Тощий всегда был твердым и быстрым, он гордился твердостью и быстротой, он возвел эти качества в главные принципы жизни — и вдруг обнаружил, что у монеты есть другая сторона. Он оставался твердым и быстрым с утра до вечера, но когда приходил домой, закрывал дверь, включал магнитофон и задергивал шторы — превращался в самое медленное и мягкое существо на белом свете.
Ему исполнилось сорок лет, когда он сел на шпагат.
Это был примитивный, простой шпагат, проще некуда. Тощий просидел в шпагате едва пять секунд, и потом лег на пол, завывая от счастья. Встревоженная жена, открыв дверь, обнаружила его мокрым от пота, с багровой, искаженной мордой. Жена давно считала супруга латентным мазохистом и ничего не сказала. В тот день Тощий разозлился на жену, она не пожелала разделить с ним радость.
Шпагат он мог выполнять только на одну сторону: левая нога впереди, правая сзади. Левая, то есть нога, будучи разогрета, была много длиннее правой. Тощий был ярко выраженный левша и типичный «одноногий» боец, — но теперь его, сорокалетнего, это не смущало.
Он продолжал. Ноги болели — он привык.
Он до сих пор продолжает. Три-четыре раза в неделю закрывается в своей комнате, отодвигает к стенам стулья и тренируется.
Недавно Тощий отметил очередной день рождения: сорок два года.
Он уже не хочет никого бить. Ни ногой в голову, ни кулаком в корпус. Он давно стал уважаемым человеком. Известные писатели, кинорежиссеры и звезды экрана жмут ему руку; опытные бандиты и воры приезжают засвидетельствовать почтение; малолетняя дворовая шпана вежливо здоровается, когда тощий подходит к своему дому.
Часто Тощий смеется про себя: черт возьми, даже подзатыльник отвесить — и то некому.
В бегах
Бабла было немеряно.
Можно, конечно, сказать проще и академичнее: денег было очень много. Но лучше и точнее — бабла было немеряно.
За пять лет — с девяносто первого по девяносто шестой — я ни разу не назвал деньги «деньгами». Отучили. В моем кругу деньгам придумывали особые имена. С деньгами полагалось установить мистически-интимные отношения. Деньги полагалось эффектно презирать, одновременно отдавая должное. Так муж бьет жену, а потом дарит бусики.
Никто их не целовал, не гладил, не демонстрировал публично любовь. Бабло не любили — его приручали. Складывали пополам, пихали в карман. Кошельки, портмоне вызывали всеобщий смех. Обладателей портмоне презирали. Если кто-то говорил другу «дай пару штук» — тот доставал пачку и вручал, не считая. Был один малый, его прозвали Последний Полтинник, он держал наготове мятую купюрку в пятьдесят рублей и, когда просили взаймы, извлекал, с чувством произнося: «Последний полтинник!» А на другом кармане, нагрудном, стояло десять тысяч.
Он потом сильно разбогател.
Меж людьми бизнеса металлические монеты вообще не считались платежным средством. Этим пользовались продавцы ларьков. С бумажной купюры сдачу вручали исключительно медью, — обычно я ее вообще не брал из блюдечка. А если брал, то в конце дня, дома, разгружался, ссыпая в особую трехлитровую банку. Однажды в гости пришла теща, увидела четыре таких банки, доверху полных, и пришла в сильное возбуждение.
Считали, да. Но не при всех. Только узким кругом, в офисе. Или вечером, дома, на кухне. Умение быстро считать в уме — признавалось абсолютным шиком.
Толя Далидович, мой первый учитель, в девяносто первом году преподавший мне азы коммерции, и не только коммерции, — отлично считал в уме. Он называл деньги «баксулечка». От слова «баксы». Излишне говорить, что первого учителя помнишь всю жизнь. Это он научил меня презирать кошельки и не звенеть медной мелочью.
Потом — где-то в девяносто третьем или четвертом — появилось «лавэ», и как-то все подхватили. Тут же родили кучу производных: «лавандос», или «лавэшки». Но я не любил это имя денег; оно казалось мне пошлым, цыганским.
Его было немеряно, бабла. Не очень много, а именно немеряно, то есть бесконечное количество. Подсчитать невозможно. Я управлял частным банком, его общий капитал составлял полтора миллиона долларов и ежедневно увеличивался, подсчет велся с погрешностью двадцать-тридцать тысяч, моя доля была четвертая плюс я что-то все время был должен некоторым клиентам и совладельцам, а другие клиенты и совладельцы, наоборот, были должны мне, и у всех ехала крыша от всего этого. От того, что бабла было немеряно.
Квартира в центре Москвы стоила пятьдесят тысяч.
Помимо полутора миллионов своих, было еще два, реже три миллиона чужих, ежедневно, и владельцы упомянутых двух (трех) миллионов чужих тоже считали с погрешностью, потому что крыша ехала и у них тоже.
Прочее бабло — все деньги мира — подразумевалось. И не просто в каких-то мечтах, а всерьез, в ближайших планах. Первый миллион образовался за два года, второй — за несколько месяцев, при таком темпе прироста денежной массы цифра в сто миллионов казалась вполне уместной, маячила на горизонте, приближаясь плавно и неотвратимо.
Мне исполнилось двадцать шесть лет.
Я не тратил, некогда было тратить. Два костюма, обувь, машина — вот все, что я имел. Бабла немеряно, — зачем сейчас покупать часы за три тыщи, если через месяц я смогу купить часы за десять тыщ? Зачем сейчас покупать трехкомнатную квартиру в Ясенево, если через год я смогу купить пятикомнатную на Ордынке? Куплю сейчас в Ясенево — и буду, как дурак, жить в Ясенево, когда остальные поселятся на Ордынке. Тратить бабло — целая наука, а у меня голова и так взрывалась.
Каждый день я лично отвечал за сохранность бак-сулечки в размере трех или пяти милионов, и если бы с ними что-то случилось, то я бы лишился головы.
Кроме того, за нами все время охотились какие-то менты — мы то бегали от них, то откупались.
Летом девяносто шестого года появились менты столь значительного калибра, что мне пришлось взять отпуск и уйти на дно.
В бега.
Когда ты узнаешь, что тебя ищет милиция, — у тебя два варианта действий. Либо сразу, не медля ни минуты, самому явиться, добровольно: вот он я, чего хотели? Только лучше взять с собой адвоката, а то бывает, что впоследствии, ближе к началу судебного разбирательства, органы правосудия невзначай забывают, что ты сам пришел.
Либо — второй вариант — спрятаться. Рассчитывая, что поищут — и перестанут. Ты ведь не один такой. Кого ищут.
Есть еще третий вариант, самый лучший. Жить так, чтобы тебя никогда не искала милиция. Но лично я не смог.
Хотел бы — но не смог.
Государство, где я жил, крупно ограбило моих родителей. Опустило на все деньги. Однажды в восемьдесят девятом году моя мама и мой папа обнаружили, что их сбережения превратились в фантики. Это было как-то замаскировано словами «свободные цены», «перестройка», «реформы», «шоковая терапия» и так далее. Момента ограбления я не застал: служил в армии. То есть я отдавал долг родине, учился защищать государство, а в это же самое время это же государство беспрецедентно наебывало моих родителей. Когда вернулся — мама и папа, когда-то благополучные люди, заслуженные учителя Российской Федерации, уже ходили по пыльным тротуарам родины бодрящимися пятидесятилетними бедняками.
Я бы хотел простить государству, но не смог. Мою маму и моего папу кидать нельзя, — я сразу приду и уничтожу тех, кто это сделал. А будет меня потом искать милиция или не будет — неважно.
Я не мстил государству (какой я на хер мститель), — но запомнил. И потом на протяжении пяти лет просто делал что хотел. Забирал свое. В конце концов нас — таких — подобралась целая компания, и мы набрали своего на полтора миллиона долларов.
Читатель вправе спросить, зачем здесь такое подробное сумбурное вступление. Почему рассказчик не переходит к сути? К истории о том, как он был в бегах? А потому, что читателю лучше сразу дать понять, кто он таков, рассказчик. Что за малый. Бывает ведь, смотришь телевизор — там разглагольствует некто щуплый и перекошенный, умничает и жизни учит, а у самого зубов нет, волосы дыбом и пуговиц на рубашке не хватает. Хочется сказать ему: слышь, друг, ты сначала пуговицу пришей, а потом умничай. Но сказать не можешь, потому что тот парень — в телевизоре, а ты всего лишь на диване.
Это я к тому, что мои пуговицы все на месте. И не только пуговицы. Имелась, в частности, заблаговременно приготовленная квартира. Специально для того чтоб отсидеться, уйдя в бега. Двухкомнатная, в хорошем районе. Отсиживаться и прятаться всегда лучше в хорошем районе, среди благополучных людей. Замаскировавшись под одного из них. Такого же благополучного горожанина. Оно и приятнее.
Как прятаться и маскироваться, меня научил Толя Далидович. Когда выяснилось, что меня ищет милиция, я отыскал старого товарища и вытащил в ресторан. И товарищ научил. У него был классический криминальный ум. Кроме того, он от природы имел педагогическую наклонность. Он всегда был битком набит мелкими секретами преступного быта.
В девяносто первом мы считались лучшими друзьями, братьями, коллегами, подельниками. Потом дороги разошлись, чтобы вновь сойтись спустя четыре года — когда я уже сделался, пардон, банкиром. В какой-то момент, уже когда бабла стало немеряно, я завербовал в систему почти всех друзей и приятелей. Включая Далидовича.
Вербовать было легко. Вербовал не я, вербовало бабло.
Теперь Толика Далидовича тоже искала милиция. Но не так активно, как меня.
— Никогда не заходи в лифт, — учил он меня после того, как разлили по третьей. — Поднимайся по лестнице.
— Но я живу на двенадцатом этаже.
— Тогда доезжай на лифте до десятого. Дальше — только по лестнице. Если они устроили засаду — ты увидишь их спины.
— Логично.
— А как зайдешь в квартиру — делай контрольный звонок.
— Кому?
— Близкому. Хоть мне. Неважно.
Его глаза слезились. Он много пил, он опух, немного опустился физически, внешне; однако ниже какого-то своего принципиального уровня не опустился. Туфли были старые — но начищенные, брюки недорогие, но выглаженные. Далидович держался молодцом. Это я у него перенял еще пять лет назад: держаться молодцом.
Он сделал кавказский жест: ладонью размешал воздух между нашими лицами.
— Не подумай, я не навязываюсь. Может, я тебе теперь и не близкий. Но должен быть человек, который точно знает, где ты, с кем и как. В любое время дня и ночи. Если ты на хате — значит, на хате. В пути — значит, в пути. У блядей — значит, у блядей…
— Меня ищет милиция. Я не дурак ходить по блядям.
— Ты дурак, что не ходишь. Веди нормальный образ жизни. Ходи по блядям, — решительно рекомендовал Толя Далидович. — Расслабляйся. Если тебя поймают — скажешь им, что ни от кого не бегал, жил в свое удовольствие…
— Я вообще не собираюсь им ничего говорить.
Товарищ вздохнул.
— Придется. Моему брату в девяностом году провод в жопу засунули, а другой конец — в розетку. Пришлось все подписать.
— Значит, и мне засунут?
— Что?
— Провод, — сказал я. И уточнил: — В жопу.
— Кто знает…
Я опять ему налил. Четвертая доза расслабила его, и он улыбнулся.
— Не грусти. Конечно, бляди — это не главное. И провод в жопе — тоже. Главное вот в чем. Если Московский уголовный розыск находится на Петровке, 38, — поселись на Петровке, 37. Или на Петровке, 39. Понял принцип? Чем ближе ты к милиции — тем больше у тебя шансов. А ближе всех к милиции находятся честные граждане. Живи как честный гражданин. Будь вежлив, будь культурен. И всегда улыбайся. Москва — жестокий город, сам знаешь; хамы и прочие черти будут портить тебе жизнь — а ты улыбайся, понял?
Разумеется, я не сидел в потайной квартире с утра до вечера. Продолжал работать, не снижая темпа. Чтоб не подвергать опасности весь банк, меня отселили в отдельный офис, и я руководил процессом по телефону и факсу. Чаще по факсу. Телефонный разговор легко подслушать, а посланную факсом записку перехватить невозможно. Пришлось принять и другие меры предосторожности. Например, с женой я тоже общался только по телефону. Собственно, и с Далидовичем контактировать было нежелательно — если рубить концы, то все; если уходить на дно, то в самую тину, в омут, — но я контактировал. Вокруг меня крутилось восемьдесят человек, — никакая силовая структура не станет следить за восемью десятками фигурантов, чтоб изловить одного малолетнего финансиста.
Все это — тайный офис, накорябанные левой рукой факсовые послания, постоянные проверки по выявлению «хвоста» — было бы игрой, детским садом, джеймсбондовщиной, если бы не стоявшие на кону суммы. Тридцать-сорок миллионов долларов месячного оборота. Джеймс Бонд отдыхал, господа.
А я, несмотря на то что меня искала милиция, был счастлив. Напряжен, зол, измотан, тощ, прокурен — и счастлив. Секрет счастья давно разгадан: человек счастлив, если ему интересно жить.
В первый вечер я пошел по неверному пути. Купил в аптеке пачку ваты и уселся перед зеркалом. Изготовил два десятка тугих шариков размером с половину мизинца, подсветил себе настольной лампой и затеял серию экспериментов. Сначала подложил за щеки, к нижним деснам. Потом добавил еще под верхнюю губу. Потом даже в ноздри сунул, пытаясь изменить форму носа. Ничего не вышло. Только посмеялся. Моя физиономия оставалась моей физиономией. Рожей двадцатишестилетнего дурака, не желающего быть похожим на собственный фоторобот. Пришлось выбросить бутафорию в мусор. Что дальше? Перекрасить волосы и брови, вставить контактные линзы, из темного шатена превратиться в голубоглазого блондина? Бред, я стану похож на педераста. Отрастить бороду, цеплять на переносицу темные очки?
Ничего не буду делать, сказал я себе. Никакой маскировки. Далидович прав. Главное — безмятежное выражение лица.
Какое-то время — два или три дня — все шло отлично. Днем я работал, вечерами сидел перед телевизором, выпивая и бесконечно пересматривая кассету «Майк Тайсон: лучшие бои». Но на четвертый день мне сказали, что меня не просто ищут. Офис моих знакомых, хозяев небольшой частной конторы, куда я когда-то несколько раз забегал по мелким делам, — был разгромлен отрядом СОБРа, люди уложены лицами в пол и допрошены с пристрастием; компьютеры, дискеты, все документы изъяты. Знакомые рассказали сыщикам все, вплоть до девичьих фамилий своих матерей, но моего адреса не сообщили. Не знали.
Не скажу, что я сильно занервничал. Но было неприятно. Теперь, выходя из дома, я помещал в правый внутренний карман пиджака пачку в сто пятидесятидолларовых купюр. Я готов был протянуть ее любому мужчине в серой форме и фуражке, который проявит ко мне интерес. Если он, взяв бабло, потребовал бы еще три раза по столько же, я бы не возразил.
Однако никому из сотрудников МВД не повезло.
Я не посещал людных мест. Только продуктовый супермаркет и музыкальный магазин.
Ел мало. Физиология разладилась; я посещал туалет по пять-шесть раз в день, оставляя после себя жидкие цыплячьи испражнения. А вот музыка требовалась непрерывно. В машине все время орал Мик Джаггер — он знает, что такое истерика, и я, сам взвинченный, спасался взвинченными песнями взвинченного певца.
Если тебя ищет милиция, «Роллинг Стоунз» — в самый раз. В первую неделю я заслушал до дыр все альбомы, включая сольные диски Джаггера. Его наждачный голос, попадающий в ноты как бы в виде одолжения, примирял меня с действительностью. В отличие от безобидных, сладких битлов, «Роллинг Стоунз» всегда олицетворяли для меня темную сторону рок-н-ролла, всю эту кровь, нервную энергию, суицидальную блевотину, прогулки по лезвию. Злые языки говорят, что Джаггер не такой, он не живет этим, он просто хорошо это продает. Но если у тебя бабла немеряно и тебя ищет милиция, тебе неважно, кто, что и как продает, — ты просто вставляешь диск и выкручиваешь громкость до отказа.
Никогда я не следил за внешностью и поведением так тщательно. Теперь я всегда был чисто выбрит и одевался очень дорого. Я смело глядел в глаза окружающим, сверкал лучезарной улыбкой, генерировал доброту и порядочность всеми клетками тела. Вел себя естественно. Не ввязывался в конфликты. Брюки гладил каждое утро. Многословно здоровался с соседями и консьержкой. Ей-богу, я даже стал посещать солярий и сделался глянцевым, как поп-звезда. Даже среди преуспевающих жителей Крылатских Холмов я выделялся в лучшую сторону. Я остановился только когда понял, что начинаю перехлестывать: если и дальше буду продолжать изображать ви-ай-пи, милиционеры станут поглядывать на меня не по бдительности, а из любопытства.
Алкоголь в течение дня я не употреблял, не говоря уже о том, чтобы сесть за руль пьяным. Ездил медленно и аккуратно. Удалил из машины все оружие — хотя годами не выдвигался в город без ножа и газового пистолета.
Иногда в уличном трафике я замечал богатые автомобили, управляемые молодыми людьми моего возраста — они катились неторопливо, соблюдая все мельчайшие правила, уступая дорогу пешеходам, без хамских сигналов и морганий фарами, — и улыбался. Скорее всего, молодых людей, как и меня, тоже искала Генеральная прокуратура.
На пятый день я позвонил родителям, из уличного таксофона, и узнал, что их навещали опера. Из Москвы. Пытались выяснить, где я нахожусь. Мама спокойно дала адрес квартиры, где жили жена и ребенок (интересно, что к жене и ребенку они не пришли ни в этот день, ни в следующий). Я что-то наврал маме, изо всех сил пытаясь быть беззаботным. Смеялся, шутил, рассказал анекдот. Не обычный — «новый русский». «Иван Иваныч, напомните, кто такой Карл Маркс?» — «Экономист». — «Как вы?» — «Нет, я — старший экономист». Мама вежливо посмеялась.
А что еще мне оставалось делать?
Тем же вечером я опять поехал в «Пурпурный легион» за очередным компакт-диском и увидел на прилавке сборник официальных советских хитов семидесятых. Купил — и сильно завис на этом наивном искусстве. Бесконечно крутил «Увезу тебя я в тундру», «Не надо печалиться», «Мой адрес — не дом и не улица». Под такой аккомпанемент мои родители зачали меня.