— А каким способом, по-вашему, постигается тайна? — забыв от волнения про свой предыдущий вопрос, спросила я. Мирослав повернул своё лицо — в этот раз совершенно другое, неожиданно ясное и чуть печальное — ко мне.
— Вы никак не можете понять, что тайна должна оставаться тайной.
— Всем тайнам есть предел, — заявила я. — Вот, например, вы сами. Я отчаялась понять, кто вы. В первую нашу встречу я увидела неотёсанного иностранца из богемных кругов. Во вторую — доморощенного Казанову, строящего из себя загадку. Потом вы предстали передо мной психопатом с садистскими наклонностями, потом — злым шутником. Сейчас я вижу перед собой мыслителя, создателя оригинальной философской системы. Я не против тайн, но я против таинственности. Трюки — вещь, недостойная вашего ума и индивидуальности.
Мирослав тихо рассмеялся, потом смолк и поглядел на меня вдумчиво и серьёзно.
— Вы знаете, кто я. Но вам будет нестерпимо в это поверить.
— Ну да, конечно! Мирослав-боярин! А почему вы в таком случае разгуливаете невредимым? Ведь герой романа погибает.
— Это ничего не значит, — спокойно сказал Мирослав. — Художник может кое-что домыслить. Вы читали «Мага»?
— Нет; это тоже написал Моппер?
— Нет, не Моппер. Есть такой молодой писатель, Сомерсет Моэм. Это его роман. Так вот, у него там тоже героя убивают; а я лично знаком с ним — хотя он выведен в романе не под своим именем — и могу подтвердить, что он жив и здоров, правда, изрядно растолстел.
— Послушайте, — сказала я, — не морочьте мне голову. Автор может взять у реального человека либо внешность, либо характер, либо биографию. Внешностью вы на Мирослава-боярина не похожи, и это не нуждается в доказательствах. Ваш характер также трудно усмотреть в герое романа — насколько я помню, тот Мирослав законченный неврастеник с байроническими приступами злобы. Остаётся единственное — поступки. Вы что же, всерьёз хотите уверить меня, что сотворили всё, что Моппер описывает в своей книге?
— Не только это, но гораздо больше, — с какой-то цинической ухмылкой произнёс Мирослав, и мурашки побежали у меня по спине. Может, мне показалось? Гримаса цинизма мгновенно спала, на меня смотрел прежний Мирослав — внимательный, многое знающий, многозначительный. Прежний, но не совсем — двусмысленность в его взгляде и изгибе ярких губ под пушистыми усами приобрела какой-то недобрый и сладострастный характер; как будто он знал больше, чем полагалось знать, и даже больше, чем можно вообразить, как будто бросал мне вызов, который мне заведомо не по силам.
— Опять ваши шутки, — сказала я. — И опять игры, смена масок. Вы хороший актёр, но когда я увижу вас настоящим?
— Вам ведь не это нужно, — улыбка исчезла с лица Мирослава, и эта серьёзность была ещё более жуткой, чем предыдущая насмешка. Я заглянула ему в глаза.
— Почему? — спросила я, не узнавая своего голоса. При близком расстоянии было видно, что веки у него припухшие, глаза покрасневшие и воспалённые, полные какой-то застарелой усталости. Он посмотрел на меня в упор.
— Потому что вам нужна не истина, а успокоение. Потому что я вам нравлюсь, и вы хотите добиться от меня гарантии, что я не изверг и убийца и что я не причиню вам вреда. Но я уже гарантировал вам последнее — что у меня нет в отношении вас дурных намерений. Первое я вам гарантировать не могу.
Я не сразу нашлась, что ответить. Превозмогая нервную дрожь, я собралась с мыслями и сказала:
— Но, кем бы вы ни были, вы не можете быть… тем. Это невозможно. Такого не бывает. Это литературный вымысел.
— А вы говорили, будто поняли, что истина невероятнее любого вымысла. Теперь я вижу, что ничего вы не поняли.
Странная смесь чувств поднималась во мне — смесь страха, заледенившего мои пальцы в перчатках, с привкусом щемящей тоски, грусти по неизвестно чему. Потеряв контроль над собой, я вцепилась в рукав Мирослава.
— Не мучьте меня, ради всего святого! Скажите мне правду!
— Не поминали бы вы ничего святого, — сокрушённо проговорил он. — К тому же правда была уже многократно сказана.
— Но кто вы? Партизан, морфинист, беглый каторжник — мне всё равно, я хочу только знать, кто вы!
— Хорошо. Вы получите то, что требуете. Мирослав аккуратно, но настойчиво высвободил от меня рукав и сел прямо, скрестив ноги.
— Вы хотите увидеть меня настоящего. Это не так сложно, хотя я хотел вас от этого уберечь. Смотрите.
Медленным движением он потянул за конец шарфа, размотал его и снял с шеи. Затем собрал рукой сзади свои густые волосы, чтобы мне было лучше видно.
— Боже… — вырвалось у меня. Его горло опоясывал широкий светлый шрам — по всей окружности, нигде не прерываясь. Я выронила ридикюль, потом подобрала и прижала к груди.
— Боже, боже… — задыхаясь, пробормотала я и, вскочив на ноги, кинулась прочь, по траве и цветочным бордюрам, не разбирая дороги, вон из проклятого парка. Спотыкаясь, я летела между деревьями, не обращая внимания на прогуливавшуюся публику, уже появившуюся к тому времени на дорожках. И только перебежав улицу и очутившись в просторном подземном вестибюле станции метро, я поняла, что никто меня не преследовал. Купив билет и спустившись вниз на платформу, я шагнула в двери подъехавшего поезда, рухнула на диванчик, сжала голову обеими руками и разрыдалась.
Из журнала The Egoist, № 17/1913
КЕМ БЫЛ МИРОСЛАВ-БОЯРИН?У нас в гостях — профессор Даниэль Стэнли, преподаватель истории в Кембриджском университете, близкий друг Алистера Моппера. Проф. Стэнли известен своими трудами в области славяноведения и балканистики и консультировал писателя, когда тот работал над романом. Он любезно согласился выступить и ответить на вопросы нашего корреспондента Эльзы Моррис.
Корр.: Скажите, пожалуйста, профессор, давно ли вы знакомы с мистером Моппером?
Д. С: С 1906 года, когда он начинал работу над романом. Один наш общий знакомый порекомендовал меня ему, когда ему потребовались подробные сведения об истории и нравах стран Восточной Европы. Я охотно согласился снабдить Моппера материалами по этой тематике. Постепенно мы сблизились и стали хорошими друзьями.
Корр.: Насколько вы близки с неким Мирославом Эминовичем, который тоже приходится другом писателю? Что вы можете о нём сказать?
Д. С: К сожалению, я знаю его мало. Моппер впервые представил мне его в 1907 году, но я никогда не общался с ним тесно.
Корр.: Он утверждает, что именно он послужил прототипом главного героя романа. Что вы думаете на этот счёт?
Д. С: Боюсь, что публика попалась на мистификацию. Поскольку Моппер пользовался моими источниками, когда писал роман, я могу со всей ответственностью сказать, что никакого отношения к Эминовичу герой не имеет. То есть имеет, но весьма косвенное. В романе есть несколько легенд, которые мне неизвестны. Если Моппер не придумал их сам, он, скорее всего, узнал их от Эминовича.
Корр.: А имя? Он же использовал его имя.
Д. С: Эх… С именем тут весьма занятное совпадение. «Мирослав Э.» в романе списан с реального исторического лица — воеводы, жившего в XVI веке, и этот воевода тоже носил имя Мирослав Эминович. Кстати, Эминович — не фамилия в данном случае, а прозвище, так как он получил воспитание в заложниках у турецкого паши Эмина. Я разыскал сведения о нём по просьбе Моппера. Это была фигура не то чтобы приятная, но любопытная. Он прославился своей отчаянностью в борьбе с турками-османами. То тут, то там он собирал отряды головорезов и вёл, как бы мы теперь сказали, партизанскую войну. Десять лет он наводил страх на турок, но ещё больше на своих соратников. Говорят, он осматривал их после сражений и самолично рубил головы тем, у кого находил раны не спереди, а сзади. В конце концов, утомлённые его непримиримостью и кровожадностью, партизаны выдали его туркам. Это случилось после битвы под Слатиной, в которой полегла большая часть повстанческого войска. Уцелевшие настаивали на бегстве и прекращении борьбы, но Мирослав отказался. Это его и погубило. Выданный османам, он был обезглавлен, и голова на три дня выставлена в Слатине, а тело изрублено на куски. Поскольку его останки бесследно исчезли, обстоятельства его жизни и гибели обросли легендами уже считанные десятилетия спустя. Среди прочих есть и легенда, будто он занимался чёрной магией или будто он вступил в сделку с дьяволом, который не позволил ему умереть. Часть этого фольклорного материала Моппер воспроизводит в романе. Однако мне досадно, что он отказался от многих подлинно балканских поверий и предпочёл расцветить сюжет своими собственными выдумками, которые гораздо менее интересны и к тому же грешат против истории и хорошего вкуса.
Корр.: Благодарю за чрезвычайно интересный рассказ. Скажите, а этот Эминович не может быть потомком того?
Д. С: Не знаю; не могу сказать наверняка. Возможно, он в самом деле аристократического происхождения; но по своему роду занятий он — модный дамский портной, а хобби у него — исторические разыскания. Первое известно точно, второе — по его собственным утверждениям. Он, насколько я знаю, не претендует на родство с тем Мирославом. Правда, в нём действительно есть сходство с портретом слатинского воеводы, которое может навести на эту мысль.
Корр.: Но можно ли доверять средневековым портретам? Известно, что они приукрашивали лица заказчиков. Во многих старинных изображениях можно разглядеть сходство кого угодно с кем угодно.
Д. С: По крайней мере тот портрет, о котором я говорю, не приукрашен. На гравюре видна такая деталь, как вывернутый край нижней губы. Точно такая же губа у Мирослава Эминовича, друга Моппера. Это с большой долей вероятности может быть фамильной чертой, и в принципе он может состоять в родстве с тем Мирославом. Тем не менее ни в одну из наших встреч он ничего про это не говорил.
Корр.: Большое спасибо за то, что ответили на наши вопросы. От имени журнала желаю вам дальнейших успехов в вашей научной деятельности. Позвольте преподнести вам подарок от редакции — карманное издание «Мирослава боярина».
Д. С: Спасибо.
Из дневника Дороти Уэст
8 сентября 1913. Только сейчас собралась обдумать и записать кое-какие мысли. Во-первых, до меня дошло, что я вела себя как последняя дура. Пора бы мне уже привыкнуть к фокусам Мирослава и понять, что он никогда не будет вести себя так, как от него ожидает англичанин. Разумеется, шрам не может быть настоящим; иначе бы пришлось допустить, что моему приятелю некогда отрубили голову — нелепое предположение. Стало быть, это имитация, весьма искусная; но чего не сделают пластырь и краска! Все мы читали рассказ сэра Артура Конан Дойля «Человек с рассечённой губой». Уж если рассечённую губу возможно подделать, что там какой-то шрам! Если Мирослав хотел меня испугать, то он, конечно, добился своего, хотя, пожалуй, перестарался. Во всяком случае, эта его выходка яснее ясного свидетельствует, что он ко мне более чем неравнодушен. И я абсолютно верю, что он не собирается меня соблазнять. Для затаскивания девушек в постель существуют более верные — и менее трудоёмкие — способы. Но что ему нужно от меня? Вероятно, он ищет во мне человека, которому мог бы доверить что-то исключительное, что тяготит его душу, но до конца не уверен во мне, и душевные муки заставляют его разыгрывать передо мною все эти спектакли. И я, кажется, догадалась, что у него на душе. Думаю, это он убил партизана за предательство, а потом сфотографировал труп.
Письмо, написанное Дороти Уэст
8 сентября на имя Джорджии Томсон
Дорогой Мирослав,
я даже не могу просить у вас извинения — я вела себя чрезвычайно глупо. От всей души надеюсь, что это не оскорбило вас. Теперь я понимаю, что вы, должно быть, очень страдаете, и, кажется, догадываюсь, по какой причине. Я спешу сказать вам, что вы напрасно сомневаетесь — вы можете мне довериться; без околичностей, без фокусов и т. д. Я даю вам слово, что, кем бы вы ни были и какие тайны ни скрывали, это не оттолкнёт меня от вас.
Ваша
Дороти Уэст
Письмо, полученное Дороти Уэст
9 сентября
Милая Дороти,
вы обещаете то, чего не знаете сами, как в старой славянской сказке. Если вы считаете, что я скрываю что-то от вас и не решаюсь вам довериться, то дело не во мне, а в вас. Вы видите и знаете всё, но не хотите верить. Страдаю ли я? Смотря что вы понимаете под страданием; опыт научил меня, что в вашей стране это понятие довольно бессодержательно. Но, если вам в самом деле дорога истина, какой бы она ни была — я жду вас завтра у себя дома в 7 часов вечера. Я предприму последнюю попытку объясниться с вами; если и она потерпит провал, вина будет не моя, а ваша — не пеняйте на меня.
Всегда ваш
Мирослав Э.
Из дневника Дороти Уэст
10 сентября 1913. Надо бы писать —11 числа. Время уже далеко за полночь, а я всё ещё сижу у себя в комнате при включенном электричестве, провалившись в кресло, и пытаюсь разобраться во всём том, что обрушилось на меня за прошедший день.
Итак, получив письмо от Мирослава, я долго не раздумывала. Если быть честной до конца, я предпочитала не думать вообще ни о чём. Все мои страхи, желания, вообще все чувства испарились куда-то; осталось только одно — желание, чтобы он наконец мне доверился и чтобы все недомолвки и театральные представления между нами кончились. Я почти автоматически натянула на себя поношенное шерстяное платье, то самое, в котором явилась к нему в первый раз, прикрыла лицо вуалью и поехала по уже знакомому маршруту. В этот раз я нарочно взяла с собой зонтик, зная, что стучать в дверь нечем.
Он открыл мне дверь сам — домработницы не было, либо он опередил её. На нём снова была домашняя куртка, которую я видела на нём тогда, — убогая роскошь неизвестной мне эпохи. Отступив назад и пропуская меня, он сказал:
— Добрый вечер. Я знал, что вы придёте.
Его голос звучал успокаивающе; он взял мою ладонь в свою горячую руку и бережно пожал её. Я откинула назад вуаль — от волнения я забыла сделать это раньше.
— Простите меня. Я не знаю, что на меня нашло тогда, в парке…
— Не стоит об этом говорить, — возразил он, закрывая входную дверь за моей спиной. — Идёмте наверх, в мой кабинет, вас ждёт ужин.
Я смутно отметила, что, стало быть, фотография ещё висит в столовой, раз он не пригласил меня туда. Словно упреждая мой невыговоренный вопрос, он улыбнулся, как умел улыбаться только он.
— Нет, дело не в фотографии. Просто есть вещи, о которых не говорят в английских столовых.
Не говоря ни слова, я прошла за ним наверх, в кабинет. У дивана снова стоял чайный столик с бело-красной вышитой скатертью; ужин был, как и чай в прошлый раз, на одного. Он пододвинул кресло и сел напротив меня, ожидая, когда я приступлю к еде.
— Какой у вас на этот раз предлог, чтобы не присоединиться ко мне? — иронически спросила я. — Уж не подложили ли вы яд и в это угощение?
— Вздор мелете, — ответил Мирослав, откинувшись в кресле. — Вы-то знаете, что это за предлог.
— Довольно фантазировать, Мирослав. Это начинает надоедать.
— А, так вам угодно психологически убедительное объяснение? Извольте: в ужине на двоих есть нечто неисправимо похабное. Конечно, не я извратил смысл этого невинного и благородного занятия, и не мне должно быть стыдно за это. Но что поделаешь…
— Опять ваша риторика, — сказала я, отпив маленький глоточек вина. Ужин был отличный, но у меня отчего-то не было аппетита. — Это вы убили человека, снятого на том фото?
— А кто это ещё мог сделать, по-вашему? — просто сказал Мирослав. Я держала бокал на весу, почему-то не решаясь поставить его.
— Значит, это и есть ваша тайна? Та, о которой я должна была догадаться?
Ответ Мирослава обрушился на меня, как ушат ледяной воды.
— Я, кажется, не делал из этого тайны.
Моя рука задрожала; я поставила бокал на столик, расплескав вино.
— Вы безжалостный человек, — через силу проговорила я. — Мне всё равно, заслуживал или не заслуживал смерти этот ваш партизан, но будьте милосердны ко мне. Чем я заслужила, что вы мучаете меня, играете со мной, как кошка с мышкой?
— Господи, — выдохнул Мирослав. Казалось, его первым побуждением было вскочить с кресла и подойти ко мне; но он остался на месте. Дёрнув свой тёмно-русый ус, он проговорил: — Вы сами себя мучаете. Я и не думал с вами играть.
— А что же, по-вашему, произошло в парке? Зачем вы нарисовали на шее шрам и перепугали меня до полусмерти?
— Шрам не нарисован. Он настоящий.
— Хватит выдумывать! — вне себя воскликнула я. — Чтобы оставить такой шрам, вам должны были отрезать голову. Вы что же, после этого остались живы?
— Я этого не говорил, — оборвал Мирослав.
Я мучительно подыскивала слова, сбитая с толку от растерянности и обиды, но не успела ничего сказать. Заговорил Мирослав, встав с кресла. Он стиснул руками концы шарфа, стоя посреди комнаты.
— Вы сами себя мучаете, — глухо сказал он, — потому что не хотите поверить очевидному. Вы создаёте себе мучения, не я вам. Меньше всего я хочу вас травмировать. Вам нужно либо оставить размышления о том, кто я такой и говорю ли вам правду, либо поверить — тогда мучения прекратятся сами собой. Но, мисс неверующая, если вы хотите вложить персты в мои раны — я выполню ваше желание.