– Матильда, ты опять меня не слушаешь. Дочь Вуглускра передернуло. Она поднялась.
– Остановитесь где–нибудь, мне надо выйти.
– Захожу на посадку, – сообщил компьютер.
– В чем дело, Матильда?
– Ни в чем, – пожала плечами она, избегая встречаться взглядом с мужем. – Я хочу пройтись. Просто прогуляться. Ничего особенного.
Пончик откинулся на сиденье с видом полнейшего изнеможения.
– Ты вернешься к ужину?
– Я? Да, конечно. Я вызову машину. Не беспокойся обо мне.
Аэромобиль, тревожно гудя, поднялся в небо. Матильда стояла на тротуаре в незнакомой части города. Вечерело; в небе зажглись первые звезды. Матильда вздохнула и пошла вперед; сначала стук собственных каблуков пугал ее, потом она привыкла к нему. Поток уносил ее прочь от себя самой.
«Филипп, Филипп… Ты пришел. Зачем? Чего ради? Чтобы увидеть меня? На что ты надеялся? А может быть, тебе нужна была помощь? Как же ты ошибся во мне, Филипп! Много раз я представляла себе, как ты умираешь, а я – я просто стою и смотрю. Вот так. Я жестокая? Наверное. Но тебе не стоило оставлять меня… Почему, почему я не могу перестать думать о тебе? Потому что вселенная без тебя теряет свой смысл. Все равно, есть она или нет. И не нужно больше ни комнаты с айсбергами, ничего. Как бы я хотела быть на ее месте, Филипп, – ведь ради нее ты бросил все. Какая она счастливая, Филипп…»
На углу улицы, треща и шипя, загорелась старомодная неоновая вывеска. Матильда замедлила шаг, вглядываясь в горящие буквы. Аптека. Не сюда ли она шла? Рука сама собой легла на ручку двери.
Звякнул колокольчик, и Матильда оказалась в совсем маленькой, убогой комнатушке, добрую половину которой занимал прилавок. К посетительнице спешил, потирая руки, немолодой человек в белом халате. Он улыбался подержанной заискивающей улыбкой довольно–таки дрянного качества, потому что она тут же отклеилась и превратилась в болезненную гримасу.
– К вашим услугам, – заявил он дребезжащим речитативом. – Средства для похудения, для утолщения, для аппетита, от аппетита. Заменитель воды. Воздуха двухвековой давности не желаете? Чистый, натуральный, почти без примесей. Средства для волос, от волос. Искусственная кожа, увы, кончилась. – Он перегнулся через прилавок и интимно понизил голос. – Имеется эротический порошок из марсианской мумии, только что привезен с Меркурия. Не интересуетесь? Носы: классический, римский, курносый. Губы в большом изобилии, также бюсты. Глаза любого цвета. Сейчас в моде аквамариновый, и для вас у меня, пожалуй, найдется парочка.
Зверь на воротнике открыл глаза, хищно оскалив неимоверной величины зубы. Аптекарь метнулся назад, на миг утратив дар речи. Матильда погладила зверя, и он снова превратился в послушный, пушистый, безобидный воротник.
– Нет, – сказала Матильда, – меня не интересуют порошки, носы, мумии и скелеты. Мне нужно кое–что другое.
– Всецело в вашем распоряжении, – аптекарь поклонился.
Матильда огляделась. Аптекарь, вздернув брови, ждал, замерев в почтительном внимании.
– Мне нужна, – сказала Матильда, – золотая рыбка.
Смертельная бледность проступила на аптекарском лице. Он глотнул воздуху и стал пятиться.
– Я… Нет… Что вы… Закрыто, извините… хи–хи… Совсем забыл, да. У нас закрыто. Время, знаете ли, позднее. И вообще…
– Мне нужна, – говорила Матильда, не обращая внимания на его жалкий лепет, – золотая рыбка. Я хорошо заплачу, не волнуйтесь. Очень хорошо.
– У меня… Как вы могли подумать… – Аптекарь оглянулся на блестящие витрины и затравленно выдохнул: – Кодекс Дромадура! Смертная ка…
– Никто ничего не узнает. Плачу сейчас. Сколько вы хотите? Двести? Триста? – она пригоршнями вынимала из карманов бублики и бросала их на прилавок. Слабый румянец появился на щеках аптекаря; он готов был удрать, но вид денег завораживал его, он не мог оторвать взгляд от рук Матильды, рассыпавших перед ним несметные сокровища.
– Пятьсот, – сказала Матильда.
– Пятьсот пятьдесят! – пискнул аптекарь и угас. Зажмурясь от ужаса, представил себе судилище, палача, костедробилку – и единым махом стер все это. Матильда вывернула карманы.
– Больше у меня ничего нет. Идите. Я жду.
Волнуясь, аптекарь побежал в подсобку, трясущимися руками долго открывал дверь и шарил на полках среди склянок с ядами, глядевшими на него пустыми глазницами черепов с наклеек. Он нащупал заветную банку, едва не разбил ее, стаскивая с полки, и, выпрямляясь, ударился головой о притолоку. Внутри банки в прозрачной, как слеза, воде трепыхалась маленькая черная рыбка с золотистыми плавниками и мутными, выпуклыми глазами. На негнущихся ногах аптекарь побежал обратно в лавку.
– Вот…
Матильда молча рассматривала банку.
– Та самая?
– Она. Аптекарь поспешно сгреб деньги, боясь, как бы его клиентка не передумала. Но Матильда, не говоря ни слова, взяла банку и, спрятав ее в сумочку, направилась к звенящей колокольчиком двери.
– Я не знаю, кто вам прописал это лекарство, – крикнул аптекарь ей вдогонку, – но, поверьте, другое вам уже не понадобится!
– До свиданья, – сказала Матильда, тщательнее, чем обычно, закрывая за собой стеклянную дверь.
На улице моросил дождь. Не останавливаясь, она прошла два квартала и только тогда вызвала машину. Через полчаса она была дома. Муж хотел поцеловать ее в щеку – она отвернулась.
– Я все–таки надеюсь, – сказал Пончик, – что ты выскажешь мне свое мнение относительно того, о чем мы с тобой говорили. Это может принести большие деньги, если взяться за дело с толком.
Он говорил еще что–то, чего Матильда не слышала. Она прошла в ванную комнату, где несколько минут стояла перед зеркалом, закрыв глаза и потирая виски пальцами.
– Ванну, пожалуйста, – сказала она в пространство, опустив руки.
Пончик постоял у дверей ванной, слушая плеск воды, и отошел. В шкафу у него была спрятана непочатая бутылка, и, пользуясь временным отсутствием жены, он налил себе изрядную порцию.
«Это все Филипп виноват, – думал он, – расстроил ее… Надо будет добиться для него высшей меры».
Пончик вызвал по видеофону начальника мышкетеров, справился, как идет задержание изменника Фаэтона, но дело, похоже, так и не сдвинулось с мертвой точки. Впрочем, люди начальника вроде бы напали на след. Пончик хмыкнул и отключился.
«Урезать расходы на полицию», – мелькнуло в его голове.
От полиции он перешел к мыслям о Дромадуре. Этого жалкого диктатора давно пора сместить. Пончик утопал в грезах о безграничной власти.
Ванная была полна воды, на поверхности которой лежала шапка белоснежной пены. Матильда подобрала волосы и заколола их, не глядя на свое отражение. Банка с рыбкой стояла на умывальнике, Матильда взяла ее и долго рассматривала на свет. Рыбка не шевелилась. «Да она неживая», – мелькнуло в голове у молодой женщины. Неожиданно плавники рыбки дрогнули, и мутные, холодные глаза впились в ее лицо. Матильда почувствовала, как у нее вспотели ладони.
Открыв банку, дочь Вуглускра наклонила ее и выплеснула все содержимое в ванну. В стене включился автоматический проигрыватель, незатейливая мелодия струилась, нашептывая что–то нежное и медоточивое. Матильда сбросила пеньюар, легла в ванну и закрыла глаза. Поток убаюкивал ее, нашептывая нехитрую сказку:
«В одной далекой стране жили–были девушка и юноша. Девушку звали Матильда, а юношу – Филипп. Она его любила, как и он ее, и они никогда не разлучались. А еще у него был смешной вампир, как же его там…»
Играла музыка. В гостиной (номер семь, если считать с севера на юг, и девяносто семь, если считать с юга на север) со стаканом в руке мечтал Пончик Ляпсус. Диктатор Ляпсус. «Дорогие телезрители, сейчас вы услышите обращение к вам нашего дорогого, безгранично любимого…» И он возникал на тысячах, сотнях тысяч, миллионах экранов, красивый, как Орландо, нет, пожалуй, еще красивее, и говорил веские, значительные слова, которые умиляли его самого, стоило ему представить их. Матильда улыбнулась, лежа в ванной. Она вспомнила.
«Лаэрт… Да, его звали Лаэрт… И так они жили, мирно и счастливо, до самой смерти».
Рука Матильды, лежавшая на краю ванны, чуть дрогнула, и тотчас вода под пеной стала краснеть, краснеть, пока не сделалась совсем алой. Золотая рыбка так любила этот цвет…
Сон сорок седьмой
Мышкетерский перехватчик полз над землей, обшаривая фарами закоулки. С тех пор как разладилось искусственное солнце, вернулась Ночь, непроглядная, будоражащая воображение тысячью страшных сказок. Город узнал, что такое мрак, и это открытие перевернуло все его представления о мире, до той поры незыблемом. Многие люди почувствовали, как их охватывает суеверный ужас; многие, наоборот, обрадовались. Мрак дарил им вседозволенность, свободу от всех и вся; густой пеленой он покрывал их самые темные дела и толкал на новые, еще более дерзкие, суля безнаказанность и забвение. В охваченном эпидемией Городе царил хаос, но кто–то еще пытался сохранить видимость порядка, чтобы удержать в узде отчаявшихся людей, – и поэтому перехватчик лениво продвигался вперед, выискивая подозрительные признаки жизни.
Рука Матильды, лежавшая на краю ванны, чуть дрогнула, и тотчас вода под пеной стала краснеть, краснеть, пока не сделалась совсем алой. Золотая рыбка так любила этот цвет…
Сон сорок седьмой
Мышкетерский перехватчик полз над землей, обшаривая фарами закоулки. С тех пор как разладилось искусственное солнце, вернулась Ночь, непроглядная, будоражащая воображение тысячью страшных сказок. Город узнал, что такое мрак, и это открытие перевернуло все его представления о мире, до той поры незыблемом. Многие люди почувствовали, как их охватывает суеверный ужас; многие, наоборот, обрадовались. Мрак дарил им вседозволенность, свободу от всех и вся; густой пеленой он покрывал их самые темные дела и толкал на новые, еще более дерзкие, суля безнаказанность и забвение. В охваченном эпидемией Городе царил хаос, но кто–то еще пытался сохранить видимость порядка, чтобы удержать в узде отчаявшихся людей, – и поэтому перехватчик лениво продвигался вперед, выискивая подозрительные признаки жизни.
Спрятавшись за грудой пустых ящиков, Филипп ждал. Никого не обнаружив, аэромобиль поднялся и медленно двинулся прочь, все так же беспокойно водя фарами.
Филипп перевел дыхание и с трудом поднялся из своего убежища. У его ног струилась вода, сбегая ручейком к решетчатому люку. Впереди и позади него лежала тьма, на соседней улице кричали пьяные голоса. Филипп сунул руки в карманы и пошел вдоль ручья.
Шагов через сто перед ним выросли тени. Первая схватила его за плечи и притиснула к стене, дыша в лицо перегаром.
– Ты кто такой? Чего ты тут бродишь? Убирайся, покуда цел!
Луч света из карманного фонаря ударил ему в лицо. Филипп прикрыл глаза ладонью.
– Я ищу одну девушку. Ее зовут Ада. Вы случайно не знаете ее?
– Гляди–ка, он спятил! – захохотали тени. – Вот славно!
– Так говоришь, ее зовут Ада? – спросила одна из теней. – Пошли с нами!
Тени подхватили его под руки и со свистом и улюлюканьем поволокли за собой. Филипп не сопротивлялся. Мелькнули тяжелые ворота, захламленный пустырь, дом с покосившимися стенами. Тени долго стучали кулаками в дверь, снабженную маленьким окошечком, и переговаривались с кем–то невидимым за ней. Наконец дверь отворилась, и тени увлекли Филиппа внутрь. Гремучая музыкальная волна накрыла его с головой; тесный зал был полон извивающихся в танце женщин. Звероподобные официанты разносили напитки. Тени выхватили из груды тел одну девицу и подвели ее к Филиппу.
– Вот твоя Ада!
Накрашенные глаза в черной кайме обратились на молодого человека.
– Очень приятно, – хрипло промурлыкала девица и взяла его за локоть. Тени гоготали.
– Нет, – сказал Филипп, – это не она.
– Можешь называть меня как хочешь, – шепнула девица, повисая на нем, – я твоя.
Филипп молча и серьезно посмотрел на нее. Неожиданно она отшвырнула его руку и, резко повернувшись, ушла. Филипп тронулся к выходу; вышибалы загородили ему дорогу, потребовав выходную плату. В карманах Фаэтона нашлось несколько сушек, и вскоре он очутился на мостовой. Дверь, рявкнув железом, обрезала несущуюся ему вслед музыкальную волну.
Шаг за шагом он углублялся в ночь, сторонясь освещенных мест и зорко вглядываясь в небо, из которого в любую минуту могла опуститься мышкетерская машина. Филипп никого уже не боялся, но сама мысль, что его схватят прежде, чем он найдет Аду, была ему невыносима. С той поры, как юноша навсегда покинул свой дворец и прежнюю жизнь, он не терял надежды отыскать свою любимую; он выжил только благодаря этой надежде, и лишь она одна поддерживала его, когда больше не на что было надеяться.
Шум, коснувшийся его слуха, заставил его остановиться. У левой стены стояли мусорные баки, в которых кто–то копошился, – в воздух подлетали объедки, тряпье, какие–то обертки. Неожиданно возня прекратилась. Филипп подошел ближе, и громадный субъект выскочил из бака, потрясая новехоньким дыроколом. Шерсть на субъекте стояла дыбом, он бешено вращал глазами.
– Проваливай! – провизжал субъект. – Не возьмешь! Это моя помойка, я ее застолбил за собой. Брысь отседова!
– Успокойтесь, – сказал Филипп. – Я не хотел…
– Мое, никому не отдам! Проваливай, проваливай! – субъект наступал на него, трясясь как в лихорадке.
– Амадей? – несмело спросил Филипп.
Кот (ибо это был именно он) опустил дырокол и молча разглядывал Филиппа.
– Ваша физиономия мне знакома, – наконец изрек он. – Не исключено, что мы с вами встречались в прошлой жизни. Не припомню только, в какой именно.
– Мы жили в хрустальном дворце, – напомнил Филипп. – Вы еще спасались у меня от… стрижки.
– Весьма возможно, – согласился Амадей. – Я и впрямь жил в каком–то фантастическом жилище, но теперь, увы, все переменилось. Постойте! Филипп?
– Он самый.
– Сколько лет, сколько зим! – расчувствовался кот. Он заткнул дырокол за пояс и церемонно обнял Филиппа, дважды прижав его к груди – сначала к левой стороне, а затем к правой. – Послушайте, вы и впрямь не претендуете на мою помойку?
– Нет.
– Тогда я вас угощаю. Садитесь. Посмотрите, что я нашел: целую банку акульей тушенки, почти непочатую. Не хотите?
– Нет.
– Зря, – задумчиво обронил кот. – Так что с вами стало?
– Я ищу Аду, – сказал Филипп. – Ту девушку, о которой я вам рассказывал, помните?
– Ах да! Любовь и прочая дребедень. Премного благодарен. Сыт этим по горло.
– Ее зовут Ада. Вообще–то она цветок, но, знаете, Амадей, мне кажется, я… я не могу без нее жить.
Кот состроил кислую гримасу и выудил из кучи какую–то бутылку.
– Я тоже не могу жить без моей помойки, – признался он. – Она меня кормит, и поит, и одевает с тех пор, как в убогий небоскреб, который вы из чувства врожденной деликатности именуете дворцом, заявился этот грязный негодяй – ваш приятель, кажется, – и я оказался на улице. Хозяйку мою забрали мышкетеры, потому что она грозилась выцарапать глаза кому–то, кто этого явно не хотел. А впрочем, все это неинтересно, мышиная возня. Фортуна – капризная богиня. Таким образом, я оказался здесь, и ни на что не жалуюсь. Если вы на мели, могу по старой дружбе свести кое с кем. Войдете в гильдию нищих и будете жить припеваючи. Ваше здоровье! – Кот сделал большой глоток из бутылки, поперхнулся и закашлялся. – Черт, опять уксус попался!
– Вы очень добры, – сказал Филипп, – но мне нужна только Ада.
– Мечтатель! – изрек кот. – Учитесь довольствоваться малым, и вы увидите, что это не так уж мало. Я всегда к вам хорошо относился, Филипп. Вы не очень похожи на других двуногих, голокожих, никчемных зверей, лишенных хвоста, грации, изящества и здравого смысла. На кой черт вам эта Ада? Завтра она увянет, поблекнет, постареет, и то же самое будет с вашими чувствами к ней. То, что называют любовью, – величайший обман. Вы ищете второго себя, но находите другого или другую. Старая история, короче говоря. Любите самого себя – этот предмет никогда вас не разочарует. Уж поверьте мне, Филипп, я хорошо знаю жизнь.
– Я вам верю, – кивнул молодой человек. – Но я должен найти Аду. – Он поднялся. – Так вы, получается, довольны?
– Вполне, – кивнул кот. – Не жизнь, а малина! Помойка – моя родина, и я не собираюсь с ней расставаться. Если бы кто–то предложил мне вернуться к прежней жизни, я бы послал его… очень далеко.
– Я рад за вас, – улыбнулся Филипп. – Однако мне пора.
– Мне тоже. Эй, а что сказать главе нищих?
– Ничего, – сказал Филипп, – благодарю вас.
– Гордец! – проворчал кот и нырнул в ящик. – Сообщите мне, если передумаете. – Он бешено засвистел. – Эй, куда вы?! Там тупик!
Но шаги Филиппа уже стихли в отдалении.
– Ну и ладно, мне–то какое дело! – проворчал кот, и в воздух снова полетели тряпки, объедки, труха.
Филипп взобрался на стену и замер, прикидывая, как с нее спрыгнуть, не сломав себе шеи. Под стеной тихо переговаривались трое или четверо нищих. Огни с подвесного моста бросали на их лица неверные отсветы.
– Они от нас отстали?
– Похоже, да.
– Порядком струхнули.
– Да, пришлось побегать.
– Как ты, приятель?
– В полном шоколаде.
– Здорово мы их, а?
– Покажи руку. Э, да тебя здорово царапнуло.
– По барабану, – ответил тот же юный, ломающийся голос.
Филипп соскочил со стены. Его появление произвело совершенно неожиданный эффект: нищие бросились врассыпную. В темноте Филипп поймал одного из убегавших и получил от него такой удар, что зашатался и выпустил его. Второй удар швырнул его на мостовую. Блеснуло дуло дырокола.
– Орландо, стойте! Это я, Филипп!
Выстрела не последовала. Нищий стоял неподвижно, Филипп слышал его хриплое дыхание.
– Вы ошиблись, – сказал нищий. – Я не тот, за кого вы меня принимаете. Орландо Оливье умер. Его больше нет.