Поговаривали, будто он способен делать деньги из чего угодно. Что-что, а это он умел. Когда все ходили понурые и удрученные, Гарри, знай себе, гнал в Лос-Анджелес гнилые апельсины.
Он так и не обзавелся собственной конторой – ею служил ему весь город. Когда ему нужно было где-нибудь посидеть, он поднимался на восьмой этаж офисного здания «Кори», в контору М. Питерса – поболтать с адвокатом, между делом выуживая информацию о контрактах, о том, как заставить людей приходить к нему со своими денежками, как захватывать собственность и тому подобное. Куча народу ходила у него в должниках, и он никому не давал спуску.
Он продавал электрические холодильники, пылесосы, радиоприемники и многое другое тем, кому они были не по карману. Он просто уговаривал их купить все это, показывая на картинки в каталоге. Покупатель платил за доставку и делал первый взнос. А Гарри только занимался разговорами и продавал. Если клиент не мог заплатить за радиоприемник наличными, Гарри брал с него пять долларов за первый взнос и расписку об оставшейся сумме. А если человек не мог оплатить покупку, Гарри отбирал у него дом или виноградник, машину или лошадь – любую другую собственность. И вот что удивительно – никто и никогда не осуждал его за такие методы. Он очень ловко проворачивал конфискацию имущества и спокойно объяснял, что это обычная процедура, согласно закону. Что правда, то правда!
Никто не мог взять в толк, на что ему такая куча денег. У него уже были деньги в банке, большая машина, и девушки его не интересовали. Так на что же он копил всю эту прорву денег? Иногда некоторые клиенты спрашивали его об этом, и Гарри на мгновение как бы смущался, словно и сам не знал, а затем говорил:
– Я хочу заработать полмиллиона долларов, чтобы уйти на покой.
Вот умора! Гарри подумывает уйти на покой – в восемнадцать-то лет! Школу он не окончил, потому что ему претила сама мысль о том, чтобы просиживать все время в классе и выслушивать всякую чепуху про то, что надо начинать с малого и продвигаться вверх, и тому подобное. С тех пор он в деле, выискивал способы зарабатывания денег.
Иногда его спрашивали, что он собирается делать, уйдя на покой, Гарри вновь принимал озадаченный вид и говорил:
– О, я отправлюсь в кругосветное путешествие.
Ну, если так, думали про себя люди, то он опять будет кому-нибудь что-нибудь продавать, куда бы он ни поехал. На поезде, и на корабле, и в иностранных городах. Ни минуты не потеряет на то, чтобы смотреть по сторонам, а раскроет свой каталог и будет продавать этим иностранцам все, что взбредет в голову.
Но иной раз дела принимают удивительный оборот, и никогда нельзя быть уверенным в том, как повернется фортуна, даже если речь идет про Гарри. Заболеть могут все. Болезнь и смерть не делают поблажек и могут нагрянуть к кому угодно. Президенты и короли, а также кинозвезды – все болеют, все умирают.
Заболел даже Гарри, причем не каким-нибудь пустячком вроде гриппа, от которого можно избавиться за неделю и вновь стать свеженьким как огурчик. Гарри подхватил туберкулез, бедняга, причем в тяжелой форме.
Так вот, болезнь пригвоздила Гарри, и ему не помогли все его деньги в банке. Конечно, он пытался немного отдохнуть, но это было исключено. Лежа в постели, Гарри пытался продавать своим лучшим друзьям страховые полисы. Двоюродный брат Гарри, Саймон Грегори, рассказывал мне об этом. Он говорил: не то чтобы Гарри хотелось заработать побольше денег. Просто он рта не мог раскрыть без того, чтобы не заговорить о какой-нибудь продаже. Он не мог поддерживать обычную беседу, потому что ни в чем, кроме страхования, автомобилей и недвижимости, не разбирался. Стоило кому-нибудь заикнуться о политике или религии, Гарри раздражался и переводил разговор на коммерцию. Он даже спросил Саймона Грегори, сколько ему лет. И когда Саймон Грегори сказал, что ему двадцать два, Гарри пришел в сильное возбуждение:
– Послушай, Саймон, ты – мой кузен, и я хочу сделать тебе доброе дело. Ты не должен терять ни единого дня, если хочешь быть финансово независимым, когда тебе стукнет шестьдесят пять. У меня как раз есть такой полис, который тебе нужен. Разве тебе трудно на протяжении сорока трех лет ежемесячно выплачивать шесть долларов и двадцать семь центов? Правда, ты не сможешь слишком часто ходить в кино, но что тебе важнее – посмотреть лишнюю пару-тройку дурацких фильмов или стать независимым в шестьдесят пять?
Саймон чуть не взвыл от этих слов, ведь Гарри был так плох.
Доктор посоветовал родственникам Гарри отвезти его на годик-другой в Аризону, потому что это его единственный шанс. Но когда они сказали об этом Гарри, тот возмутился, мол, доктор хочет, чтобы Гарри транжирил свои деньги. И сказал, что у него все в порядке, обыкновенная простуда, и велел родне, чтобы этого доктора близко к нему не подпускали.
– Приведите другого доктора, – сказал он. – С какой стати я должен ехать в Аризону?
Время от времени мы встречали в городе Гарри, который кому-то что-то тараторил, пытаясь сбыть какой-нибудь товар, но это продолжалось день-два, а потом он снова оказывался в постели. Так он продержался два года, и вы бы видели, как бедняга изменился. Вам бы стало не по себе. Стоило взглянуть, и можно было понять, что он самый одинокий человек на свете. Но самое обидное то, что стоило с ним заговорить или к нему по-дружески отнестись, так он сразу же принимался продавать вам полис на страхование жизни. Вот уж от чего можно было сойти с ума: человек погибает на ногах и все равно пытается продавать здоровым людям полис на страхование жизни. Было бы смешно, если б не было так грустно.
Однажды в городе (давным-давно) я встретил Саймона Грегори; вид у него был просто жуть. Я спросил, в чем дело, а он сказал, что Гарри умер, и он был рядом с ним до самого конца. А теперь ему очень тяжко. До последнего вздоха Гарри говорил ужасные вещи – страховка, финансовая независимость в шестьдесят пять.
Его фото напечатали в «Ивнинг геральд» с пространной статьей о том, какой Гарри был мозговитый, честолюбивый и все такое прочее. Так все и кончилось, но было в этом чокнутом нечто, чего никто из нас не мог забыть.
Он был не как все, с этим не поспоришь. Сегодня он стал почти что нашей легендой. В городе полно ребятишек, родившихся после смерти Гарри, но все они знают про него не меньше нашего, а может, и больше. Можно подумать, он был великой исторической личностью, про которую надо рассказывать детям, чтобы они росли честолюбивыми и так далее. Разумеется, большинство историй о нем вызывают смех, но и в них он фигурирует истинно выдающейся личностью. Вряд ли кто вспомнит имя нашего последнего мэра, и наш город не дал миру великих людей, но зато все детишки в округе знают, кто такой Гарри. Весьма поучительный факт, если учесть, что он не дожил до двадцати трех.
Когда кто-нибудь в нашем городе терпит неудачу в каком-нибудь предприятии, люди говорят друг другу:
– А вот Гарри справился бы!
И все смеются, вспоминая, как он сновал по городу, выводя всех из спячки, заключая сделки. Вот пару месяцев назад в театре «Ипподром» выступал канатоходец. Он пытался сделать сальто на проволоке, но не смог. Только его ступни коснулись проволоки, как он потерял равновесие и спрыгнул на сцену. Потом он пытался повторить трюк с самого начала, с музыкой, барабанной дробью и прочим, чтоб зритель проникся опасностью момента. Этот акробат пытался повторить номер три раза, и все напрасно. Когда он потерял равновесие в четвертый раз, какой-то парень с галерки заорал во всю мочь:
– Позовите Гарри! Гарри справится!
Весь зал взорвался от хохота. Хохот оглушил беднягу акробата, и тот начал ругаться со зрителями по-испански. Он понятия не имел про наши городские хохмы.
Все это даст вам представление о том, какую славу заслужил Гарри, но самые смешные рассказы – про то, как Гарри в раю или в аду продает страховые полисы от землетрясения и автомобили, задешево покупает одежду. Он был всем чемпионам чемпион. Не такой, как все. Всем нравятся смешные истории про Гарри, но нам так не хватает его в нашем городе. Все, кто его знал, хотели бы, чтобы Гарри и по сей день был с нами, переворачивая город вверх дном, разглагольствуя о больших сделках, заставляя всех плясать под свою дудку. Вот это я понимаю, истинный американский делец и воротила!
Смех
– Хотите, чтобы я смеялся?
В опустевшем классе стало одиноко и тоскливо. Все мальчики – Дан Сид, Джеймс Мисиппо, Дик Коркоран – потопали домой вдоль полотна Южно-тихоокеанской железной дороги, хохоча и играя. А тут еще эта мисс Виссиг со своей безумной затеей, от которой ему стало тошно.
– Да.
Суровые дрожащие губы, в глазах – жалкая грусть.
– А я не хочу смеяться.
Какой странный мир и поворот событий.
– Смейся.
Нарастающая, словно наэлектризованная, напряженность. Ее жесткость, дрожь ее тела и рук, источаемый ею холод и тоска у него на сердце.
– Смейся.
Нарастающая, словно наэлектризованная, напряженность. Ее жесткость, дрожь ее тела и рук, источаемый ею холод и тоска у него на сердце.
– Но с какой стати?
С какой стати? От всего воротит, все безобразно, путаница мыслей ничего не говорит ни уму, ни сердцу.
– В наказание. Ты смеялся на уроке и за это будешь смеяться в одиночку целый час. Поторапливайся, уже прошли четыре минуты.
Отвратительно. И совсем не смешно. Оставлять после уроков и требовать, чтобы смеялся. Бессмысленная затея. Над чем смеяться-то? Просто так не смеются. Должно же быть что-то забавное, напыщенное, смехотворное. Очень странные у нее повадки, а какие взгляды она бросает на него. До чего ж она коварная. От этого ему стало не по себе. Что ей от него надо? И еще этот школьный запах, натертые мастикой полы, меловая пыль, то, чем пахнет замысел, дети разошлись по домам; тоска; одиночество.
– Я больше не буду смеяться.
Цветок с понурой от стыда головой. Он правда больше не будет и говорит это не ради приличия. Он действительно переживал, но не за себя, а за нее – молоденькую девушку, которая пришла на замену другой учительнице. В ней была печаль, такая нездешняя и непостижимая, с которой она приходила каждое утро, и он смеялся над этой печалью. То, что и как она говорила, как смотрела на всех и двигалась, его рассмешило. Он вовсе не собирался смеяться, но вот взял и засмеялся, и она метнула в него взгляд, а он посмотрел ей в лицо, и на какой-то миг вспыхнули невнятное общение, затем гнев и ненависть в ее глазах:
– Останешься после уроков.
Он не хотел смеяться. Так уж получилось. И ему было и совестно, и жаль, что так случилось. Уж она-то могла бы это понять, говорил он ей. Ей-богу!
– Не теряй времени. Давай, смейся!
Она повернулась к нему спиной, стирая с доски слова: Африка, Каир, пирамиды, сфинкс, Нил; и даты: 1865, 1914. Но атмосфера напряженности не ослабла и после того, как она повернулась спиной, а даже усилилась и обострилась в пустом классе, столкнула его мысли, ее мысли и их горе бок о бок; отчего это так? Ему хотелось вести себя дружелюбно; в то утро, когда она вошла в класс, ему хотелось вести себя дружелюбно. Он сразу почуял ее странность и отстраненность, так зачем же он рассмеялся? Почему все пошло не так? Почему он оказался ее обидчиком, когда на самом деле он с самого начала хотел быть ей другом?
– Я не хотел смеяться.
Дерзость и в то же время слезы, бесстыжие слезы в его голосе. По какому праву его заставляют убивать в себе нечто чистое и невинное? Он не собирался быть жестоким; почему она этого не понимает? Он начал злиться на ее глупость, тупость и упрямство. «Я не буду смеяться, – думал он. – Пусть зовет мистера Касвела, чтобы меня выпороть. Я не буду больше смеяться. Я виноват. Я хотел заплакать; короче, я не этого хотел, а совсем другого. Я выдержу порку. Черт бы ее побрал. Больно. Но только не это. Я знаю, как секут розги пониже спины. Я знаю, чем они отличаются».
Пусть выпорют. Ему все равно. Пусть потом болит целыми днями, в напоминание о порке. Но пусть заставят его склонить голову, он все равно не засмеется.
Он увидел ее за письменным столом; она пристально смотрела на него. Из-за того, что она громко кричала, вид у нее был жалкий и встревоженный. И он снова ее пожалел; и зачем он доставил столько хлопот не старой уродливой училке, а симпатичной бедняжке-учительнице, приятной хрупкой девушке, которой с самого начала было не по себе?
– Пожалуйста, смейся!
Какое унижение, что теперь, когда он отказывается смеяться, она уже не приказывает, а упрашивает его смеяться! Ну, что тут поделаешь? А? Без дураков? Как поступить правильно по своей воле, а не сморозить какую-нибудь глупость по недоразумению? Что у нее на уме? Какое ей удовольствие от того, что он будет смеяться? Как глупо устроен мир! Какие странные потаенные желания! Каждый прячется в своей скорлупе. Добивается одного, а всегда получает другое. Хочет чем-то поделиться, но всякий раз делится не тем, чем хочется. Ладно, он будет смеяться не ради себя, а ради нее; будет смеяться до одури, до тошноты. Он хотел докопаться до истины. Она не заставляет, а просит, умоляет его смеяться. Он не знал, что и думать, но хотел разобраться. Он думал: может, представить себе какую-нибудь смешную ситуацию, и попытался вспомнить все-все смешные истории, какие он знал. Но как ни странно, ничего не шло на ум. А всякие хохмы, скажем, походка Энни Гран – уже не смешили. И как Генри Майо коверкает «Гайавату», тоже не смешно. Ведь когда-то он хохотал над этой пародией до коликов, до потери пульса. А теперь она выцвела, иссохла: «из большой воды, из большой воды повылезали на берег сильные мира сего». Что за чертовщина – не смешно. Он не мог заставить себя над этим смеяться. Ей-богу. Ну хорошо, он будет смеяться как раньше, будет актерствовать: ха-ха-ха. До чего же трудно. Раньше он мог заржать с пол-оборота, а теперь даже просто хихикнуть не получается.
Он кое-как начал смеяться, сгорая от стыда и отвращения. Он боялся смотреть ей в глаза, поэтому глядел на настенные часы и смеялся изо всех сил. Какое коварство требовать от мальчика смеяться целый час. Упрашивать его, чтобы он смеялся, причем без причины. Но он будет смеяться, может, не час, но все равно постарается. Что-нибудь придумает. Самое потешное – его голос, фальшивый смех – дальше некуда, просто умора. У него полегчало на душе, потому что теперь он смеялся непринужденно, как всегда, во всю мочь. Издевался над притворством своего смеха, и стыд улетучивался, потому что смех был не поддельным, а настоящим. И пустой класс наполнился его смехом, и все встало на свои места, все выправилось. Прошло две минуты.
Отовсюду ему на ум стали приходить по-настоящему смешные вещи: город со всеми своими потрохами, гуляющие по улице люди, которые пытались придать себе солидности. Но его не проведешь; он-то знал, какие они солидные; их многозначительные речи, пустые и напыщенные – все вызывало смех. Вспомнился проповедник из пресвитерианской церкви и его притворные молитвы: «О, Боже, да будет воля Твоя». Кто поверит его проповедям? И важная публика, разъезжающая на больших автомобилях, «Кадиллаках» и «Паккардах» по городу, как будто у них дел невпроворот. И концерты общественного оркестра. И всякая фальшь. Он смеялся без удержу. И большие мальчишки, бегавшие за большими девчонками в сезон ухаживаний. И трамваи, снующие туда-сюда с парой пассажиров. Тоже смешно. Крутые авто, в которых восседали, скажем, пожилая тетка и усатый мужчина. Он хохотал до упаду, раскраснелся. И вдруг чувство стыда улетучилось. Он смеялся и смотрел в глаза мисс Виссиг. А потом она как заплачет! Вот тебе на! Ради всего святого! Да разве он над ней смеялся! Он смеялся над всеми этими дураками и над галиматьей, которой они занимаются день-деньской, над фальшью. Как противно. Он всегда хотел поступать правильно, а все выворачивалось наизнанку. Он хотел разобраться, что происходит в ее внутреннем, сокровенном мире. Он смеялся ради нее, а не в свое удовольствие. И тут она всхлипывает, сотрясаясь всем телом, глаза мокрые, слезы текут, на лице гримаса боли, а он все смеется от тоски, злости и разочарования в душе. Он высмеивает все ничтожное, все, из-за чего плачут хорошие люди, бездомных собак на улицах, спотыкающихся, выбившихся из сил лошадей, которых стегают кнутом, робких людей, униженных пустопорожними, толстыми, бессердечными людьми с ожирением души, мертвых птичек на тротуаре и недоразумения на каждом шагу, извечный конфликт, жестокость, все, что превращало человека в чудовище, в зловредный нарост. И от злости меняется его гнев, и слезы наворачиваются на глаза. Они сидят вдвоем в пустом классе в обнаженном одиночестве и смущении; брат и сестра; они оба добиваются от жизни чистоты и порядочности, оба хотят поделиться друг с другом своей правдой, и все же оба чужды друг другу, отстранены и одиноки.
Он услышал, как девушка подавила в себе стон, и все перевернулось вверх дном. И он заплакал – истинно и неподдельно. Как ребенок. Словно в самом деле что-то случилось. И он закрыл лицо руками. Его затрясло от рыданий. Он подумал, что ему не хочется жить. Если все так устроено, то лучше ему умереть.
Он не помнил, сколько он проплакал. Но потом вдруг осознал, что больше не плачет или не смеется. И что в комнате очень тихо. Как стыдно. Он боялся поднять голову и взглянуть на учительницу. Как мерзко.
– Бен.
Спокойный, уравновешенный, серьезный голос. Как он будет ей смотреть в глаза?
– Бен.
Он поднял голову. Ее слезы высохли, а лицо стало светлее и прекраснее, чем раньше.
– Пожалуйста, вытри слезы. У тебя есть платок?
– Есть.
Он вытер глаза и высморкался. Какая всюду мерзость и тоска.
– Сколько тебе лет, Бен?
– Десять.
– Чем собираешься заняться? Я хочу сказать…
– Не знаю.
– А твой отец?
– Портной.
– Тебе здесь нравится?
– Пожалуй.
– У тебя есть братья и сестры?