А потом мы все разъедемся кто куда – кто в Никарагуа, кто в Гуантанамо. Защищать нашу родину. Бате писать будем строго – 23 февраля, 31 декабря и в день его рождения. Он у него тоже 23 февраля.
А потом Батя помрет. Как положено, в строю. С песней. Он будет шагать на одной своей ноге, взмахивая одной своей рукой, и петь. Про то, что любо, братцы, жить. А потом песня прервется. Но не прервется память. Мы все – его орлята, как он нас называл, – приедем на последний парад Бати, уже майоры, подполковники, я так и вовсе полный генерал, постоим у его могилки, сняв фуражки, и будем пить водку молча. А после залпа из стопок водки – залп из пестиков, как положено. Никто из нас не уронит слезы, Батя соплей не любил. Только проститутка будет плакать. Ей можно. Она тоже здесь. Та самая. Света. На могиле Бати мы дадим клятву. Что не забудем его никогда. На могиле Бати мы дадим даже две клятвы. Вторая клятва будет такая, что будем бить врага, как бил его Батя. До последнего патрона. Кончились патроны – штыком. Сломался штык – бей руками, ногами, да по хуй чем, главное – до конца. Как Батя.
Вот так это виделось все как-то. Но вместо Бати на плацу училища появился толстый офицер. У него на месте были и руки, и ноги. На лице у него не было шрамов от гусениц танка, как у Бати. Да и лица у него не было – вместо лица было еблище. Брюки были не глаженные. Мармон у него был такой, как будто внутри прятался еще один офицер, и я даже подумал, что этот жирный гад проглотил нашего Батю. Нос у монстра, сожравшего Батю, был курносый такой. Я сразу дал людоеду кличку Вепрь.
Вепрь сказал:
– Значит, хто, – он так говорил: не «кто», а «хто», – хто здесь мечтает о романтике военной службы?
Несколько романтиков, и я в том числе, гордо подняли руки. Вепрь велел нам выйти из строя и развернуться к строю лицом. Потом сказал:
– Значит, слушай мою команду. Засунуть себе романтику в жопу! Исполнять!
Весь строй начал над нами смеяться. Потом Вепрь приказал нам вернуться в строй. И скомандовал:
– Хто еще мечтает о романтике, поднять руку.
Поднял руку я один. Вепрь велел мне выйти из строя и сказал:
– Засунь себе романтику в свою маленькую жопу! Исполнять!
– Разрешите обратиться! – сказал я.
– Разрешаю, – ухмыльнулся Вепрь.
– Вы указали на маленький размер моей жопы, товарищ майор, – сказал я чеканно, – а романтика большая. Разрешите засунуть романтику в жопу подходящего размера!
Строй разразился хохотом. У меня был дар популиста. Вепрь принял защитную пятнистую окраску. Было видно, что он сейчас же убил бы меня. Просто сел бы на меня и раздавил, как КамАЗ – переходящего трассу ежонка. Но Вепрь не мог сесть на меня прямо тут, на плацу, плац бы запачкался моим содержимым, к тому же я пока еще был гражданским лицом. И Вепрь сказал:
– Я тебя запомню. Если поступишь – вешайся.
Я был юн и, как следует из этого рассказа, был долбоебом. То есть героем. Герой часто ведет себя как долбоеб. Но за это его помнят люди.
В тот же день Вепрь проводил занятие по строевой подготовке. Мы ходили строем и пели песню:
– У солдата выходной Пуговицы в ряд!
Потом Вепрь приказал мне одному встать перед строем и сказал:
– Пой!
Я встал перед строем. И вспомнил, как дома я пел. Иногда я ставил пластинку какого-нибудь певца, который мне нравился, и пел вместе с ним. Получалось хорошо. И я решил использовать этот опыт. Я стал думать, кто лучше подходит для исполнения песни про пуговицы в ряд, и не мог не вспомнить про Джима Моррисона. И я спел в манере Джима:
– У солдата… выходной…
Пуговицы в ряд, е, е…
Моррисон Вепрю сразу не понравился, он крикнул:
– Отставить! Это не строевая песня у тебя! Это молитва какая-то! Американская!
Я настороженно посмотрел на Вепря – не мог поверить, что он настолько продвинутый. А Вепрь сказал всему строю назидательно:
– Не скулить надо, а петь! Зычно и молодцевато!
Мне очень понравилось это. Я подумал, что и жить, и умирать герой должен стремиться именно так – зычно и молодцевато.
А Вепрь сам спел, подав всем пример зычного исполнения песни. У Вепря был бас, громовой, дурной, общевойсковой. Вепрь использовал свой огромный мармон для резонации, как это делают самцы лягушек во время брачных игр. Когда он пел, он выгибал грудь колесом, руки сжимал в кулаки, а рот открывал так широко, что в него могла бы залететь ласточка. Особенно мощно Вепрь выпевал фразу:
– Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
У меня было развитое воображение. Я вдруг представил, что у меня на груди пуговицы в ряд и они золотом горят. Мне стало страшно.
Пел Вепрь так зычно, что многие парни в строю стали непроизвольно открывать рты – они еще не пели, но уже шевелили губами, как окуни. В какой-то момент я почувствовал, что тоже начинаю шевелить губами, и еще немного, тоже запою, подпрыгивая на каблуках, как делал Вепрь, выгибая позвоночник колесом:
– Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
И я решил, что ухожу. Точнее – бегу отсюда. Я уже все понял про армию, я прошел уже самое страшное из всех тягот и лишений, которые мне могла предложить армия, – я видел, как на моей груди пуговицы в ряд золотом горят. Я написал заявление командованию, в котором говорилось, что я по ошибке приехал сюда и прошу отпустить меня домой, назад, к моим любимым пластинкам, книгам и друзьям.
Меня привели к начальнику училища имени Андропова.
Капитан немо
Явошел в кабинет и удивился. Я ожидал увидеть еще одного Вепря, только еще большего размера, который будет тоже петь и стрелять в меня из ракетницы. Но вместо этого увидел худого высокого человека, который стоял ко мне спиной. Он смотрел на аквариум. Аквариум в его кабинете был громадный, в нем мог бы спокойно плавать дельфин. Но вместо дельфина висели в прострации какие-то нелепые разноцветные рыбки.
Худой человек в генеральском кителе стоял так, спиной ко мне, с полминуты, пока я не сказал:
– Прибыл по вашему приказанию. Я написал рапорт, по поводу…
– Я знаю, – прозвучал голос худого.
Голос звучал отстраненно, совсем не зычно и вообще не молодцевато. Больной генерал, подумал я.
Потом он обернулся на меня. И я обомлел. Передо мной был капитан Немо в исполнении актера Дворжецкого. Тот же печальный взгляд, те же величественно скрещенные на груди длинные руки. Только вместо костюма капитана «Наутилуса» – форма генерала советской армии.
– Вы ведь из офицерской семьи? – спросил Немо.
– Да, – сказал я.
– Из такой семьи – и рапорт… Сбежать решил… Испугался… Глупо обижаться на одного идиота. Вы думаете, в армии служат одни идиоты?
– Мне… показалось… в основном, – сказал я.
– Вы прямодушны, – сказал Немо. – Вы могли бы стать хорошим офицером. Идиотов большинство? Да. Потому что если в армии большинство составляли бы такие, как вы, такая армия не стала бы воевать. Такие, как вы, признали бы войну кретинизмом. Ведь так?
– Так, – подтвердил я. – Война – это кретинизм.
– Да, да, – улыбнулся Немо. – Но войны нужны людям.
– Зачем? – спросил я.
– Вы поймете это позже, – сказал Немо. – Обязательно поймете, обещаю вам. И вот еще что я вам скажу. Да. Большинство – идиоты. Но если на тысячу идиотов не приходится хотя бы один романтик, который считает войну кретинизмом, – такая армия не сможет победить. Потому что у нее не будет штаба, не будет знамени, не будет цели. А если идти в атаку без знамени, это не атака и не армия. Это бандитизм и балаган! Так что… Жаль, что вы так… Вы могли бы стать хорошим военным… Но силой… Никого не держу.
Я был очень удивлен. И удивился еще больше, когда Немо, подписав мой рапорт, подошел ко мне и сказал:
– Держи. На память. От меня.
Он снял со своей руки часы и протянул мне. На часах было написано:
«От министра обороны, за особые заслуги».
Много лет потом эти часы были на моей руке, они показывали мне не сколько времени прошло, а сколько времени осталось. Так и должны делать часы героя.
А тогда я смотрел на часы и на Немо и не знал, что сказать.
– Кру-гом, – тихо скомандовал Немо. – Шагом марш.
Когда я уходил из училища, вдруг начался ливень. Я обернулся и посмотрел на окно кабинета, в котором остался наедине с рыбами капитан Немо. Мне было жаль оставлять его там одного, в большом кабинете, с рыбами и идиотами, но выбор был сделан, путь избран. Теперь надо было идти. И я пошел.
На выходе из училища меня ждал Вепрь. Он бы не выпустил меня, если бы мог, но он не мог, потому что капитан Немо подписал мой рапорт. Поэтому Вепрь, скривив свой пятак, сказал только:
– Я тебя запомнил.
Но мне не было страшно. И я запел, издевательски зычно и молодцевато:
– Пуговицы в ряд!
Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
На выходе из училища меня ждал Вепрь. Он бы не выпустил меня, если бы мог, но он не мог, потому что капитан Немо подписал мой рапорт. Поэтому Вепрь, скривив свой пятак, сказал только:
– Я тебя запомнил.
Но мне не было страшно. И я запел, издевательски зычно и молодцевато:
– Пуговицы в ряд!
Пуговицы в ряд!
Золотом горят!
Золотом горят!
И я смеялся, зная, что Вепрь это слышит, смеялся громко, в голос, назло монстру, который меня запомнил.
Пластун
Яехал домой в поезде. Я пил вино в вагоне-ресторане в компании хмурых сосен, бегущих за окном куда-то прочь, туда, откуда я еду. Я отменил табу на синьку и больше не боялся плохой наследственности. Я думал. Обо всем.
Со мной такое случалось. Начнешь утром думать о том, что надо бы выйти из дому, дойти до базарчика у кладбища и выпить там винца, пару стаканов. И вот уже шнурую кеды у порога и думаю. Опять узел на шнурках. Откуда берутся на шнурках узлы? Мысль вроде бы несложная. Узлы на шнурках берутся от спешки. Спешить – присуще герою. Спешить жить.
Потом, когда иду уже к базарчику, думаю шире – о пути. Почему у меня такой путь, зачем я его выбрал и куда он меня приведет. И зачем идти по пути, если все равно финал пути известен: ведет он к базарчику у кладбища, в чем определенно есть символ, и наверняка не один.
А на базарчике винище продает дед с красной бородой, и я думаю, что борода у него красная, потому что он пьет красное вино, а у некоторых людей от красного вина становится красным лицо, у французов например, взять хоть Патрисию Каас.
Потом пью пару стаканов и начинаю думать, что такое жизнь. Вся жизнь предстает передо мной, я вижу всех: микробов и мотыльков, кальмаров и опоссумов, и глубоководных пузырей, живущих в кромешной тьме, и нас, людей. Живущих там же. Все открывается мне, во всем своем пестрящем, шевелящемся отряде. И почти что открывается мне главный закон, и даже не закон, а его младшая сестра, главная закономерность, которая соблюдается, да и то не всегда. Но ее открыть – это уже большое дело и бетонная Нобелевка. Но вскрыть главную закономерность с ходу не могу – очень уж крепкая, на совесть сделана, как для себя.
Возвращаюсь опять к базарчику, хотя шел уже домой. Опять покупаю три стакана вина, и тут открывается еще не сама закономерность, а только ее край как будто высовывается, край небольшой, но ухватить можно. Тут мне открывается, что все умирают, и опоссумы, и глубоководные пузыри, и я умру. Печально становится. И хочется попросить у кого-нибудь, чтобы я не умирал, и все, кого я люблю, тоже не умирали – мама, и друзья, и девочки, и опоссумы, и пузыри, придавленные тьмой, и друзья, придавленные тьмой, – и главная закономерность еще чуть-чуть высовывается, и уже хорошо, крепко вроде ее за край ухватил, теперь надо тянуть, ну, тут уже никак нельзя обойтись еще без пары стаканов. Сказано-сделано, еще пара стаканов выпита, и даже еще один, просто так уже как-то, в запале познания. Потом иду домой, весь уже сверкающий. За собой тащу закономерность, за край держу крепко, не отпускаю. Вот и все. Дома. Диван или пол. Падаю. И сразу ползу, чтобы занять удобную позицию, упереться двумя ногами, чтобы всей спиной тащить на себя вселенскую закономерность. Но она дальше того, на сколько высунулась сегодня утром, не высовывается. Приходится закрепиться на этой высоте. И ждать случая для следующей атаки. Каждую высоту вот так отбиваю у тьмы неведения, с боем. А сколько потерь. Но такова она, трудная и грязная, чисто мужская работа мыслителя-диверсанта. Я всегда искал не главные златые врата, а тайный лаз. По-пластунски переползал границу возможного, используя маскхалат, а иногда в качестве маскхалата используя свою одежду. Перекусывал ножницами колючую проволоку, которую натянул враг и пропустил через нее ток. А иногда ножниц не было – забыл, блять, в штабе, и приходилось перекусывать проволоку зубами и пропускать ток через себя – больно, блять! Обычно в такой справедливой войне герой погибает. И получает Героя, посмертно. Эта суровая в своей полной бесполезности награда котируется у нас, диверсантов добра, намного выше прижизненных цац, на которые сбегаются телочки, чтобы их примерить, а их за это ебут. Герои выше цац. Точнее, герои ниже. Потому что они ползут по-пластунски – ради жизни на земле.
Одиннадцатый автомат
Когда я ехал домой, я думал: как мне теперь показаться на глаза военруку Ивану Давыдовичу, которого я подвел. Я понял, что показаться на глаза ему не могу, и я скрывался. Потом я себе этого не простил. Этим герой, кстати, отличается от пидараса. Пидарасы легко забывают все плохое, что у них было. Именно поэтому пидарасы всегда веселые. Герои всегда хмурые. Потому что каждый герой помнит множество случаев, когда вел себя не до конца по-геройски, и помнит еще ряд случаев, когда вел себя вообще не по-геройски, то есть реально обосрался. Герой всю жизнь носит в себе, помнит и анализирует свои просёры, бичует себя, хлещет себя по щекам за такие вещи. А пидарас не хлещет себя по щекам, а хлещет текилу.
Дальнейшая судьба капитана Немо, генерала, начальника училища имени Андропова, мне не известна. Думаю, она была печальна и поучительна, как судьба самого Немо. Скорее всего, он затонул.
А вот дальнейшая судьба Ивана Давыдовича мне известна, и именно поэтому я никогда не прощу себя за то, что не показался ему на глаза. Вокруг начались перемены. Кубаноид хуев, упомянутый много выше, развалил страну и армию. Но Иван Давыдович был герой. Он вел свою личную непримиримую войну с блоком НАТО. А вести войну против НАТО очень нелегко, будучи учителем в школе маленького южного города. А он все равно вел. Кто же он после этого? Герой. И вдруг Ивану Давыдовичу по телевизору кубаноид хуев сказал, что война с НАТО окончена и героев просят разойтись по домам.
Для Ивана Давыдовича это означало: все, во что он верил, теперь можно засунуть себе в свою маленькую жопу, как сказал бы Вепрь. Но Иван Давыдович, как и я, был романтиком, а романтик, в отличие от пидараса, никогда не согласится засунуть себе романтику в жопу. И тогда Иван Давыдович взял автомат. У него было десять автоматов, которые он учил нас, своих учеников, разбирать и собирать. За одну минуту. Сам он делал это еще быстрее. Десять учебных автоматов не могли стрелять. Но у Ивана Давыдовича был одиннадцатый автомат. Боевой. Раньше он был тоже учебный. Но Иван Давыдович расточил его.
Ему помог учитель труда, Василий Петрович. Он тоже работал в нашей школе, и у него не было половины пальцев на руках, потому что он был учитель труда – это единственный учитель, не научивший меня ничему. Василий Петрович помог Ивану Давыдовичу расточить автомат. Конечно, Василий Петрович все понимал. Они вместе иногда выпивали в каморке Ивана Давыдовича и смотрели на грибы на плакатах гражданской обороны. Друзья – это люди, которые могут общаться без помощи слов. Василий Петрович посмотрел в глаза друга и сказал:
– Надо так надо. К пятнице сделаю.
Потом Иван Давыдович пошел в свою каморку и извлек из тайника фотографию, на которой был он, молодой офицер, и его семья, жена и две дочки. Иван Давыдович сжег фотографию. Чтобы никто потом ее руками не мацал, не хмыкал, не пожимал плечами, не приобщал к делу, не допытывался, кто на фото. Потом Иван Давыдович вышел из школы с одиннадцатым автоматом в руках. Никто в отделении милиции, которое было рядом со школой, не удивился тому, что поздним вечером военрук вышел из школы с автоматом в руках. Иван Давыдович пришел к Комсомольскому озеру.
Озеро слез
Озеро это искусственное. С ним связана легенда. Говорят, когда-то давно один влюбленный молдаванин-комсомолец добивался любви одной прекрасной комсомолки-молдаванки. Но она не решалась ему отдаться – она была гордая. Тогда комсомолец позвал ее кататься на лодке по озеру, утром. Комсомолка удивилась – ведь в городе не было озера. Но парень все же назначил свидание утром.
Всю ночь он рыл землю. Вырыл огромное озеро. Под утро закончил работу и оглядел котлован. Но как заполнить озеро водой? Ведь из-под земли вода прибывает слишком медленно… Отчаявшись, комсомолец, не желая, чтобы любимая утром увидела пустой котлован и его позор, вонзил себе лопату в голову. Утром любимая обнаружила мертвого парня. Горе овладело ею, слезы хлынули из глаз, их было столько, сколько было любви в ее сердце. Слезы наполнили озеро. Вот почему вода в Комсомольском озере соленая, как в море…
Вот такая легенда. Вот какая бывает любовь.
Комсомольское озеро окружал то ли лес, то ли парк. Для парка слишком запущенный, для леса слишком редкий. На холмах вокруг озера росли высокие белые тополя. А на самой высокой точке парка-леса, на холме, стояла парашютная вышка. Поставлена она была в давние времена, до Великой Отечественной. В те времена было модно прыгать с парашютом. Но прыгать с парашютом по-настоящему не все могли – для этого нужен был самолет и масса других условностей. А прыгать хотели все, поэтому была сделана парашютная вышка. Потом, после войны, вышку постепенно забросили. Она проржавела. И стала опасной для жизни. Ее оцепили забором с колючей проволокой и некоторое время строго охраняли. А потом она еще сильнее заржавела, и колючая проволока заржавела, и охрана тоже. Вышку собирались спилить, но так и не спилили. Находились у спильщиков вышек дела поважней.