Ровены, раз оно находится здесь, и поднялся, бережно держа в ладони раненого зверька. У него еще оставалось достаточно денег, чтобы отнести его к ветеринару.
Сон сорок третий
Лаэрт нырнул в шахту лифта, взвился вверх, считая этажи, и вышел через стену. Несмотря на все принятые им меры предосторожности, он все же ошибся на пару этажей и со стыда просочился сквозь пол. Перед закрытой дверью квартиры Человека без лица вампир замер, переводя дух и напряженно прислушиваясь.
Дверь эта давно уже притягивала Лаэрта; не то чтобы он чувствовал ностальгию по этому допотопному способу проникновения в помещение – вовсе нет. При случае честный вампир вполне мог воспользоваться окном или той же стеной, хотя даже с ними возникали проблемы, если они ограждали покой безликого. Стоило Лаэрту по старой привычке войти в окно, на него падал потолок; выныривая из стены, он рисковал получить заряд из автоматического дырокола, но хуже всего дело обстояло именно с дверью. Мало того что за ней были расставлены капканы для гостей, а от неосторожного шага под ногами распахивался бездонный люк, – едва Лаэрт проскальзывал сквозь дверь, как зажигались лучи смертоносной лазерной решетки, и ему приходилось вертеться как волчок, чтобы они не рассекли его на тысячу очень мелких кусков. Однажды, когда им все–таки удалось разрубить его – правда, всего на шесть частей, – Лаэрт, починяя себя большой ковровой иглой, не утерпел и спросил–таки у Человека без лица, на кой черт ему все это надо? На это безликий кротко ответил, что он по натуре домосед, склонен к медитации и вообще не любит незваных посетителей. Уязвленный Лаэрт поклялся тогда, что все равно перехитрит проклятую дверь, и, уйдя к себе, громко хлопнул дверцей морозильника, причем по неосторожности прищемил себе хвост и взвыл от боли.
Ныне час вампирской мести пробил. Лаэрт собрался и медленно, легче воздуха, скользнул в дверь. Пядь за пядью он протискивался в нее, – и, предчувствуя, что сейчас, сейчас случится оно, и завоет треклятая сигнализация, зажмурился. Однако ничего не произошло. Сигнализация молчала. Лаэрт приоткрыл один глаз, потом, осмелев, открыл обе пары, и взгляд их уперся в Человека без лица, стоявшего в коридоре. Лицо безликого не предвещало ничего хорошего. Впрочем, оно никогда не предвещало ничего хорошего, но почему–то Лаэрт заметался именно сейчас.
– А я… это… того… – сказал он и угас. – Добрый день.
– Я тебе сто раз говорил, – прогнусавил Человек без лица, – надо позвонить и назвать пароль, тогда дверь сама откроется. Говорил или нет?
– Я, – храбрился Лаэрт, – я решил, гм, проверить, как действует система. Неполадки… и вообще… – под сверлящим взглядом Человека без лица он терялся все больше и больше.
– Где Филипп? – спросил Человек без лица.
– У себя.
– У себя его нет, – отрезал Человек без лица. – Где он?
Лаэрт полностью извлек тело из двери и честно ответил:
– Я не знаю.
– Я же тебе велел не отходить от него, – сказал Человек без лица устало. – Он был совсем болен. Как он мог уйти?
Лаэрт рассердился. Он понимал, что виноват, и все–таки ему хотелось доказать обратное.
– Э, да что с ним будет! Походит и вернется. И потом, я ему не сиделка. Да! Я свободный вампир. Долой рабство! Кто знает, может, его болезнь заразная? А? Вот я, например. Вдруг я уже болен? И мне, больному, не дают воздуху глотнуть? Подумаешь, отлучился на три минуты! Да он и не мог уйти далеко. В конце концов, он взрослый человек!
– Ты мне надоел, – сказал Человек без лица. Лаэрт подбоченился.
– Ваша дверь не сработала, – объявил он. – Говорил я вам…
Он осекся, потому что увидел в руках Человека без лица маленький пульт, похожий на телевизионный, и закоченел от ужаса.
– Посмотрим, – изрек Человек без лица, нажимая кнопку.
Лаэрт с воплем метнулся из–под сетки лучей, едва не накрывшей его. Прихожая наполнилась дымом, стены стреляли, сходились и расходились, из них сыпались копья и вылетали отравленные стрелы.
– Вампир – друг человека! – визжал Лаэрт. – Ой, мама, караул!
Из пола выросла вампирская душегубка, всосала Лаэрта, захлопнулась и стала ввинчивать ему в сердце осиновый кол, назидательно приговаривая при этом:
– Кол пневматический, усовершенствованный, с алмазной резьбой для придания остроты ощущениям. Действует безотказно, запатентовано фирмой «Стокер и Брэм». Приятного полета! Сладких снов! Пассажиров просят закурить и пристегнуть ремнями стюардесс.
Человек без лица щелкнул кнопкой на пульте. Душегубка выпустила измочаленного Лаэрта. Он стонал и невнятно ругался.
– Итак, где Филипп? – повторил Человек без лица.
– Не знаю! – прорыдал Лаэрт, зализывая раны. – Почему–то все думают, что вампирам нравится, когда им вбивают кол в сердце! А мне, например, не нравится! И вообще, с меня хватит, я устал!
– Его ищут, – сказал Человек без лица, опускаясь на стул. – За него обещана награда. Наверное, мы уже не увидим его живым.
Лаэрт стих и смотрел на Человека без лица испуганными глазами. Он собрался зарыдать, но, заметив выражение на лице хозяина квартиры, передумал. Склонив голову, тот прислушивался к чему–то. Снаружи доносилась невнятная звуковая волна.
– Что это? – спросил Человек без лица.
– Это хоронят Орландо, – пояснил Лаэрт. – Орландо Оливье, помните? Он умер героем. Говорят, это цветы отравили его.
– Нет, – сказал Человек без лица задумчиво, – это трое, которые поднимаются в лифте. Они идут к нам. Они пришли за Филиппом. – Он открыл окно. – Торопись, они уже здесь. Встретимся завтра на старом аэродроме. Знаешь, где это?
– А как же вы? – спросил Лаэрт, замирая от восхищения.
– Обо мне не беспокойся, – сказал Человек без лица. – И найди Филиппа.
– Я постараюсь, – пообещал Лаэрт. – Я…
Но Человек без лица уже закрыл окно.
– Гости. Представители порядка. Трое, – будничным тоном объявила дверь.
– Впустить, – улыбнулся Человек без лица.
Сон сорок четвертый
Филипп пробирался по улице, держась ближе к стенам, чтобы не упасть. Слабость не покидала его, а голова кружилась, как флюгер на ветру. Ветра не было, тяжелый воздух лежал неподвижно, и только по временам в нем вспыхивали пронзительные иглы сирен. Город был болен, город страдал и метался, стеная, но те, кто притаились за наглухо закрытыми окнами домов, не желали слышать его стонов. Два солнца восходили в небе, оно тлело, горело, наливалось алым, и ни на миг в нем не прекращалось подозрительное копошение. Аэробульвары были забиты до отказа, и за иллюминаторами машин бледные люди мечтали о свободе, о том, как они вырвутся из опостылевшего Города, но Город был сжат в кольцо. Да, он был болен, и разладившееся солнце лет двести или триста назад показалось бы трагическим символом судьбы, уготованной Городу и его великолепию. Генерал Дромадур вещал с экранов, убеждая, что опасности нет, и угрожал обрушить громы и молнии на министерство погоды. Слова едва касались слуха Филиппа и, непонятые, улетали прочь. Все плыло перед ним, как во сне.
Юноша словно раздвоился: душа жаждала движения, но тело, изломанное долгой болезнью, молило о покое. Ноги передвигались словно деревянные, и все–таки душа вела за собой тело. Мозг принадлежал обоим; он походил на черно–белое шахматное поле, на котором сражались паладины души и приверженцы тела, рубя, кромсая и опровергая друг друга.
– Посмотри, какая мягкая мостовая. Какой прелестный уголок! Да–да, надо лечь и уснуть. Мы так устали, не правда ли, Филипп? Ужасно! – вещал солдат–подхалим неопределенного цвета. – Отдохнуть, отдохнуть…
Но с фланга уже стремительно налетала неприятельская кавалерия верхом на слонах и, врубаясь в ряды телесных сторонников, производила среди них весьма значительные опустошения.
– Вперед! – вопил офицер – сторонник души. – Не останавливаться! Раз–два, раз–два! Я вас! Филипп, мы с тобой! Не слушай этих лопухов, этих лодырей, этих оборванцев (он уже насадил противников на пику, и они свисали с нее, точно шашлык). Главное – движение! Слушай мою команду! Ать–два–три! – И он дудел на трубе какой–то невыносимый для уха призыв.
Филипп споткнулся и едва не растянулся на мостовой. Всё смешалось и исчезло. Пусто и гулко, как под куполом, стало в голове, и в эту пустоту струился звук его сердца, точно песчинки в песочных часах, отмеряющие вечность. Молодой человек стоял на изгибе улицы, а перед ним, ослепительно сияя в лучах двух солнц, красовался громадный дворец из чистого хрусталя. Все его этажи играли один и тот же мотив, жуткий и заунывный, – траурный марш. Филипп сделал шаг назад.
«Это не он. Это не мой дом».
Дворец умолк и, казалось, разглядывал незнакомого бродягу. Филиппу стало зябко, он засунул руки в карманы. Роскошный черный аэромобиль перед входом поджидал хозяев, распахнув дверцы.
Филипп оглянулся – вокруг не было ни души.
Приняв вид человека, не знающего, куда себя деть, Фаэтон в три приема приблизился к машине. Аэромобиль не издал сигнал тревоги и вообще не шелохнулся. Казалось, он в упор не замечал Филиппа.
– Добрый день, – сказал молодой человек, зачем–то кашлянув.
Аэромобиль фыркнул и на мгновение осветил его фарой.
– Вы что–то сказали? – осведомился бортовой компьютер.
– Добрый день, – повторил Филипп. – Правда, я не знаю, день сейчас или ночь, но думаю, это неважно.
Компьютер хмыкнул.
– Для кого как, – сказал он многозначительно. – Кстати, я узнал вас, Филипп, но должен предупредить, что признательность не входит в комплект поставки. Вы были неплохим хозяином, но сейчас числитесь в списках изменников категории А, особо опасные, а я, как добропорядочный гражданин, не желаю иметь ничего общего с изменниками. Засим извините, у меня дела.
– Ты изменился, – отметил Филипп.
– Вы тоже, – сухо ответствовал компьютер. – Да, если это вас не затруднит, я просил бы обращаться ко мне на «вы». Тыканье как–то унизительно для такого высокоразвитого создания, как я, учитывая, что мой мозг способен проделывать миллиарды операций в секунду и при этом ни на миг не напрягаться над тем, что я делаю.
Филипп вспомнил о черно–белой доске и не нашелся, что ответить.
– Надеюсь, вы не собираетесь меня угонять, – продолжал компьютер, – это было бы глупостью. В память о нашей прежней дружбе я, пожалуй, забуду об этой встрече, хотя она и компрометирует меня. Взамен я попрошу вас только об одном: удалиться. Вы всегда были неглупым молодым человеком, Филипп, так что поймете меня правильно.
Филипп, казалось, не слушал, что ему говорили. Аэромобиль вздохнул и укоризненно пошевелил дворниками.
– Да, я был, – сказал Филипп, вскидывая голову. – Но кто же я теперь?
– Филипп, – ответил голос совсем близко от него.
Голос был знакомый, спокойный и ровный, и все–таки юноша вздрогнул. Пончик, улыбаясь, стоял возле машины, покручивая на пальце дорогой брелок. Весь облик Ляпсуса говорил об удовлетворенном честолюбии, насытившемся самолюбии и тщеславии, после долгих мытарств наконец получившем признание и из недостатка ставшем неоспоримым достоинством. Это был Пончик, но в то же время и совершенно другой человек. Один его вид, уверенный и излучающий довольство, порождал в душах тех, кто с ним соприкасался, беспокойство и зависть. Каждый мучился, сравнивая себя с этим счастливцем, проклинал его, призывал обрушиться на него какое–нибудь несчастье, которое наконец сотрет лоск с этой блаженной улыбающейся физиономии. Некоторые, может статься, ночами не спали, ворочаясь с боку на бок и прикидывая, чем их обделило скупое провидение, что они не смогли стать такими же, как Пончик Элегантный, Пончик Нагловатый, Пончик Вездесущий, Пончик Всесильный. Филипп не принадлежал ни к тем, ни к другим. Смутное беспокойство, которое он ощутил, было совсем другого порядка, однако Фаэтон пересилил себя и улыбнулся. Он хорошо помнил, чем в прошлый раз закончилась их встреча, и внутренне был готов ко всему. Пончик же, казалось, уже успел обо всем забыть.
– Зашел проведать? – спросил Пончик.
– Просто шел мимо, – ответил Филипп. – Как твои дела? – Он заранее знал ответ, до того, как тот прозвучал.
– Великолепно. А твои?
– Хорошо. Пончик тоже знал, что скажет Филипп, и не мог удержаться от улыбки. Наше снисхождение поднимает нас в собственных глазах, – с этим ничего не поделаешь.
– Я слышал, у тебя были неприятности, – сказал он и положил руку на плечо Филиппа. – Я рад, что у тебя все утряслось.
Филиппу неудержимо хотелось проснуться. Он понимал, что это не сон, но желание становилось неодолимым. Он повел плечом, и рука старого друга сползла с него, как змея. Пончик улыбнулся еще шире. Филипп вскинул голову. Их улыбки скрестились, как шпаги, и неожиданно улыбка Пончика угасла, а взгляд стал косым и тревожным: по ступенькам сходила Матильда. В этот холодный день на ней было пальто с меховым воротником. Филипп различал – до малейших подробностей, – как подрагивает рука его бывшей невесты, сжимающая воротник на груди, как от ее дыхания колышутся длинные волоски неведомого зверя. Он отвел глаза. Облака бежали по небу, бросая на троих людей, стоявших внизу, движущуюся тень.
– Здравствуй, Филипп, – сказала Матильда буднично и как–то безучастно.