Тут Каролине пришла в голову замечательная идея относительно нашей одежды на марше. Она должна быть очень эффектной, и этим костюмом я собираюсь отметить свое освобождение как из Холлоуэя, так и из бездны отчаяния.
Но среди всех этих дел я все же заметила, что стоит мне войти в комнату, как Мод выходит оттуда, а ест она чаще у Уотерхаусов, чем дома.
Ричард просто пожал плечами, когда я сказала ему об этом.
— А чего ты хочешь? — спросил он. Говорить с ним теперь — после моего выхода из Холлоуэя — трудно, он тоже меня избегает. Что ж, хорошо, что шкура у меня задубела!
Я даже не удивилась, когда увидела, что он сделал с моей дневной гостиной. Мужья других суфражисток позволяли себе вещи и похуже. Чтобы пресечь такое поведение, мне пришлось прибегнуть к шантажу — я этим не горжусь, но другого выхода у меня не было. Мой план сработал — ему может не нравиться то, что я делаю, но матушку свою он боится еще больше.
В субботу утром я увидела, как Мод подметает в гостиной, и тут мне в голову пришла одна мысль.
— Поехали со мной в город, — предложила я. — Нас подвезут на машине. Смотри. — Я показала в окно на автомобиль Дженкинсов, стоявший перед нашим домом. Миссис Дженкинс, богатый член СПСЖ с Хай-Гейта, любезно предоставила его для нужд СПСЖ в городе. Муж ее не в курсе — мы пользуемся автомобилем, только когда он на работе или в отъезде, и нам приходится задабривать Фреда, шофера, чтобы тот помалкивал. Но эти затраты вполне окупаются.
Мод, раскрыв рот, разглядывала автомобиль, сверкавший на солнце. Я видела, она хочет поехать, но чувствует, что не должна этого делать.
— Поехали, — сказала я. — День такой хороший — мы можем ехать со спущенным верхом.
— А куда ты едешь?
— В «Клементс-инн»,[29] — ответила я, но, зная, что ей не нравится СПСЖ, тут же добавила: — Это совсем ненадолго. А оттуда — на Бонд-стрит. Потом можем попить газировки у «Фортнум и Мейсонс»[30] и поесть мороженого — мы сто лет там не были.
Не знаю, зачем я так старалась. Я никогда не была заботливой матерью, но теперь чувствую, что борюсь за что-то ради Мод и хочу вовлечь в это и ее, даже если для этого нужно подкупать ее мороженым.
— Хорошо, — сказала она наконец.
Мод и Дженни помогли мне вынести кипу транспарантов, которые я вышивала (вернее, я их начала, но скоро мне стало ясно, что у меня на них не хватает времени, а потому я доплатила миссис Бейкер и Дженни, чтобы они мне помогли). Мне все еще далеко до того количества, которое я обещала сделать. Я собираюсь привлечь Мод, хотя шьет она хуже меня.
Ехать по Лондону было упоительно. Я делаю это уже не в первый раз, но по-прежнему прихожу в восторг. Фред надевает защитные очки, садясь за руль, но я отказываюсь — мне кажется, в них я ничего не увижу. Мы привязали наши шляпки шарфами — у меня трехцветный: пурпурный, зеленый и белый, обозначающий «Голоса женщинам» (я предложила такой же Мод, но она отказалась). Ветер пытался их сорвать, а пыль с улицы оседала у нас в волосах. Ощущение захватывающее. Скорость сумасшедшая — мы проносились мимо телег молочников, омнибусов, мужчин на велосипедах, мчались на равных с моторизованными кебами и частными автомобилями. Пабы, прачечные, чайные — все это сливалось в одно и оставалось позади.
Даже Мод наслаждалась, хоть и помалкивала, правда, когда грохочет двигатель, особо не поговоришь. Впервые за несколько месяцев она, казалось, расслабилась, уютно устроившись на заднем сиденье между мной и кипой транспарантов. Когда мы проезжали по улице, высаженной платанами, которые своими кронами касались друг друга с разных сторон, она откинула голову и посмотрела на небо.
Она помогла мне выгрузить транспаранты в «Клементс-инн» (Фред никогда и пальцем не пошевелит, чтобы помочь: он не одобряет суфражисток), но в офисе не осталась — предпочла ждать меня на улице с Фредом. Я старалась закруглиться поскорее, но там было столько товарищей, с которыми хотелось поздороваться, столько вопросов, ждавших ответа, столько проблем для обсуждения, что, когда я вернулась в автомобиль, и Фред, и Мод — оба сидели надутые.
— Прошу прощения, — весело сказала я. — Забудем об этом. Поехали. «Коллингвудс»[31] на Бонд-стрит, пожалуйста, Фред. — Эта остановка не имела прямого отношения к СПСЖ, но, несомненно, была связана с суфражистками.
Мод посмотрела на меня удивленными глазами.
— Папочка купил тебе что-то новое? — Ричард обычно именно там покупал мне драгоценности.
Я рассмеялась.
— В некотором роде. Увидишь.
Но когда она увидела ожерелье в коробочке на черном бархате, торжественно врученное мне продавцом, то отреагировала совсем не так, как я ожидала. Она ничего не сказала.
Ожерелье было украшено изумрудами, аметистами, жемчугом, которые образовывали пурпурно-белые цветы с зелеными листьями. Все эти камни были извлечены из моих прежних ожерелий: жемчуг я получила в подарок на конфирмацию, аметист достался в наследство от матери, а изумруды — из ожерелья, подаренного мне на свадьбу миссис Коулман.
— Прекрасная работа, — сказала я ювелиру. — Очень элегантно.
Мод продолжала во все глаза смотреть на ожерелье.
— Тебе разве не нравится? — спросила я. — Это те самые цвета. Цвета СПСЖ. У многих женщин похожие украшения.
— Я думала… — Мод замолчала.
— Что ты думала?
— Я… я думала, что унаследую ожерелья, из которых теперь сделано это.
— И всего-то и дел? Ну что ж — теперь ты унаследуешь вместо них это.
— Папочка будет в ярости, — тихо сказала Мод. — И бабушка. Это были ее изумруды.
— Она подарила мне ожерелье, и я вольна делать с ним что захочу, — она не может мне диктовать.
Мод промолчала; это молчание было хуже, чем ее надутые губы чуть раньше.
— Ну что — поехали есть мороженое к «Фортнуму и Мейсонсу»? — спросила я.
— Нет, мамочка, спасибо. Теперь я хотела бы вернуться домой. Пожалуйста, — тихо сказала Мод.
Я думала, ожерелье ей понравится. Кажется, я ничем не могу ей угодить.
Ричард Коулман
Я сразу же их заметил. Китти прихорашивалась перед зеркалом в прихожей — мы собирались на прием к моей матери. Дженни стояла рядом с ней — держала ее пелерину. Мод наблюдала с лестничной площадки. Платье на Китти было с глубоким вырезом, и, приглядевшись, я узнал изумруды у нее на шее. Моя мать много раз надевала их, отправляясь с отцом на приемы и торжества, а однажды — на встречу с королевой. Теперь, в этом новом ожерелье, рядом с другими камнями, они выглядели омерзительно.
Я не сказал ни слова — шантаж Китти наглухо запечатал мне рот. Вместо этого я разозлился на собственное бессилие, неумение совладать с женой. Что это за муж — беспомощный, без всякого авторитета? Китти точно знала, что делает.
Позже, увидев выражение лица матери, когда ее взгляд упал на новое ожерелье Китти, я был готов задушить свою жену, собственными руками стиснуть эту хорошенькую белую шейку.
Эдит Коулман
Я думаю, ей нравится мучить меня.
В последний год все и так было хуже некуда в те несколько раз, что я, ради соблюдения приличий, была вынуждена посещать своего сына в их доме. Еще хуже стало, когда ее отправили в Холлоуэй и имя Коулманов появилось в газетах. Я была в шоке, но все забылось скорее, чем я ожидала. Мои друзья — мои добрые друзья — не поднимали эту тему, щадя меня. Мне оставалось только радоваться, что Джеймса нет в живых и он не видит этого позора.
Но хуже всего были изумруды. Их подарила мне мать Джеймса вечером перед нашей свадьбой, подарила, зная, что я сохраню их в целости и передам жене своего сына. В те времена о таких вещах даже не говорилось — это и так было понятно. Мне бы и в голову не пришло ничего иного, кроме как носить их с гордостью, а потом, когда придет время, передать по наследству. Никто из нас, женщин, носящих фамилию Коулман, не смог бы осквернить их так, как это сделала Китти.
Она надела их на мой ежегодный майский прием вместе с темно-зеленым платьем со слишком глубоким декольте. Я сразу же поняла, что это за изумруды, хотя ожерелье и было мне незнакомо. Я бы свои изумруды где угодно узнала. Она тоже увидела, что я их узнала. Бедный Ричард, стоявший рядом с ней, и понятия не имел о том, что произошло. Изумруды — мужчины в них не разбираются, только женщины. Я ему никогда не скажу.
Я не устроила сцены — не могла же я это сделать перед всеми. К тому же это только доставило бы ей удовольствие. Нет, я дождалась, когда уйдет последний гость, и тогда уже села в темноте и разрыдалась.
Июнь 1908
Лавиния Уотерхаус
Поначалу я отказывалась помогать Мод. Я не хотела иметь ничего общего с этими суфражистскими транспарантами. Но Мод никудышная белошвейка, и когда однажды в школе я увидела ее бедные пальчики, все исколотые и разодранные иголкой (кто-то должен научить ее пользоваться наперстком), то пожалела ее и стала приходить к ней днем помогать.
Я не устроила сцены — не могла же я это сделать перед всеми. К тому же это только доставило бы ей удовольствие. Нет, я дождалась, когда уйдет последний гость, и тогда уже села в темноте и разрыдалась.
Июнь 1908
Лавиния Уотерхаус
Поначалу я отказывалась помогать Мод. Я не хотела иметь ничего общего с этими суфражистскими транспарантами. Но Мод никудышная белошвейка, и когда однажды в школе я увидела ее бедные пальчики, все исколотые и разодранные иголкой (кто-то должен научить ее пользоваться наперстком), то пожалела ее и стала приходить к ней днем помогать.
Здорово, что я это надумала! Она, бедняжка, такая медлительная, а ее ужасная мать оставила ей невероятную кипу этих транспарантов. Сначала я чувствовала себя не в своей тарелке, сидя в их дневной гостиной и нашивая буквы на транспаранты, — боялась, что в любую минуту может войти мать Мод, а с тех пор как я все про нее узнала, мне в ее присутствии не по себе. Но она редко бывает дома, а когда говорит по телефону, который у нее недавно появился, то нас даже не замечает. Я от этого телефона дергаюсь — всегда подпрыгиваю, когда он звонит, и я бы ни за что не стала отвечать по нему. Мод приходится делать это постоянно. Когда ее матери нет дома, она записывает бесконечные послания о грядущих митингах, петициях и другой чепухе.
К счастью, вышиваю я неплохо — я сделала целых три транспаранта, пока Мод возилась с одним, и у нее все стежки видны. Забавно сидеть там вместе — мы болтаем и поем, а Мод иногда совсем перестает шить, когда у нее все пальцы в крови, и начинает читать вслух книгу, а я тем временем работаю. Дженни без конца приносит нам чай, а раз или два даже кофе, когда мы ее очень просим.
Слава богу, кроме шитья от нас ничего не требуется. Мы получаем материю и уже вырезанные буквы, а лозунг написан на листе бумаги, пришпиленной к материи. Буквы обычно белые, материя зеленая или черная. Мне хоть заплати, я бы не смогла выдумать лозунга. Некоторые из них такие сложные, я в толк не могу взять, к чему они призывают. Что, черт возьми, может означать
«НАЛОГООБЛОЖЕНИЕ БЕЗ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА ЕСТЬ ТИРАНИЯ»?
А то и еще хуже:
«"ДА" ЖЕНЩИН ПОБЕЖДАЕТ «НЕТ» АСКВИТА».
Какое отношение имеет к этому премьер-министр?
Смешнее всего — это ошибки. Первая случилась, когда я пришивала буквы для одного из транспарантов —
«ДЕЛА, А НЕ СЛОВА».
(Меня тошнит до смерти от этих слов!) Складывая законченный транспарант, я мельком взглянула на него и обнаружила, что пришила:
«СЛОВА, А НЕ ДЕЛА».
Я уже собиралась отпороть буквы, но посмотрела украдкой на Мод и увидела, что она ничего не заметила, — она сидела, нахмурившись, над своим транспарантом, засунув в рот в очередной раз уколотый палец. И тогда я тихонько сложила транспарант и, улыбаясь про себя, бросила его на готовую кипу. Видимо, должны быть изготовлены тысячи и тысячи транспарантов — этим заняты женщины по всей стране. Каждые несколько дней мать Мод вбегает сюда, хватает кипу готовых и уносится прочь, даже не сказав спасибо. Вряд ли кто сможет найти виновника этой ошибки.
После этого я стала делать новые «ошибки» — еще несколько раз «СЛОВА, А НЕ ДЕЛА», потом я нашила «ЕЛА», а не «СЕЛА». «Лишние» буквы я засовывала себе в карман фартука. Придумывать ошибки было ох как весело:
«РАБОЧИЕ ЖЕНЩИНЫ ТРЕБУЮТ ГОЛОСА»
превратилось в
«ГОЛОСУЮЩИЕ ЖЕНЩИНЫ ТРЕБУЮТ РАБОТЫ»,
а
«СИЛЬНЫ НАДЕЖДОЙ»
в
«СЛАБЫ НЕВЕЖДОЙ».
Я сделала с десяток таких, когда Мод меня поймала. Она помогала мне складывать один из транспарантов и вдруг сказала:
— Постой. — Она развернула транспарант.
На нем было написано:
«КТО ОКОВЫ НОСИТ, ПУСТЬ САМ И БУДЕТ УДИРАТЬ».
— Лавиния, тут должно быть написано:
«Тот, кто оковы сбросит, пусть сам и будет ударять».[32]
— Ты же знаешь — это из Байрона.
— О господи! — сказала я и захихикала.
— Ты хоть читаешь, что пришиваешь? И где остальные буквы?
Я глуповато улыбнулась и вытащила из кармана буквы.
— Я думала, это лишние или ошибка какая, — сказала я.
— Ты прекрасно знаешь, что здесь должно быть, — пробормотала Мод. — Что мы теперь будем делать? Менять что-то уже поздно, и спрятать мы не можем — мамочка их пересчитывает и наверняка спросит, почему одного не хватает.
Я стукнула себя по лбу.
— Нет, мне, пожалуй, лучше удирать.
Это было глупо, но Мод рассмеялась. Скоро мы уже смеялись до слез. Я была рада видеть, как она смеется. В последние дни она такая серьезная. В конце концов мы просто сложили транспарант и сунули его в кипу с другими.
Я не собиралась в Гайд-парк на марш — у меня мурашки бежали по коже при мысли о том, что я окажусь среди тысяч суфражисток. Но после стольких дней пришиваний буковок и постоянных разговоров о предстоящем марше, я стала подумывать, что там, наверно, будет забавно. Туда съедутся женщины со всей страны, и не все они будут настоящими суфражистками, к тому же там будут оркестры, и ораторы, и всякие представления. Потом Мод сказала мне, что все должны надеть белое, зеленое и пурпурное, и я придумала для нас идеальные костюмы. Мы наденем наши белые платья, а шляпки украсим цветами из сада Коулманов. Может, мать Мод и грешница, но цветы она выращивает замечательные.
— Дельфиниумы, васильки, жасмин и нигелла, а вокруг зеленые листья, — решила я. — Выглядеть мы будем великолепно.
— Но ты же говорила, что не собираешься идти, — сказала Мод. — И потом — что скажет твоя мать?
— Мама пойдет с нами, — ответила я. — И нам совершенно не обязательно маршировать — мы можем оставаться зрителями.
Мод думает, что моя мама ни за что не пойдет, но она всегда делает то, что хочу я.
Гертруда Уотерхаус
Я чувствовала себя последней идиоткой, проделывая это, но другого способа остановить ее не видела. Когда Лайви и Айви Мей вернулись из школы, щиколотка моя уже была забинтована, а нога лежала на скамеечке.
— Зацепилась за порог, — сказала я Лайви, когда та вскрикнула, увидев мою ногу. — Ничего страшного, обычное растяжение, перелома, слава богу, нет.
— Ах мама, ты такая неловкая, — сказала она.
— Да, я знаю.
— И сколько, сказал доктор, ты не должна выходить?
— Не меньше недели.
— Но это значит, что ты не сможешь сводить нас на марш в воскресенье.
— Да, я знаю. Мне очень жаль, дорогая, — я знаю, с каким нетерпением ты этого ждала. — Сама я с ужасом думала об этом марше.
Лайви воскликнула:
— Но мы должны пойти! Мы не можем такое пропустить, правда, Айви Мей?
Айви Мей разглядывала бинт на моей ноге. Нужно было затянуть его туже.
— Может, папа нас отведет? — сказала Лайви.
— Нет, — тут же ответила я. Не хочу втягивать в это Альберта. — Утром вы пойдете с ним в церковь, а днем он играет в крикет. Нет, я думаю, вам лучше всего остаться дома.
— Ну, тогда мы можем пойти с Мод и ее матерью.
— Нет, — сказала я, чуть не оборвав ее на полуслове.
— Мы будем в полной безопасности.
— Нет.
Лайви так уставилась на меня, что я едва сдержалась, чтобы не отвести взгляда.
— Лайви, дорогая, послушай, — сказала я как можно спокойнее. — Я не могу понять, почему ты так хочешь туда пойти. Тебя это вовсе не интересует. Да и не должно интересовать. Я уверена, тот, за кого ты выйдешь замуж, сам вполне сможет решить за тебя, кому отдать голос.
— А вот и нет, — заявила Лайви. — Я поддерживаю женское суфражистское движение.
Тут захихикала Айви Мей.
— Лайви нужно, чтобы на нее обращали внимание, — сказала она.
— Замолчи, Айви Мей. Я уверена, тебе тоже хочется в Гайд-парк, — сказала Лайви.
— Ты действительно поддерживаешь женское суфражистское движение? — спросила я, пораженная словами дочери.
— Да, поддерживаю! Я считаю, цвета у них великолепные — шарфики и драгоценности в пурпурных, зеленых и белых тонах. И женщины, разъезжающие в автомобилях, — такие живые и страстные… — Лайви замолчала, увидев мое лицо.
— Я не одобряю ни суфражисток, ни их марша, — твердо сказала я, надеясь, что на этом вопрос будет закрыт.
Но вопрос, конечно же, закрыт не был. Лайви два дня плакала и не разговаривала со мной, пока в конце концов вечером перед маршем я не сдалась. Ничто не может ее остановить — даже глупые выдумки матери; она всегда получает то, что хочет. Мне не хотелось, чтобы Лайви узнала, что я пыталась ее обмануть, так что даже пойти с ними я не могла. Пришлось перепоручить их заботам Китти Коулман.
Айви Мей заметила, что я, не хромая, наступаю на «растянутую» ногу. Но она умница — никому ни слова не сказала.