Но оказалось, что эта лестница беспредельна, и они еще не дошли до ее конца. Сколько испытаний!..
– В Польше не для кого больше танцевать. Не осталось зрителей.
Боролись до последней возможности; собирая последние силы, кочевали они по местечкам, где прежде их встречали незабываемые триумфы. Теперь их встречают там одни дымящиеся развалины.
Нет больше зрителей; кого привлечет их воздушный “серпантин” в это время, когда все население местечек само превратилось в участников невиданной с самого сотворения мира трагедии?
Они пробирались в еврейском фургоне по лесным дорогам. Послышался тяжелый грохот; остробородый еврей зачмокал, задергал вожжами, и лошади едва успели свернуть в сторону.
Мимо них пролетела на рысях конная батарея; тяжелые пушки мчались с такой быстротой, что подпрыгивали как резиновые.
Скрылись – и через несколько минут начали раздаваться оглушительные раскаты.
– Там театр посерьезнее нашего. Бродячим артистам нечего делать в Польше…
А шрапнельные выстрелы расплываются, как белые тучки – совсем как серпантин, – в небе.
В каждом маленьком московском театрике вы встретите несколько беженцев, которых вытеснила из Польши война.
Не хватило сил бороться; их бутафорский хлам не устоял против тяжелых орудий.
Жестокая судьба выкинула их из местечек в столицу.
Маленькие театрики сами дышат на ладан, сократили до крайних пределов все свои расходы, – но у них не хватило жестокости отказать в приюте польским беглецам.
Другие нашли пристанище в цирках. Молодой опереточный комик попал в качестве клоуна на арену, рассказывает примитивные анекдоты и декламирует злободневные куплеты.
На голове его рыжий парик, в котором он играл прежде какого-то обольстительного графа, соломенная шляпа, уцелевшая от роли какого-то банкира.
Он медленно ходит за лошадью, на которой сидит, отдыхая от трудного прыжка, наездница в блестках, – и старается развеселить публику.
– У нас в цирке он отдохнет от скитаний. Много ему пришлось натерпеться…
Товарищи относятся к беженцам с чрезвычайным вниманием.
Несколько человек пристроились около кинематографа. Участвуют в съемках картин из текущих событий. Возник вопрос о какой-то мелкой подробности в форме немецкого офицера.
Беженцы пригодились – все было сделано по их указаниям. Кому же и знать, как не им.
Один из беженцев долго объяснял, как у прусского лейтенанта расположены выпушки и петлички, а потом не выдержал, остановился и начал вытирать глаза.
К нему бросились, принялись его утешать. А он говорит:
– Невольно слезы… Ведь я все это видел… Ведь я из Калиша…
Кружатся белые тени. Судорожно машут крыльями белые птицы.
И с последним аккордом застывают неподвижно. Легкие одежды опустились прямыми складками.
Как воплощенное отчаяние…»
В свою очередь впадать в отчаяние пришлось московским городским властям и руководителям общественных организаций, когда летом 1915 года Москву захлестнул новый, на этот раз по-настоящему огромный поток беженцев. Из-за оставления русской армией польских и прибалтийских губерний происходил не только исход гражданских лиц, но также эвакуация правительственных учреждений. По сообщениям газет, на 1 июля в Москве было зарегистрировано 1726 беженцев, а к 17 июля их численность увеличилась до 3172 человек. Причем покинуло город за это время только 407 человек. 27 июля «Утро России» сообщала читателям такую статистику:
«Центральное бюро разместило беженцев следующим образом: в ночлежном доме имени Морозова на Таганке размещено 1202 человека, при посредстве латышского общества расквартировано 614 латышей: в ночлежном доме на Смоленском рынке – 229 человек и в работном доме на Ходынском поле – 286. На старых квартирах живет 667 человек, на училищных квартирах – 102. Денежное пособие на квартиры выдается 224 человекам.
На этих днях ожидается прибытие до 5 тысяч беженцев из Варшавы, которых пока в Москве только 500. Большинство беженцев жители Либавы, Риги, Гольдингена и Люблина».
Однако еще за неделю до этого на экстренном объединенном заседании правлений польских культурно-просветительских и благотворительных организаций выяснилось, что помимо беженцев, которые, будучи зарегистрированы Центральным бюро и польским комитетом, получают помощь, в Москве имеются десятки тысяч бедняков-беженцев из Польского края без крова и средств. На заседании отмечалось, что все железнодорожные станции между Москвой и Минском, а также все деревни в их окрестностях переполнены беженцами. По самым скромным подсчетам, таких блуждающих беженцев-поляков насчитывалось до полумиллиона человек. «Все квартиры польского комитета переполнены, – сообщалось в газетном отчете. – Средств к расширению деятельности пока нет. Решено немедленно обратиться к московской Городской управе с просьбой оказать самую широкую поддержку беженцам. Сам комитет занят изысканием средств к удовлетворению хотя бы жилищной нужды беженцев».
На заседании комитета под председательством С. В. Бахрушина 1 августа 1915 года было решено объединить деятельность органов городского управления и представителей национальных обществ. Так как национальные организации не располагали средствами для размещения беженцев, члены комитета постановили: разрешить им снимать необходимое число помещений за счет города с расходом не больше двух рублей в месяц на одного человека.
Несмотря на денежную помощь со стороны городского управления, национальные комитеты не могли найти в Москве достаточного количества помещений для беженцев – домовладельцы неохотно откликались на их просьбы. К тому же наплыв приезжих превышал все мыслимые нормы.
Латышские беженцы, размещенные в сарае дома № 41 на Покровке
«Помещения латышского комитета настолько переполнены, – сообщали газеты, – что там невозможно поместить более ни одного человека, а беженцы-латыши все прибывают. Сегодня латышский комитет предполагает снять еще несколько помещений, хозяева которых согласились сдать их на известных условиях; вчерашнюю же ночь беженцам-латышам пришлось провести частью на вокзалах, частью в помещениях других организаций, где они нашли временный приют. (…)
За последнее время из Курляндской губернии в московское латышское общество явилось около 5000 беженцев латышей. Около 1000 человек (мужчины) определены на работы. Временный приют беженцы-латыши находили в бараках при латышском обществе (Покровка, 41) и в доме Оловянщикова (Покровка, 13). В настоящее время по распоряжению члена московской Гор. упр. В. Н. Григорьева для беженцев-латышей сняты два дома на Старой Басманной, 24. В этих домах смогут одновременно помещаться 400 человек. (…)
Расквартированы они на старых квартирах на 1-й Мещанской улице и на Покровке, в доме общества. В последнем было так тесно, что некоторым из беженцев пришлось провести ночь под открытым небом».
Совместная работа всех организаций, занятых приемом беженцев, уже в первые дни августа принесла желаемый результат. Прежде всего был решен вопрос с питанием приезжающих в Москву. Например, на Александровском вокзале служащие железной дороги организовали питательный пункт, где супом с мясом и кашей могли накормить 1200–2000 человек в день. На Николаевском такой пункт выдавал ежедневно три-четыре тысячи порций, а при необходимости их количество могло вырасти до шести тысяч. На том же вокзале еврейское общество устроило кухню, рассчитанную на сто человек.
На всех московских вокзалах было вывешено объявление, напечатанное на русском и родных для беженцев языках: «В Москве оказывают помощь и всяческое содействие беженцам Центральное бюро при московской Городской управе, польское, литовское, латышское, еврейское и другие национальные общества, сотрудники которых постоянно дежурят на вокзалах и снабжены соответствующими удостоверениями и голубыми повязками на рукавах с надписями соответствующих организаций. К этим сотрудникам рекомендуется обращаться за всякими справками».
Кроме того, на всех станциях железных дорог и в вагонах были вывешены обращения к беженцам с призывами остерегаться злоумышленников, которые могли бы вовлечь беженцев в невыгодные сделки. За всякого рода советами предлагали обращаться к уполномоченным, находившимся при питательных пунктах на всех узловых станциях.
Столовая для беженцев, организованная артистами Большого театра
Центральное бюро получило разрешение от Городской управы на устройство для детей беженцев «очагов» (яслей) в Петровском парке и на Средней Переяславской улице, чтобы облегчить взрослым поиски работы. Заботясь о беженцах, Центральное бюро предложило ввести на вокзалах дежурство врачей – специалистов по нервным болезням. Необходимость их присутствия объяснялась состоянием приезжих, о котором, в частности, писал репортер «Утра России»:
«Пережитые волнения, утомительная дорога и полная неопределенность положения на многих беженцев, в особенности из интеллигентного класса, действуют удручающим образом, и они приезжают в Москву совершенно больными нервно. Одна учительница из Владимира-Волынского привезла в Москву всю свою школу. Дети прибыли вполне благополучно, сама же учительница с трудом только могла рассказать, откуда она. В Центральном бюро возник вопрос – обратиться к врачам с просьбой устроить дежурства для оказания помощи прибывающим. (…) Управа за последние дни вообще пошла навстречу начинаниям Центрального бюро, чем значительно облегчилась деятельность последнего».
В те же августовские дни Главный комитет Всероссийского союза городов провел совещание, на котором было решено разработать план эвакуации для равномерного распределения беженцев по стране. Выступивший на нем С. В. Бахрушин начал свой доклад с констатации очевидного: в перемещении беженцев не только нет даже намека на плановость, но «о самих размерах этого движения в правительственных кругах замечается полная неосведомленность». Главноуполномоченные по эвакуации беженцев князь Урусов и Зубчанинов, действуя наобум, направляли беженцев в тот или иной город без учета местных возможностей принять такое число новых жителей. На перемещение огромной массы людей в распоряжение этих чиновников из казны предоставлено только по одному миллиону рублей. Средства явно недостаточные, если учесть, что, по сведениям национальных организаций, в Россию уже прибыло три миллиона человек, и еще ожидается около двенадцать миллионов.
Иначе говоря, царское правительство затеяло эвакуацию своих граждан, но не смогло ее толком организовать. Об этом свидетельствовал и такой факт, отмеченный газетой «Утро России»: «Из мест, откуда бегут беженцы, им все билеты выдаются до Москвы, и московская администрация поставлена в затруднительное положение – выдавать билеты дальше на свой страх и риск она не решается, но нельзя беженцев оставлять и в Москве. Такой случай был с 400-ми рабочими вагоно-строительного завода, едущими в Ярославль. Рабочие все же отправлены дальше».
Кухня питательного пункта для беженцев, организованного артистами Большого театра
О том, что государство, по сути, бросило эвакуированных на произвол судьбы и они были вынуждены обратиться за помощью к русскому обществу, свидетельствует открытое письмо Совета польских съездов к главноуполномоченным всероссийских Земского союза и Союза городов кн. Г. Е. Львову и М. В. Челнокову:
«Глубокоуважаемые Георгий Евгеньевич и Михаил Васильевич!
В тяжкую годину страшных испытаний и ударов судьбы, обрушившихся в нынешнюю войну прежде всего на Польшу, как аванпост славянства, польский народ безропотно нес ради общегосударственных интересов бесчисленные жертвы. На польской территории в течение года сдерживался натиск врага и всеми была отмечена особая доблесть населения Польши, все время боев под пулями остававшегося на местах в своих родных городах, местечках и халупах, как бы живой стеной ограждая остальную Россию от ужасов войны. Но чаша страданий Польши не была еще полна. В последнее время признано было возможным насильственное удаление всего населения оставляемого русскими войсками театра войны и его омертвения. Земля, подвергнутая такому омертвению, представляет собой пустыню: посевы уничтожены, строения сожжены, деревья срублены, колодцы засыпаны, люди и скот выгнаны. Гибла вековая культура, гибло народное богатство, гибнут люди. Люди должны были покинуть родную, поколениями насиженную землю, должны были уступить ее своему заклятому врагу, как бы облегчая возможность немецкой колонизации, а сами должны были уйти. Куда уйти? Осталась одна дорога – в Россию. Не добровольно, не в поисках более безопасных мест, более спокойной жизни пошли польские скитальцы в Россию. Пошли дорогой далекой и полной лишений, ибо ничто не было приготовлено на этом скорбном пути нежданного переселения народов. Наши братья-выселенцы мрут от болезней, от недостатка пищи и воды, теряют остатки своего достояния, переносят всяческие лишения, а зачастую и унижения. Не всюду в обширной России проникло известие о принудительном, в интересах государства, оставлении нашими крестьянами родной земли, нашими рабочими – родных углов, и не всюду было одинаковое к ним отношение. Их иногда спрашивали: зачем пришли, кто вас звал? Какой горькой иронией звучали эти произнесенные в простоте душевной слова!
Съезд польских организаций помощи жертвам войны, бывший в Москве 8–9 августа, поручил нам обратиться в вашем лице к русскому обществу. Мы знаем, что истина, что те, кто вольно или невольно все приносят в жертву на алтарь войны, у кого все в интересах государства отнято, имеют право на помощь государства, на самое широкое гостеприимство и заботы всей страны, что эта истина ясна русскому народу, как ясна она нам. Но мы просим, чтобы вы сделали с вашей стороны все, чтобы русский народ слышал из авторитетных для него уст действительную истину о массовом выселении поляков, вынужденных теперь искать убежища в России. Чуткая совесть русского народа поймет весь ужас положения наших изгнанников, а мудрость его поможет нам остаться возможно ближе к родной земле, а не уходить на восток, в далекую Сибирь, – найдет способы, чтобы хоть сколько-нибудь скрасить их горе, облегчить страдания, нравственно и материально поддерживать. И это будет сделано не как милостыня, не как подачка неоскудевающей десницы, а лишь как незначительное вознаграждение за безмерные жертвы Польши в этой войне. Мы верим, что русский народ поймет скорбь нашу.
Обращаясь в вашем лице к русской общественности, мы хотели бы, чтобы была понятна еще одна наша боль, особенно мучительная в этой войне, – боль от раздела нашего народа между тремя государствами. Наша совесть никогда не мирилась с этим фактом. В наших глазах все поляки – русские, австрийские и германские – всегда составляли один народ, и мы хотели бы, чтобы так же на нас взглянул и русский народ. Мы хотели бы, чтобы наши зарубежные братья, чтобы те из них, которые не как воины враждующих государств, а как мирные граждане остались в России, были окружены атмосферой дружбы и доверия, чтобы они могли найти возможность приложения своего знания и труда, чтобы, нужные России, они не оставались без работы.
Неисповедимы судьбы народов. На рубеже новых русско-польских отношений, когда общее строительство обоих народов должно создать новые формы жизни, да увенчаются успехом общие усилия и да повелительно раздастся голос русской общественности!»
Выдача обедов на питательном пункте, организованном Латышским обществом в Москве
Судя по сообщениям прессы, при эвакуации менее других испытали трудности служащие казенных учреждений. Например, 350 сотрудников варшавской психиатрической больницы во главе с директором И. М. Сабашниковым сразу по приезде были размещены в Ходынском ночлежном доме (больных перевезли отдельно). Чиновников варшавского управления земледелия и государственных имуществ устроили в дом у Чугунного моста. Управление Привислинских железных дорог через две недели после прибытия в Москву сняло помещение на Александровской площади и приступило к работам. Их коллеги из Двинска устроились в Трехпрудном переулке. Вот как описал их вселение очевидец-журналист:
«Необъятный двор домов Волоцкой, по Трехпрудному, загроможден подводами, нагруженными самой разнообразной кладью.
Кажется, что все эти дома, все квартиры собрались в путь.
– Переезжают?
– Железная дорога приехала, – отвечает дворник, – Либаво-Роменская, из Двинска.
Приехала она очень скромно: на лошадях. Привезли ее сюда с вокзала, всю дорогу. И размещают…
Ломовики хлопочут около своих возов. Распутывают хитросплетение канатов, и веревочные дуги хлещут по воздуху.
Имущество чрезвычайно пестрое. Захватили все, что только было можно. Письменные столы и матрасы. И на самом верху прикручен тяжелый кассовый компостер.
Торчат железные какие-то палки. Рычаги от стрелок. Связка контролерских щипцов.
И тут же всякие предметы домашнего обихода. Ломберный столик, умывальник. Затиснутые под стрелками подушки.
Между возами снует, кричит, волнуется однообразная толпа. Все в железнодорожных фуражках.
Возбужденные.
Но возбужденные радостно.
Уныния ни малейшего не заметно. Царит полная уверенность, что Либаво-Роменской дороге придется здесь не долго пробыть.
Скоро все они вместе с компостером вернутся обратно. Забавна та заботливость, которою они, эти чиновники, окружают свой компостер и свои стрелки.
Это как будто символ их профессии.
Поезда перестали ходить, но железная дорога осталась.
Компостер снимают с сугубой осторожностью. Топчут перины и подушки.