Иначе получу за него, как за обычного раба, причем не молодого, то есть, дешевого.
– А за неф сколько хочешь? – поинтересовался генуэзец.
Я назвал цену. Она была фунтов на двадцать пять серебра ниже той, за какую как мне сказали, можно быстро продать судно. В итоге венецианский купец обошелся бы всего фунтов в десять, а если не спешить с продажей нефа, взять полную его стоимость, то венецианец обошелся бы даром.
Генуэзец быстро просчитал это, понял мой замысел и, судя более внимательному взгляду, оценил.
– И одно условие: завезешь послание князю Ахейскому, – добавил я.
– Мне это не по пути, – заявил с серьезным видом генуэзец, – но если сделаешь скидку…
– Как это не по пути?! Ты что, пойдешь не Мессинским проливом, а вдоль африканского берега, обогнешь Сицилию с юга?! – насмешливо произнес я и продолжил серьезно: – Тебе предлагают выгодную сделку, а ты хочешь еще больше. Жадность может погубить.
Генуэзец, усмехнулся и, кивнув головой в сторону венецианца, сообщил:
– Он сказал, что ты – варвар, которого можно легко надуть.
– У него варвары все, кого он не смог надуть, – предположил я.
– Похоже на то, – согласился генуэзец.
Он вернулся через пару часов с четырьмя охранниками и слугой, который нес два мешка: побольше – с серебром и поменьше – с золотом. Второй мешок был платой за неф. Я пообещал к завтрашнему вечеру разгрузить его.
Первую половину следующего дня я потратил на сопровождение Алике, Перрет и еще одной служанки по городским лавкам. Невесте надо было пополнить приданое, прикупить наряды пороскошнее. Мои подданные привыкли видеть своих правителей в богатых одеждах. Не стоит их огорчать. Первым делом купили Алике золотой обруч с волнистым верхним краем, отчего напоминал корону, золотые сережки, золотой крестик православный на тонкой, очень изящной цепочке и два перстня с рубинами. Затем купили шелковые тонкие ткани на рубахи, красные и белые. Первый цвет считался праздничным, а второй будничным. На свадебные летник и опашень приобрели алый атлас с золотым шитьем в виде кругов, внутри которых вытканы зеленым шелком листья, и темно-красный с золотыми павлинами, хвосты которых были разноцветными. На вошвы – вставные куски – приобрели черный бархат и синий аксамит. Отдельно были куплены черная тесьма для мехового ожерелья, унизанная жемчугом, и пять золотых пуговок, которыми оно будет пристегиваться к верхней одежде; ленты на украшение вырезов, краев рукавов, подолов; пояс из полос вишневых, лазоревых и белых и с золотой овальной бляшкой; сапожки, вышитые золотом в виде виноградной лозы. Для себя я взял бумагу более приличного качества, чем привозили мне в Португалию, и сундук из красного дерева с бронзовыми наугольниками, рукоятками по бокам и сверху на крышке и застежкой замка. Внутри он имел три отделения: большое среднее и маленькое. В сундук я собирался сложить добытые деньги, которых стало значительно меньше после покупок. Зато теперь Алике будет, чем заниматься, пока я сплаваю в Согдею. Из кусков материи надо скроить свадебный наряд до прибытия в Путивль. Да и предыдущие дни Алике переживала, действительно ли женюсь или «поматросю и бросю»? Покупки, если не сняли все тревоги и сомнения, то, по крайней мере, уменьшили их на сумму потраченных денег, довольно значительную. Столько вбухивают только в будущую жену.
17
Я лежу в кустах на опушке леса. Рядом со мной устроился Мончук и проводник-тавр с греческим именем Феофан. Тавры теперь законопослушные граждане княжества. Многие перебрались на жительство в Херсон. Феофан был мелким предпринимателем – перевозил грузы на телеге, запряженной одной лошадью. Сперва я нанял его на перевозку вина и масла на постоялый двор. Феофан похвастался, что знает все побережье от Херсона до Согдеи, поэтому и оказался в моем отряде. Он коренаст, с квадратным лицом, заросшим черной бородой, густой и всклокоченной, длинными жилистыми руками и кривыми ногами, отчего ходит вразвалку, как заправский мореман. Мы наблюдаем, как метрах в трехстах ниже и правее нас под присмотром сотни сельджуков пленные русские, десятков пять, заготавливают лес. Наверное, из него построят осадную башню, наделают лестниц, больших щитов и прочих приспособлений, необходимых для штурма города. Согдея еще держится. Сомневаюсь, что сил у осажденных хватит надолго, потому что сельджуков привалило немало – тысяч пять-семь. В городе, как мне сказали, было около двух тысяч жителей, включая детей, женщин и стариков. Многие сбежали в первые дни, когда сообщение с морем не было перерезано. Теперь берег патрулируют конные разъезды сельджуков. Не взяли Согдею до сих пор только потому, что город расположен на горе, представляющей из себя конусообразный каменный массив, который вдается в море. С трех сторон склоны горы обрывистые, только с четвертой, северной, она пологая. Там прорыт широкий ров, но сельджуки уже засыпали его. Город окружен каменной стеной высотой метров семь. На северной стороне пять башен, которые метра на три выше стены. Башни прямоугольные, немного выдаются вперед. Одна надворотная, более массивная. Неподалеку от нее валяются остатки двух сгоревших осадных башен и еще чего-то. Издалека я не смог разглядеть, а близко подходит опасно.
Мы высадились километрах в десяти от города. Ладью вытащили на берег и замаскировали ветками. Впрочем, маскировка мало поможет, если кто-нибудь будет проходить в тех местах. Надежда была на то, что там никто не ходит. Берег в том месте обрывистый и поросший густым лесом и кустарником. Оставил там трех дружинников. Не столько для охраны, сколько для оповещения, что ладью нашли и забрали или сожгли. Пока печальных новостей не было. Остальные дружинники расположились в лагере, который мы оборудовали в лесу западнее города. Со вчерашнего дня ведем наблюдение за осаждающими. Я выбираю места для нападения. Одно уже есть. Это долина на северо-востоке от нас, где пасется табун лошадей голов на пятьсот и полсотни коров под охраной трех десятков сельджуков. В табуне есть приличные боевые кони и несколько арабских рысаков. Именно такие лошади мне и нужны.
Падает срубленное дерево, и раздаются крики. Кого-то привалило. Многие пленные бросают работу и спешат к месту происшествия. Охрана не мешает им. Сельджуков разморило на солнце. Им лень сделать лишнее движение. Я замечаю, как ближний к нам русич, воспользовавшись тем, что охранники смотрят, как вытаскивают человека из-под упавшего дерева, юркнул в кусты и на четвереньках полез вверх по склону. Его исчезновение никто, кроме нас, не заметил.
– Перехватите его и приведите сюда, – приказываю я Мончуку.
Сотник бесшумно уходит вверх по склону. Там сидят пятеро арбалетчиков, готовые прикрыть нас. Взяв двоих, Мончук идет к тому месту, где должен появиться сбежавший из плена землячок.
Вытянутый из-под дерева человек тяжело ранен или мертв. Его кладут в стороне от места лесозаготовки и возвращаются к работе. Соседи сбежавшего заметили его отсутствие, но шум поднимать не стали. Они опять затюкали топорами, помогая своим врагам.
Мончук привел сбежавшего. Это молодой парень лет восемнадцати, довольно рослый, с кучерявой светлой шевелюрой и простоватым круглым лицом, покрытым белесым пушком. Дурак-дурак, а хитрый! В руке держит топор, боевой, с обухом в виде острого шипа. На парне грязная, порванная на правом боку рубаха, мокрая от пота вверху на груди и спине, и порты. Босые ноги такие грязные, что кажутся обутыми. Парень тяжело дышит и все еще не верит, что на свободе.
– Как зовут? – начинаю я разговор с ним.
– Ипатий, – произносит беглец после паузы, точно не сразу вспомнил свое имя.
– У кого служил? – спрашиваю я.
– У Олега, князя Курского, – отвечает он и сглатывает слюну.
– Много вас в сражении участвовало? – интересуюсь я.
– Наших, говорят, было около тысячи, да князь Святослав Трубчевский привел сотни три, да князь Мстислав Рыльский чуть поменьше, да половцев тысячи три, – рассказывает он.
То есть, силы были примерно равны.
– Как же вы с такой большой дружиной умудрились проиграть?! – с насмешкой произношу я.
– Так это, пловцы побежали, ну, и мы следом… – сглотнув слюну, оправдывается Ипатий.
– Нашли кому помогать! – с издевкой говорю я и продолжаю допрос: – Сколько ваших в плену?
– Говорят, поболе сотни будет, – отвечает он. – Остальные возле города башни на колесах строят и лестницы сколачивают.
– А где пленные половцы? – интересуюсь я.
– Помогают нашим строить, бревна носят, потому что больше ни на что не годны. – Парень опять сглатывает слюну и начинает улыбаться. – Они толкать будут эти башни к стенам, – сообщает он и заканчивает радостно: – В прошлый раз их свои многих перебили!
– Отведите его в лагерь, накормите, – приказываю я.
Пленные рубят лес до вечера. На двух длинных подводах стволы отвозят к тому месту, где строят башни. Закончив работу, идут в лагерь, который располагается в стороне от остальных осаждающих, в ложбине у леса. Там стоит белый шатер, возле которого дежурят десяток воинов и вокруг которого сооружено несколько шалашей и навесов. Из шатра время от времени выходят молодые женщины и юноша лет семнадцати, одетый в красный халат и черные шаровары и обутый в темно-коричневые полусапожки с вышитыми золотыми узорами на голенищах. На голове у него черная квадратная шапка с золотой заколкой спереди, которая держит три многоцветных окончания павлиньих перьев. Судя по тому, как он покрикивает на охрану, юноша – командир этого отряда. Пленных держат, как баранов, в загородке из тонких жердей. Скорее всего, сами пленные и соорудили его. На ужин им дали котел с какой-то кашей. Пленные ели ее руками. Сельджуки, а их в отряде человек двести, зарезали двух коров и зажарили мясо на костре. Аромат жареного мяса растекся по всей ложбине и прилегающему склону горы.
– Пора и нам поужинать, – решил я.
Цели определены. Ночью будем брать. Сегодня луна должна зайти сразу после полуночи. Ее света как раз должно хватить, чтобы точно и бесшумно выйти на исходные позиции, а действовать будем в темноте.
Я разбил свой отряд на две части. Десять человек под командованием Мончука отправились захватывать табун лошадей. Остальные под моим чутким руководством пошли резать сельджуков в ложбине. Я так и не научился до сих пор ходить по лесу бесшумно. Мои дружинники ступают тихо, а я время от времени наступаю на сухую ветку. Треск раздается такой, что должно быть слышно в Согдее.
К счастью, шум в лесу не привлек внимание сельджуков. Наверное, выросли в безлесной зоне, не умеют различать лесные звуки. С нашей стороны караул не выставляют. Два человека сидят у костерка рядом с загоном, в котором держат пленных, еще двое на дальнем от нас конце ложбины, неподалеку от дороги, связывающей город с равнинной частью полуострова. Видимо, нападение ждут только оттуда. Рядом со мной лежит Будиша и ковыряется в зубах тонкой палочкой. Зубы у него плохие, и половина отсутствует. Один зуб он выдернул при мне, сам, рукой. При этом выражение лица у него было такое же спокойное, как при ковырянии. У большинства людей тринадцатого века очень здоровые зубы. Сказывается отсутствие сахара в рационе большинства. Сахар уже научились делать, но привозят его с Ближнего Востока в малых количества, поэтому многим он просто не по карману.
Луна постепенно бледнеет, словно тает в кислоте. Темнота становится всё гуще и гуще.
– Пожалуй, пора, – шепотом произношу я.
– Да вроде бы, – соглашается Будиша, сплевывая кусочек палочки.
Сотник встает и бесшумно растворяется в ночи.
Я не видел, как две пары дружинников подкрались к караульным. Заметил только две тени возле костра у загона. Оба сельджука были убиты бесшумно. Видимо, в этот момент убили и вторую пару караульных, потому что, когда я перевел взгляд на них, оба уже не сидели, а лежали рядом с костерком, пламя которого освещало их тела. Дальше я не видел, но чувствовал движение в лагере врага. В одном месте кто-то тихо застонал, в другом – захрипел, захлебываясь собственной кровью, в третьем храп оборвался. Сельджуки умирали, так и не поняв спросонья, что происходит.
Жизнь военного – это продолжительные периоды тренировок и спокойной жизни и короткие мгновения боя, когда за несколько часов и даже минут надо применить всё, что ты умеешь и можешь, и выиграть. Иначе все предыдущие годы тебя зря кормили и обучали. При этом готовым к бою надо быть постоянно и повсеместно. Особенно, если ты рядом с противником. Стоит расслабиться, втянуться в бытовуху – и однажды не проснешься.
Ко мне вернулся Будиша и доложил:
– Одного взяли живым, как ты приказал. И еще те, кто в шатре.
– Пусть все отдыхают, пока не начнет светать, – отдал я новый приказ.
– А с пленными что? – спросил сотник.
– Тоже пусть спят, а то шум поднимут, – распорядился я.
Когда небо посерело, дружинники начали собирать трофеи. Десять человек окружили шатер, держа оружие наготове. Сопротивление вряд ли будет, но расслабляться не стоит.
Проснулся кто-то из пленных и задал интересный вопрос:
– Эй, вы кто?
– Заткнись, – посоветовали ему.
Совет не подействовал. Вскоре все пленные уже не спали, переговаривались довольно громко.
– Пора будить, – сказал я сотнику.
Шатер был круглый, из плотного холста, который хорош на паруса. Издали он казался белым, но на самом деле был светло-серым с желтоватым оттенком. Центр шатра поддерживал шест, а от боков шли шесть растяжек к колышкам, воткнутым в землю. Еще шесть колышков держали низ шатра. Дружинники сперва выдернули колышки с растяжками, а потом зацепили крюком алебарды шест и завалили его. После паузы в шатре послышался возмущенный женский голос, а следом сердитый мужской, который требовал, чтобы шатер вернули в прежнее положение. Поскольку никто не кинулся выполнять его приказ, из шатра высунулись выбритая голова юноши с заспанным, узким, смуглым лицом, на котором выросли едва заметные черные усики. На правой щеке была красная полоса. Юноша похлопал ресницами и задал на тюркском, отдаленно напоминающем турецкий, тот же вопрос:
– Вы кто?
– Ни за что не угадаешь! – насмешливо произнес я на турецком. – Вылезай, и без глупостей.
Юноша понял меня и вылез из шатра. На нем была только красная рубаха. Командир сельджуков осторожно, как человек, не привыкший ходить босиком, ставил ноги на холодную землю. Он посмотрел на своих солдат, которые лежали с перерезанными глотками в лужах крови и побледнел. Наверное, представил, что мог лежать так же.
– А ты кто? – в свою очередь спросил я.
– Асад, племянник эмира Хакима, который командует этой армией, – ответил юноша.
Асад значит «лев». Этот сопляк не тянул даже на львенка. Иногда имена становятся насмешкой.
– По отцу или по матери? – уточнил я.
– Конечно, по отцу! – ответил Асад с таким видом, будто дети сестры не являются племянниками.
– Тогда выкуп за тебя будет больше, – решил я.
Из шатра высунулась и сразу спряталась женская головка с растрепанными, черными волосами и смазливым личиком. На вид ей было лет тринадцать. Она что-то сказала своим товаркам, и под холстом началась возня, словно пытались выкопать подземный ход. Не стоит брать на войну баб. Иначе сам превратишься в бабу, потому что не хватит ярости и тестостерона на победу.
18
На переговоры по поводу выкупа приехал на белом арабском скакуне полный мужчина лет сорока пяти с лихо закрученными и выкрашенными хной усами. На нем были большой островерхий шлем с расстегнутой, кольчужной бармицей и позолоченным полумесяцем на шпиле и чешуйчатый доспех из надраенной до золотого блеска бронзы, надетый поверх длинной кольчуги. Наверняка под кольчугой еще и стеганка ватная, потому что лицо переговорщика было мокрым от пота. А может, от страха потеет. Солнце недавно взошло, еще не успело раскалить воздух. Переговорщик явно не тянет на отважного воина. Скорее, служит чиновником при эмире, а доспехи нацепил для смелости. Тем более, что чешуйчатый доспех больше подходит пехотинцу, потому что плохо защищает от удара копьем снизу вверх. На мне была одна кольчуга, надетая под льняную и поверх шелковой рубахи, которая и от стрелы урон уменьшит, и от паразитов защитит, и не так жарко в ней. Так что непосвященный подумал бы что я совсем без доспехов. Да и зачем они сейчас?! Только париться зазря. Нападения я не боялся. Через пленного сельджукского воина, который передал эмиру требование о выкупе, предупредил, что племянник погибнет первым.
Вытирая пот большим, размером с полотенце красным платком, расшитым золотыми нитками в виде переплетающихся волнистых линий, мужчина начал высоким сладким голосом:
– О, великий воин русов, гроза своих врагов…
Если бы не усы, я бы решил, что он евнух, но у кастратов вроде бы волосы на лице не растут. Он еще минуты три поливал меня, как из шланга, комплиментами, рассчитанными на самовлюбленного идиота, которым себя переговорщик не считал. А зря. Обилие блестящих предметов и такие притягивающие внимание усы говорили об обратном. Я не слушал его, раздумывая над тем, что стремление казаться ярким внешне – стремление к смерти. Мухомор потому такой яркий, что цель его жизни – не пропустить свой сапог.
– Ты привез тридцать фунтов (немного более десяти килограммов) золота? – успел вставить я, когда он смолк на мгновение, чтобы перевести дух, а потом продолжить орошение моего честолюбия. – И пленных русичей и половцев я что-то не вижу.
Половцев, а их в плену около полутысячи, я потребовал, чтобы уступить их во время торга. Они мне и даром не нужны. Выкуп за простолюдинов никто не заплатит, а как воины они не ахти. Их даже продать в рабство нельзя, потому что считаются союзниками.
– Мой господин, великий эмир… – начал он.
– Когда привезешь, тогда и встретимся, – оборвал я, разворачивая гнедого арабского жеребца, одного из тех, что были в табуне, захваченном Мончуком.
– Подожди, тридцать фунтов – это много! – высоким, но уже деловым голосом заявил переговорщик. – У эмира нет с собой столько золота. Тебе придется подождать, когда он захватит Согдею.
– Я бы подождал, но Асад не сможет. Ему тяжело в плену, а при попытке к бегству погибнет, – предупредил я.
– Эмир готов заплатить три фунта, – предложил переговорщик.
Если бы он начал с трети запрошенного мной, значит, золота, действительно, не хватает. Десятая часть обозначала обычный, базарный торг. Переговорщик льстил, клялся, угрожал – и потихоньку снижал сумму.
На двадцати фунтах я уперся:
– На меньшее не соглашусь. У меня большой отряд, всем нужна добыча. К выкупу добавим твоего жеребца.
Всегда надо потребовать что-то очень ценное именно для переговорщика. Тогда он забывает об интересах дела, отстаивая личные.