Стасик был приятно удивлен, но все же настороженно посмотрел на мою маму. Он боялся, что его заманивают в мышеловку. Но мама приветливо ему кивнула – мол, ешь, сколько влезет. Стасик ел долго. Изюм с хлебом, запивая каберне. Но не смог сожрать все. Я тоже хлестал винище стаканами и в ярости требовал, чтобы Стасик съел все, но в друга больше не лезло. Тогда я набил и боковые, и даже задние карманы синих спортивных штанов Стасика изюмом и отправил его домой. Стасик даже не смог со мной попрощаться и сказать «спасибо».
Этой же ночью к нашему дому прибыл военный грузовик. Это была моя последняя просьба к Матвею Матвеичу.
Я работал, как Спартак. Обнажился по пояс и таскал баулы в ночи, совершенно один. Водитель грузовика мне говорил:
– Ты бы передохнул немного, что ли, надорвешься же!
Но я не знал отдыха. Был ли я прекрасен? Хуй его знает. Наверное. Я погрузил в одиночку все вещи Зямы в грузовик. Не влезли только два огромных баула с юбками Зямы, которые хранились у Стасика.
Я вывалил их на землю, за домом, и попытался зажечь спичкой. Как назло, пошел дождь. Но я не мог отступить. Я зажег факел, который сделал из палки, тряпки и водки. Я был варвар, я был вандал. Мои иерофанты бешено скакали вокруг меня, с воем пикировал к самой земле, а потом снова улетал куда-то в облака Винтокрылый, выл Волчок – так, что холодела вода в лужах, а Этот-за-Спиной шептал мне сзади, в спину:
– Жги… Жги… Жги! Жги!
Я сжег юбки Зямы. Они горели синим пламенем.
Единственное, что я оставил в нашей квартире от Зямы, это был Максимка. Он мирно спал. Я сидел с ним рядом всю ночь и пил винище. Я гладил его круглую голову и просил прощения. За то, что скоро расстанусь с ним, расстанусь навсегда и никогда больше не буду сидеть с ним рядом всю ночь, и не буду мыть его, и не буду кормить его, и не буду класть его себе под мышку, и не буду помогать ему, и не увижу его взрослым.
Я говорил ему:
– Прости меня, пацан. Я виноват перед тобой.
Я плакал. Мне было жаль нас обоих.
Потом вернулась с трехдневного слета педагогов-фашистов Зяма. Когда она обнаружила акты вандализма, когда я сказал ей, что весь изюм съел Стасик, а все юбки сжег я, Зяма закричала. Она кричала, что она думала, что я лучше Игоря, а я – хуже. Я согласился с этим. Потом она кричала, что я негодяй. Я согласился и с этим. Потом – что я чудовище. С этим я вообще и не пытался никогда спорить.
Она очень злилась, что я не возражаю. А я просто не знал, что сказать. Я смотрел на нее и ничего не чувствовал. Мне самому было от этого неловко. Я даже не понимал, кто эта женщина и почему у нее ко мне столько разнообразных претензий.
Потом Зяма сказала:
– Значит, ты меня не понял.
Я сказал:
– Я тебя понял. И то, что я понял, я не люблю.
И тогда Зяма пошла на запрещенный прием. Она знала мое слабое место. Она заплакала. Ведь я никогда не мог смотреть, как она плачет. Я хотел обнять ее, и прижать ее к себе, и все забыть – ложь, психологию, тайные склады изюма. И я так бы и сделал, наверное. Не выдержал бы.
Но вдруг за моей спиной раздался голос. Это говорил иерофант, Этот-за-Спиной. Он мне сказал в самое ухо:
– Конечно, это не мое дело…
Советы демона всегда начинались с этих слов. Я всегда слушался советов Этого-за-Спиной. Ведь он всегда был у меня за спиной.
– Это не мое дело, – сказал Этот-за-Спиной. – Но не надо. Поверь мне. Я знаю. Жги мосты. Не оборачивайся.
Я развернулся и пошел. По улице. Прочь от Зямы. Она плакала и что-то еще кричала мне вслед, и даже, кажется, что-то кидала мне вслед. Я не оборачивался.
Потом я забыл Зяму. Сначала я забыл ее голос. Потом ее ноги, ее руки, ее шею. Процесс забывания обратен процессу любви и происходит так же, в обратной последовательности. Я забыл сначала свои любимые части Зямы, а потом и всю Зяму. Забыл всё.
Прощай, Максимка
Много лет спустя я ехал ночью в московском метро. Людей было мало. Хорошо. Весной. Я почти засыпал. И вдруг в вагон вошла компания молодых людей. Парни и девушки. Они смеялись и были синие. Они вместе учились, потому что обращались друг к другу по фамилии. Так делают однокашники. И только к одному из парней все обращались: Макс. И вдруг один раз назвали его фамилию. Это была фамилия Зямы. Девичья фамилия Зямы, школьная фамилия Земфиры. Сердце мое забилось, я сразу проснулся. Я стал подслушивать их разговор. Молодые люди учились в МГУ – это следовало из их разговора. Еще из их разговора следовало, что скоро сессия. И все в шутку просили Макса, чтобы его мама, Земфира Ивановна, доцент, поставила всем зачет-автомат по семейной психологии. Земфира Ивановна – это была Зяма Гиппиус. Передо мной был Максимка.
Я смотрел на него. Смотрел во все глаза. Он даже вопросительно посмотрел на меня в ответ. Он не понимал, почему этот небритый, нетрезвый, плохой человек так смотрит на него. Может быть, думал Максимка, он хочет попросить милостыню?
Но я просил не милостыню. Я просил у него прощения, как тогда, много лет назад, за то, что расстанусь с ним скоро и больше не смогу ему помочь. Теперь я смотрел на этого огромного парня и вспоминал, каким он был червячком, и как я его мыл, и кормил, и он сжимал своей ручкой бутылку, и урчал, а когда у него был жар, я взял его к себе, и он пропотел и успокоился, и уснул, и мы с иерофантами пели ему колыбельную демонов.
Я был рад видеть, что он вырос и больше ему не нужна моя помощь. Теперь я сам мог бы попросить у него помощи. Но я не попросил. Через три остановки они вышли. Я остался.
Вот тогда все и кончилось, окончательно. Больше эти герои в этом тексте не появятся никогда. Прощай, Максимка.
Что такое стихи
Однажды ко мне пришел Стасик Усиевич и спросил:
– Ну. И сколько ты написал за это время?
Урожай был убог. Предъявить Вознесенскому было нечего. Кроме того, написанные мной в последнее время стихи не были лирикой. Это были мрачные тексты, исполненные алкогольным делирием. Стасик сказал, что посылать Вознесенскому их не стоит, потому что мы уже засветились перед ним как лирики. Я задумался. Получалось, что я больше не поэт-лирик. Теперь я был поэт-делирик. Мне понравилось это определение. Именно к этому направлению относились и все последующие мои тексты в тот период.
Я сделал и еще одно, поразительное наблюдение: когда любовь ко мне пришла, приходили и стихи, а когда любовь ушла – ушли и стихи. То есть стихи не стали оставаться, когда любовь ушла. Значит, понял я, любовь и стихи ходят вместе и неуютно чувствуют себя по отдельности.
– Следовательно, – воскликнул я, и Стасик при этом даже подавился сыром. – Следовательно, я могу прямо сейчас дать совершенно точное определение поэзии! Поэзия есть любовь, излагаемая словесно.
В целом, довольно точное определение. По крайней мере, более точного я пока не встречал.
Трупы
Мы проебали помощь Вознесенского. Меня от лирики тошнило. У Стасика стихи тоже не шли в те дни. Вознесенский зря стоял, как солдатка, у калитки. От нас ему не было почты.
Я подал документы в военное училище. Это было училище имени Андропова. Там готовили людей, не знающих сомнений. Мне это понравилось. У меня был такой момент – мне хотелось не знать сомнений.
Мама мне сказала:
– В нашей семье продолжится династия. Твой дедушка работал в КГБ, я работаю в КГБ. Если ты тоже пойдешь в комитет, ты станешь третьим поколением чекистов. Ты станешь генералом.
Мне понравилась эта идея – стать генералом. Я представил, каким я будут генералом. Во-первых, молодым. Генерала я получу рано, за особые заслуги. Сразу после подполковника, минуя полковника. Или даже сразу после майора. За особые, вообще особые заслуги. Я представил, как в секретной спецшколе я, молодой генерал, буду входить в класс, где сидят курсанты и отбивают азбуку Морзе. А сам класс будет раскачиваться – есть такие классы-тренажеры. Чтобы радисты учились передавать срочное сообщение на корабле во время шторма или на самолете во время штопора. При моем появлении все вскакивают, как один, несмотря на сильную качку. И кричат, по-дурному, по-военному: «Здравь-жлаю-тарщ-генерал!» А я коротким жестом прошу их сесть и говорю спокойно так, отечески:
– Занимайтесь, занимайтесь.
И дальше иду. Твердой походкой. Несмотря на шторм.
У меня и раньше, когда мне было пять лет, был период, когда я хотел стать разведчиком. Но потом мама мне сказала, когда забирала меня из детского садика, что главное в разведчике – быть незаметным и уметь быстро раствориться в толпе. Тогда я расстроился и сказал:
– Нет, тогда меня не возьмут в разведчики…
– Почему? – удивилась мама.
– Я слишком красивый, – сказал я.
Когда я подавал документы в военное училище, мне понравилось сочетание слов, которое произнес военрук нашей школы, давая мне положительную характеристику для поступления. Он сказал:
Когда я подавал документы в военное училище, мне понравилось сочетание слов, которое произнес военрук нашей школы, давая мне положительную характеристику для поступления. Он сказал:
– Поздравляю. Впереди тебя ждут тяготы и лишения военной службы!
Тяготы и лишения делают человека сильным. А еще тяготы и лишения иногда делают человека покойным. Но и то, и другое для героя – хорошо.
Военрук – в каждой школе был такой специально обученный человек. В школе тогда был такой предмет – НВП, начальная военная подготовка. НВП вел военрук, как правило, отставной офицер. Военрука в нашей школе звали Иван Давыдович. Он не особо жаловал меня, потому что уже в старших классах было понятно, что я – декадент. А декаденты – плохие солдаты. Моего друга Кису военрук тоже не жаловал, потому что Киса всегда опаздывал в школу и не умел вставать по команде «Подъем!» и собираться за 45 секунд. Киса не умел собираться даже за 45 минут. Но при этом хотел стать летчиком-испытателем.
Иван Давыдович ругал Кису:
– Ты не станешь летчиком! Ты станешь трупом!
Ивану Давыдовичу, как мальчику из фильма «Шестое чувство», везде мерещились трупы. Когда начинался урок НВП, он входил в класс, грозно всматривался в лица учеников и говорил:
– Здравия желаю, трупы!
Потом он по очереди подходил к каждому совсем близко и говорил тихо, заглядывая бедняге-школьнику прямо в глаза:
– Перед собой я вижу трупы! Обезображенные трупы!
Было страшно за него. И за себя. А военрук объяснял:
– Вы не умеете окапываться. Кто же вы будете на войне? Трупы! Обезображенные трупы!
В зависимости от того, о каком повороте в ходе третьей мировой войны военрук нам рассказывал, из его мозга выпрыгивали такие существа: обгоревшие трупы, обледеневшие трупы, облученные трупы и, наконец, невероятно страшная форма жизни, точнее смерти, – безответственные трупы.
Иногда Иван Давыдович вдруг закрывал глаза и некоторое время молчал. Он видел кошмары наяву, это было ясно. В такие секунды, когда он закрывал глаза, он видел ядерные грибы: они росли, как опята, по всей территории нашей страны, атакованной НАТО. И всюду были трупы. Это были мы. Его ученики.
Мы с сочувствием относились к нему. Мы знали его историю. Иван Давыдович служил в танковых войсках и однажды принял участие в учениях. Отрабатывали современный общевойсковой бой. Это очень мощная маза. Современный общевойсковой бой – это когда все новейшее и мощнейшее, что только создано силами зла, собирается в одном месте и ебошит друг друга. В рамках учений был произведен танковый десант. Ивана Давыдовича сбросили в танке с самолета. Парашют не раскрылся. Иван Давыдович просто летел вниз в танке. О чем он думал? Трудно сказать. О чем думал бы ты, читатель, если б падал с неба в танке?
Потом была встреча с землей. От удара отлетела башня у танка. А у Ивана Давыдовича вылетели все коронки из зубов, и невольно вырвалось: «Ох, ебана рот».
Когда через год больниц он начал различать лица людей, Иван Давыдович прямо заявил командованию, что не хочет уходить из армии, несмотря на все свои повреждения. И командование оставило его в армии. Но уже в качестве военрука в школе.
Иван Давыдович жил в школе. Личная жизнь у него не сложилась. Жена от него ушла после удара об землю. Предала. Дети, две дочки, также оказались подонками. Или подоншами, не знаю, как правильнее. Школа дала офицеру-инвалиду приют. Он жил в подсобке кабинета НВП. Это была очень маленькая каморка. Иван Давыдович обклеил ее всю плакатами гражданской обороны. Не в смысле группы Егора Летова, панка и дезертира. А в смысле, гражданской обороны – обязательного обучения населения действиям в случае начала термоядерной. Плакаты были прикольные. На одном, я помню, был нарисован мирный житель, мужчина в шляпе, он стоял посредине комнаты, за окном был куст сирени и отличный вид на ядерный гриб, а мужчина крепко прижимал к себе маленькую дочку, умело закрываясь ею от поражающих факторов. На другом плакате был нарисован пехотинец, который лежал ногами к взрыву. Ядерный боровик от него был, можно сказать, рукой подать – метрах в пяти. Но пехотинцу было по хуй. Он лежал себе спокойно.
Иван Давыдович нас обучал таким действиям. Иногда посредине урока он вдруг вскакивал и страшно кричал:
– Газы!
Первый раз услышав этот крик, мы подумали, что Иван Давыдович жалуется нам на здоровье, но потом он сказал, что мы трупы, потому что мы надышались газов, которые применил блок НАТО.
А иногда Иван Давыдович посредине урока вдруг падал на пол и кричал:
– Вспышка слева! – Или: – Вспышка справа!
По этой команде мы должны были тоже упасть на пол, ногами к взрыву, и не смотреть на гриб, подавлять в себе любопытство.
А иногда Иван Давыдович кричал:
– Альфа-бета-гамма излучение!
По этой команде мы принимались падать ногами в разные стороны, а Иван Давыдович нам кричал, что мы трупы, потому что альфа-, бета– и гамма-излучение проникает всюду, не имеет вкуса, цвета и запаха, так что не надо падать на пол, а надо быстро бежать к ближайшей свинцовой стене толщиной не менее метра.
А еще Иван Давыдович учил нас кидать гранату. Он вывел однажды весь наш класс на полянку у школы и стал учить нас окапываться и бросать из окопа гранату. Он дал моему другу Кисе, будущему летчику, в руки лопату и велел закопаться в землю, на время. Не в смысле временно закопаться, как делают зомби. А закопаться ровно за три минуты. Пока со стороны противника движутся танки.
Время пошло. Когда оно вышло, Киса сумел закопать только свои кеды. Иван Давыдович подошел к Кисе, заглянул ему в глаза, своими вспышками справа и слева, и сказал:
– Труп! Раздавленный танком труп! Смотрите все! Показываю!
И Иван Давыдович на наших глазах закопался в землю быстро, как крот. Это было удивительно. Только что вроде стоял на этом месте военрук, и вдруг нет его, а на его месте – окоп. Затем Иван Давыдович быстро выглянул из окопа и метнул гранату. Граната вылетела в небо, пролетела всю территорию школы и упала во двор отделения милиции, которое было рядом с нашей школой. Там гранату увидел молодой милиционер. Он подумал, что на отделение милиции совершено нападение, схватил гранату и стал думать, куда же ее кинуть. Рядом была школа, но туда бросать гранату молодой милиционер не мог. Там были дети. Тогда молодой милиционер бросился на гранату и закрыл ее собой. В это время из отделения милиции выходила красивая девушка, которую вызывали в милицию по делу о краже – у нее злоумышленник украл сережки в бассейне, есть же такие негодяи. Девушка увидела, что милиционер накрыл гранату собой, спасая детей, и полюбила его. Граната не взорвалась, потому что была учебная, а любовь девушки к молодому милиционеру взорвалась, потому что была настоящая. И они жили потом вместе много лет. Вот так бросил однажды гранату Иван Давыдович. Любовь подстерегает человека всюду, нужна лишь граната.
Когда я пришел к военруку за характеристикой, Иван Давыдович мне сказал:
– Я должен был бы написать в характеристике, что ты труп. Но с такой характеристикой тебя не примут. Поэтому даю тебе хорошую характеристику авансом. Не подведи меня.
И он дал мне очень хорошую характеристику. Она была лживой:
«Прилежен, собран, усидчив. Правильно понимает положение в мире. Большое внимание уделяет военной подготовке. Свободное время уделяет приемам владения оружием…»
С такой характеристикой сегодня меня с распростертыми руками взяли бы в любое бандформирование. А тогда – меня вызвали на экзамены в военное училище. Прощаясь с Иваном Давыдовичем, я ему сказал:
– Не подведу.
Пуговицы в ряд
Но уже на третий день пребывания в училище я понял, что военным мне не стать. Когда нас построили на плацу, поначалу мне все понравилось. Плац был чистый, хорошо подметенный. Да и само слово «плац» мне нравилось, оно было немецкое, с лязгом, от него веяло дисциплиной, оттянутым носком, холодным взглядом, мне такие вещи нравились. Светило солнце, небо над плацем было голубым и тоже чистым, как будто хорошо подметенным. Я представил, что сейчас к нам выйдет наш будущий командир, седой человек с израненным лицом, одной рукой и орденскими планками. Может быть, даже с одной ногой. Мы с пацанами, моими друзьями-курсантами, будем называть его Батя. Он будет нам за маму и папу все годы учебы. Батя будет есть с нами очень вкусную кашу, плечом к плечу, из одного котелка, а в походе, когда мы упадем после тягот и лишений и будем спать, мирно посапывая, как щенки, он будет укрывать нас одеялами. Батя будет помнить день рождения каждого. И всегда подбрасывать нам под подушки, в ночь перед днем рождения, подарки. Подарки будут скупые, мужские. Запасная обойма, банка повидла, телефон проститутки. На Новый год Батя будет одеваться Дедом Морозом и поздравлять нас, раздавая из мешка всем конфеты, и ни разу не перепутает, какая кому, потому что помнит, кто какие любит. А мы будем делать вид, что не узнаём его и в самом деле верим, что он – Дед Мороз. А когда мы закончим училище, мы соберемся у Бати уже без формальностей. У Бати в доме есть баня, мы будем там париться, пить пиво, есть рыбу и пороть проститутку – все вместе, по-доброму, по-хорошему, по-человечески.