Понял это и Мончук и предупредил меня:
– Они нападут сегодня или завтра.
– Надеюсь, – спокойно сказал я.
Мой обоз продолжил путь. Я удвоил разъезды, послал несколько человек в дальний поиск. Затем подъехал к кибитке и отдал копье. В ближайшее время оно не пригодится.
Алика выглянула из-за спины возницы и спросила:
– Это были половцы?
– Да, – ответил я. – Местный хан со свитой.
– Чего он хотел? – поинтересовалась она.
– Чтобы я заплатил за проезд, – сообщил ей.
– А что ты ответил, что он так разозлился? – спросила Алика.
– Что у меня жена красивее, поэтому платить не буду, – произнес я серьезно.
Алика зарделась от счастья. В эту эпоху женщины так редко слышат комплименты. Впрочем, от мужа они в любую эпоху слышат их редко.
На ночлег мы расположились раньше обычного¸ потому что я нашел подходящую балку. Один склон ее был крутой и голый, а второй пологий и поросший вишняком и терновником. На дне балки бил родник. Кто-то обустроил его, вырыв метрах в трех ниже по течению ручья яму глубиной в метр и диаметром метра два и обложив его и ее кусками песчаника. Вода в роднике была студеная, ломила зубы. Я приказал установить шатер, захваченный у сельджуков. На предыдущих ночевках этого не делали, я с княгиней спал в кибитке. На этот раз кибитки и телеги расставили так, чтобы защищали с двух сторон лагерь. В ту часть балки, где она шла на подъем, согнали стреноженных лошадей. Теперь на нас удобнее всего было напасть с противоположного конца. В том, что на нас нападут, я не сомневался. Половцев мы больше не видели, но я уверен, что они наблюдали за нами. Сейчас кто-то скачет в ставку Чаргукана с сообщением, где мы встали на ночлег.
До темноты бывшие пленники занималась бытовыми делами, изображая полное пренебрежение к опасности, а мои люди незаметно готовили в зарослях места для стрелков и схрон для женщин. Поужинав, все, кроме караулов, легли спать. Судя по тому, как испуганно всхрапывали наши лошади, кто-то наведывался к балке, наблюдал за нами. Лошади не хуже собак чуют чужих, только лаять не умеют. Когда стало темно, мои дружинники без лишнего шума были разведены по номерам. Женщин тоже отвели в приготовленную для них яму среди кустов. Дно ямы выстелили травой, а сверху прикрыли бычьей шкурой. Возле шатра и телег лежали чучела, изготовленные из травы и разных вещей. Только две пары караульных продолжали нести службу в разных концах балки. Они так естественно изображали дремлющих сидя людей, что я решил следующей ночью обязательно проверить, как несется служба.
Половцы напали в утренних сумерках. В это время самый сон. Конный отряд численностью сотни четыре влетел в балку с нижней стороны. Чаргукан скакал первым. Он ловко протиснулся на коне между телегами и рванулся к шатру. К сожалению, кто-то не удержался и выстрелил слишком рано, до того, как предводитель половцев добрался до шатра. Стрела попала ему в спину. Предназначавшийся ему болт я потратил на другого врага. Задние не сразу поняли, что лезут в засаду. Они напирали на передних, которых дружинники расстреливали из арбалетов и луков. Кто-то сразу кинулся к телегам, чтобы хапануть побольше добычи. Этих убивали в первую очередь. Вскоре до половцев дошло, что не на тех нарвались. Они развернулись и рванули из балки со всей быстротой, на которую были способны их мелкие выносливые лошаденки. Спаслась примерно треть нападавших.
Чаргукан был еще жив. Он лежал на боку рядом с обложенной кусками песчаника ямой. Шлем слетел при падении с лошади, открыв выбритую голову, на макушке которой оставили длинный светло-русый хохол. Одна стрела попала Чаргукану в левую лопатку, а вторая немного ниже ребер. Обе пробили кольчугу и основательно влезли в тело. Нижняя, наверное, продырявила кишки. Значит, не жилец. Не с той стороны он приварил стальные пластины на кольчугу.
Увидев меня, Чаргукан с трудом сплюнул кровь и произнес булькающим голосом:
– Бахсы (так пловцы называли своих шаманов) предупредил, что меня убьет волк. – Он кашлянул, захлебнувшись кровью, вытолкал ее изо рта и закончил с трудом: – Неправильно понял его…
Я – любимый сын Волчицы-Матери – добил Чаргукана, перерубив шею, чтобы не мучился. Предсказание бахсы должно сбыться.
20
Напротив городка Воинь мы переправились на пароме через реку Сулу. Переправа заняла целый день. На правом ее берегу начиналась русская земля. Город был обнесен стенами из деревянных срубов высотой метров пять. Шесть башен сложены их песчаника, нарезанного большими блоками. Две прикрывали затон, вплыть в который из реки можно было по искусственному каналу и только при открытых высоких воротах, поверх которых находился помост с бойницами для лучников. В затоне могло поместиться десятка три ладей. Говорят, раньше здесь собирались ладьи со всей Киевской Руси, а потом все вместе плыли в Царьград продавать собранный князьями оброк, в основном меха.
В Воине мы задержались на день. Я решил дать людям и себе небольшой передых после почти месячного перехода по степи. Помылись в бане, закупили продукты, починили телеги. Мои дружинники напились молока от пуза. Молоко в эту эпоху – главное питье в Киевской Руси. Второе место делят квас и сбитень. Квас делают не из купленного в магазине концентрата, который надо всего лишь разбодяжить с водой, как это будет в двадцать первом веке, а из сусла, приготовление которого занимает два с половиной месяца. Ячменное и ржаное зерно замачивают, проращивают, сушат и размалывают. Квас считается летним напитком, а зимой чаще употребляют сбитень, который в тринадцатом веке называют переварой. Для его приготовления мед разводят в воде и кипятят с различными добавками: ягодами, фруктами, мятой, пряностями. Уваривают до красного цвета и сильной густоты. Ароматную вязкую массу перекладывают в кувшины и ставят в лёдник. По мере надобности берут немного этой массы и разводят в кипятке. Получается согревающий и бодрящий напиток. На третьем месте медовуха, которую называют мёд ставленый или вареный. Она бы, конечно, заняла первое место, но стоит дороговато. Не всем по карману пить ее каждый день, особенно ставленую. Лучший ставленый мед выходит из малины. Такой делают обычно в монастырях, разводя две части меда с одной частью ягод. Смеси дают перебродить, несколько раз процеживая и переливая из одной емкости в другую, а потом заливают в дубовую бочку, которую просмаливают и закапывают в землю. Ставленый мёд восьмилетней выдержки считается молодым, сорокалетней – зрелым, а столетней – достойным княжеского стола. Ставленый мёд – один из основных, так сказать, экспортных товаров Киевской Руси. Мирянам терпения не хватало на такой, а иногда и жизни. Для изготовления княжеского требовалось, как минимум, два поколения монахов. Поэтому миряне обычно делали вареный иди сытный мед. Сытным его называли потому, что сначала варилось сыто: мед в сотах разводили теплой водой и процеживали сквозь мелкое сито, отделяя от вощины, добавляли хмель, разные ягоды и пряности и кипятили, пока не уварится наполовину. Полуторное сыто получалось из одной части меда и полчасти воды, двойное – из одной меда, одной воды и т. д. Затем переливали в медную посуду, добавляли закваску и давали перебродить. Отстоявшийся и осветленный напиток был готов к употреблению через две-три недели. Сытный мед был похуже, стоил дешевле, поэтому пили его в основном бедняки.
Воинь поменьше Путивля, если не считать затон. Все жилые дома деревянные. Здесь живет много половцев. В Посаде на пустырях между дворами стоят их юрты. Зарабатывают на жизнь охраной купеческих караванов. Руководил городом посадник князя Переяславского, с которым отношения у моих «родственников» были то дружеские, то не очень, Сейчас вроде бы жили в мире, но впускать мой отряд в город посадник запретил. Причем сделал это черед посыльного, нагловатого дружинника. Только мне с женой и ее служанками разрешили переночевать в городе на постоялом дворе. Посадник приглашал в Детинец, но я отказался. Князя приглашают не через посыльного, а лично встречают у ворот.
Днем поехал на переговоры с купцом, который хотел приобрести на перепродажу половецких лошадей. Это был мужчина лет сорока двух, дородный, с холеной длинной темно-русой бородой, которую он часто и любовно поглаживал. Сидел на жеребце редкой гнедо-пегой масти – голова и шея почти полностью белые, а туловище почти полностью гнедое. Такую масть одни презрительно называют коровьей, а другие наоборот считают уникальной, а потому очень ценной. Грива и хвост у лошади были такие же ухоженные, как и борода ее владельца. Он уже присмотрел три десятка лошадей, а теперь ждал меня на пастбище, которое было километрах в двух от города. Я же задержался в лагере своего отряда. Мои дружинники в большинстве своем похмелялись квасом, который выменяли на снятую с убитых половцев одежду и обувь. Похмелялись, само собой, после медовухи, а не молока. Я, как обычно, отказался от своей доли с этой части добычи. Так и не научился перебарывать брезгливость, брать и тем более носить одежду, снятую с убитых. Сотник Мончук сразу назначил десять человек мне в сопровождающие. Князю не положено ездить без свиты. Среди назначенных оказался и Доман, увидев которого, купец сжал холеную бороду в кулаке и начал краснеть.
– Вот ты где, Домашка! А я тебя в Чернигове искал! – со злорадным торжеством произнес купец и, оскалив зубы в ухмылке, добавил: – Попался, голубчик!
Обычно бойкий Доман приуныл, растерял самоуверенность.
– Это мой холоп беглый, вина на нем есть, – сообщил мне купец.
– И в чем он провинился? – полюбопытствовал я.
Купец сразу перестал скалиться и сжал бороду сильнее.
Не дождавшись ответа, я предположил:
– Небось, дочку твою обрюхатил?
Видимо, я угадал, потому что нос купца стал бордовым.
– Коня он украл, – буркнул купец.
– Наверное, взял взамен будущему ребенку, – пошутил я.
– Украл, – строго сказал купец. – За что и будет повешен.
Я заметил, как Доман натягивает повод коня, на котором приехал, собираясь драпануть. Многие мои дружинники не без греха. Если сейчас сдам Домана, половина моего отряда разбежится при первом удобном случае. Лучше я стану для них чем-то вроде французского Иностранного легиона.
– Моих людей вешаю только я и только за вину передо мной. За грехи перед другими из моего отряда выдачи нет ни купцу, ни боярину, ни даже князю, – произнес я медленно, с расстановкой, чтобы дошло не только до купца, но и до каждого моего дружинника. – Так что придется тебе подождать, когда он уйдет от меня. Тогда делай с ним, что хочешь.
Глаза купца наполнились возмущением, а нос начал бледнеть. Профессия научила его проглатывать и не такие оскорбления и унижения. Ничего не сказав, купец развернул коня и так стегнул его кнутом, что бедное животное с места рвануло в карьер. Поскакал по дороге от города в лес. Уверен, что вернется купец не скоро, когда загонит коня.
– Из-за твоих шалостей покупателя упустили, – сказал я Доману.
– Отслужу, князь! – заверил он.
Судя по тону, это не пустые слова. И по лицам остальных дружинников я понял, что теперь за меня будут стоять горой.
Дальше наш путь пролегал вдоль правого берега реки Сулы. Дорога была накатанная, часто попадались встречные обозы¸ большие и малые. Они сперва останавливались, готовились к бою. Убедившись, что нападать на них не собираемся, продолжали движение. Ночевали в деревнях, которые располагались на расстоянии дневного перехода друг от друга. После Попаша – небольшого острога на холме, в обе стороны от которого по берегу реки располагались дворы крестьян и ремесленников, повернули на север.
Я выслал вперед трех дружинников, чтобы предупредили о моем прибытии. Князь – не ревнивый муж, обязан предупреждать о возвращении. Да и захотелось произвести впечатление на невесту. Она насмотрелась на маленькие и невзрачные городишки, остроги, которые попадались нам по пути, и немного приуныла. В Ахейском княжестве она привыкла к каменным домам. В деревянных там жила беднота. Я сразу вспомнил свое первое впечатление о Карелии. На юге Украины дома из дерева строили только богатые, если такое слово можно было прилепить к советским людям. Остальные – из кирпича. В степи дерево в дефиците. А в Карелии большая часть домов была из дерева. Я еще подумал, что там живут одни богачи. Позже узнал, что на севере богатые строят дома из кирпича. В Киевской Руси из камня, кирпича строили только служебные здания: башни, церкви, амбары, кладовые. Считалось, что в деревянном доме жить и теплее, и здоровее. Камень, мол, вытягивает соки из человека. А что пожары случаются по несколько в год, и выгорают целые улицы, а то и города, – это ерунда, дело житейское. Леса много, умелых плотников тоже. Крестьянский дом за день возводят. Я порадовался, что повез Алику не на ладье. Тогда бы она увидела Киев и Чернигов. Не показывай женщине то, что не можешь дать.
21
Мы могли бы въехать в Путивль поздно вечером, но я решил заночевать на левом берегу Сейма, в одной из моих восстановленных деревень. На полях уже колосились зерновые. Урожай предполагался очень хороший, сам-четыре, если не сам-пять. То есть, в четыре или пять раз больше, чем посеяли. Я вспомнил, что в Египте в шестом веке собирали сам-десять и больше, а в Англии в двенадцатом веке сам-три считался очень хорошим урожаем. Я раздал крестьянам левобережных деревень несколько половецких лошадей. На этот раз в кредит под низкий процент. Халява развращает людей. Она – мать лени и безалаберности.
Переправились на правый берег утром. На пристани опять был весь город. Теперь собрались поглазеть не на нового князя, от которого непонятно что ожидать, а не трофеи и невесту. Ладья уже давно приплыла сюда. Дружинники, как положено, рассказали, какие они крутые парни, сколько тысяч неверных порубили, сколько сотен коней и прочего барахла захватили. Вот князь приедет, он покажет. Сообщили и о захваченной княжне. Не знаю, что именно о ней рассказали, но баб возле пристани на этот раз было больше. Алика без моего предупреждения надела свои лучшие, но не свадебные, наряды. Она знала, как должна вести себя на людях невеста князя. Каждое ее появление – это поддержание имиджа князя, часть ее супружеских обязанностей. Путивльские женщины будут обсуждать каждую черту ее лица, изгибы тела и детали наряда в течение многих дней. По крайней мере, до свадьбы, когда появится новая и более яркая тема для разговоров.
Алику размеры Путивля удовлетворили, особенно Детинец, который был больше и мощнее крепости ее отца. Подозреваю, что ожидала она худшего. Пока переправлялись через реку на пароме, я показал ей, где что находится, кто из встречавших нас кем является. На пристани в первом ряду стояли члены моей думы – сотник Матеяш, попы, купцы и ремесленники. Все разодеты в шелка и меха, несмотря на жару, и обвешаны золотом и серебром. Не знал, что у меня такие богатые поданные. Они все время жаловались, что чуть ли не с голоду помирают. Привычку ныть и прибедняться русские пронесут через века. В основе ее лежит уверенность, что, если похвастаешь чем-то, обязательно сглазят. Присутствовал и настоятель монастыря Вельямин. Он единственный был в простой рясе, не новой, но чистой. Крест имел медный на льняном гайтане, правда, внушительного размера, так сказать, по чину. Епископ Феодосий не стал осложнять отношения со мной, утвердил его. Но игумен прибыл, скорее всего, в благодарность не за это. Я приказал Будише сразу, как приплывет в Путивль, отправить в монастырь часть вина, оливкового масла и бумаги. Это была малая плата за отнятые у монастыря деревни.
После обмена приветствиями и поцелуями, третий сын воеводы Увара Нездинича (старший был со мной в походе), двенадцатилетний отрок, одетый в червчатый шелковый кафтан, вышитый серебром, и в шапке из черно-бурой лисицы, великоватой на него, постоянно сползающей на глаза, подвел мне вороного коня, на котором была шитая золотом попона, высокое, рыцарское, сделанное по моему заказу седло с позолоченными луками, а к ремням узды были подвешены с каждой стороны лошадиной головы по пять золотых медальонов с ликами святых. Все это золотое излишество – самодеятельность путивльских горожан, то ли замаскированная взятка, то ли признание моих заслуг. Алику посадили в возок, застеленный собольим покрывалом, на вышитые золотыми и серебряными нитками подушки. У запряженной в возок белой кобылы в хвост и гриву были вплетены разноцветные ленты, а под дугой висели маленькие серебряные колокольчики. На козлах сидел второй сын воеводы, четырнадцатилетний юноша, одетый также, как младший брат, но с серебряной запоной на шапке в виде раскинувшего крылья орла. Умеют мои подданные пустить пыль в глаза. На Алику они произвели впечатление. Догадываюсь, что такой роскоши княжна у себя дома не видела.
Воевода Увар встретил нас, как положено, у ворот Детинца. У этого шапка была с золотой запоной в виде орла, а червчатый кафтан расшит золотыми нитками. Сняв шапку и поклонившись и поприветствовав меня и княжну, взял под узду моего жеребца и повел к княжескому двору. Там в воротах встречал ключник, на котором поверх темно-синего кафтана был еще и зеленый опашень длиной до пят, расшитый золотом в виде кленовых листьев. Бобровая шапка была высока и уже тяжеловата для тонкой шеи Онуфрия. Спереди на ней был сделан разрез, соединенный внизу тремя золотыми цепочками. Внутри разреза, выше цепочек, был овальный эмалевый образок с золотой оправе. Этот после приветствия повел под узду кобылу Алики к другому крыльцу. До свадьбы она будет жить в отдельном тереме, в который селили гостей. Таких теремов на княжеском дворе три. На первом этаже в них находились кладовые, в которых гости могли хранить подарки, сначала привезенные, а затем полученные, а на втором – большие сени с дверьми в три спальни. Крытыми переходами эти терема соединены с княжеским.
Возле крыльца моего терема стояли трое половцев. На всех островерхие шапки с лисьей опушкой, червчатые кафтаны из сукна, купленного или отнятого у русичей, черные порты до колен и сапоги с острыми, чуть загнутыми вверх концами. У одного была длинная и наполовину седая борода, а у остальных светло-русые, жидкие и короткие. Невозмутимыми взглядами они смотрели на меня.