Напомнили о резне при восстании дунган[511] развалины старого Манаса. Стоят груды глиняных стен. Остатки храма. Пустые глазницы окон и дверей. Манас перенесен за один потай дальше. А всего сегодня сделаем 16,5 потаев.
Те же базары Манаса. Те же дунгане. Иногда попадается калмык. Здесь уже не торгоуты и хошуты, а олеты, которые занимают Илийский край, Кульджу. Разницы во внешности не видно. По всему пути растянулись караваны верблюдов, несущие 100 000 пудов шерсти, закупленной Госторгом для СССР. Важно звонят колокола. Садык, кучер, с особым ударением скажет: «На Чугучак – шерсть». Исполняется мечта края о восстановлении сношений.
Стоим у старшины. Здесь дворы несколько чище, нежели в Кашгарском и Карашарском округах. Говорят, и здесь будут смотреть паспорт. Лишь бы не разорвали эту длинную диковинку. Хочется довезти его и воспроизвести.
Среди дня нам казалось, что мы едем четверть века назад по равнине Средней России. А теперь мы сидим в замаранной белой комнатке. Е. И. вспоминает, что так же точно двадцать пять лет назад мы сидели в хибарках в Меречи, или в Велюнах на Немане, или под монастырями Суздаля. Или позднее – в каморках Сиены и Сан-Жеминьяно. Видели, видели, видели!
День кончился еще третьим осмотром оружия и разбором нашего паспорта. Пришел от амбаня какой-то полуграмотный курильщик опиума. По складам читал наш саженный паспорт. Потребовал вынуть ружья из чехлов и боязливо потрогал револьвер. Долго мялся и бубнил что-то, а потом ушел, поручив нас под ответственность содержателя постоялого двора. Можно ли включать такие власти в эволюцию человечества? Просто омывки какие-то. Но эти глупо-докучливые омывки способны затмевать сияющие горы; способны превратить каждое мирное настроение в ощущение участка[512]. Долой невежественность!
19 мая.
Какой добрый знак! Так нам сказали. В чем дело? Слышим какую-то нескладную музыку: пискучий кларнет вроде волынки, тарелки и барабан. Эта писклявая дребедень продолжается весь вечер. В чем дело? Оказывается, рядом умер человек и его собираются хоронить. Недаром в Манасе в целом ряде лавочек множество пестро раскрашенных гробов. Говорят: для путешественников очень добрый знак, если рядом умрет человек. Неизвестно, по знаку или нет – на полпути у нас сваливается колесо. Надо чинить в ближней деревне.
Сегодня путь совсем коротенький – всего 40 верст. Пришли уже к половине второго [дня]. Ясно, что можно было бы пройти еще 2,5 потая, но все дело в невозможном возчике. Сидим в Улан-Усуне, ждем телеги.
Яркий день. На дальних горах как будто прибавился снег. Заманчивы уходящие хребты. Степь залита сочной зеленью и лиловыми ирисами. Четкими силуэтами пасутся стада. Лама отошел в сторонку и обратился на восток – молится. Долетает ритм его славословий. Вероятно, зовет он новую эру, время Майтрейи, наступление которого знают все буддисты. Под линией снегов на горах притаилось несколько больших калмыцких монастырей. В каждом – несколько сотен лам. Монастыри большею частью в юртах – кочевые, но есть и храмы. А нам-то их нельзя увидать. Если хотите, можете увидеть нелепый храм черта в Урумчи, но буддистские монастыри смотреть нельзя. Нелепо и глупо.
А трава так зелена, и скворцы и сойки кричат в листве карагачей. Кукушка наскоро считает года. По степи стоят столбы дыма – жгут камыш. Эти дымы из «половецкого стана» особенно характерны для горизонта степей. Вспоминаем сны – картины 1912 года: «Змий проснулся» и «Меч мужества», когда огненный ангел принес меч мужества стражам.
Говорят, на Алтае весною цветут какие-то особенные красные лилии. Откуда это общее почитание Алтая?!
Жара. Предупреждают, что здесь много краж. Генерал-губернатор о нашем проезде не послал обещанного приказа. В конце концов и хорошо! По крайней мере у нас нет и капли сознания, что китайцы хоть что-нибудь сделали, кроме оскорблений, насилий и препятствий. От Улан-Уеуна четыре дня езды до торгоутского летника. Одинаково от Кучи, Урумчи и от Улан-Усуна.
20 мая.
Поднялись в 4 часа. Вот красиво! Горы розовеют. Бегут лиловые туманы. Пышнеет трава. Выехали в половине шестого еще до жары. Бодро пробежали 9 потаев (36 верст) до Янцзыхая. Отличная дорога. Свежо и сладко пахнет серебристая джидда [лох]. Поют птицы. Так много птиц давно не слыхали. Проехали равнину, усеянную могильными бугорками, – следы боев в дунганское восстание. Как заповедная стена, стояли серебряно-голубые горы. Прибыли в половине десятого в Янцзыхай, и вовремя.
Солнце уже стало жечь. Все уже накалилось. С радостью входим в маленькую глинобитку. Будем здесь до 12 часов ночи, а там при луне, в холодке, дальше – до Шихо. В чем-то почти неуловимом уже чувствуется близость России. Шире ли улицы селений, больше ли пашен, чище ли постоялые дворы? Опять сидим в глинобитке. В комнате хлопочут касатки – под балкой их гнездо. И опять вспоминаем Подольскую или Казанскую губернию. Вспоминаем Ефима из Ключина.
Точно колеблется почва. В области Чугучака есть потухшие кратеры. Не так давно подземная работа была так напряжена, что ждали извержения.
21 мая.
Поднялись в час ночи. В темноте при начавшемся буране вышли в половине четвертого. Горы скрылись. Облака пыли. Прогремели на равнине крупной гальки. В час дня пришли в Шихо, пробежали 16 потаев.
На полпути остановились кормить лошадей. Собралась толпа дунган и китайцев. Топтались, щупали нашу коляску, пытались потрогать нас. Е. И. вспомнила их достойного предводителя – главу Синьцзяна. Вспоминали, как пятнадцать лет тому назад в Шарсюмэ был амбань-русофил, и против него было послано из Урумчи 10 000 дунган. Но из Зайсана успел подойти русский батальон, и 10 000 урумчийских войск немедленно разбежались. Теперь сын этого амбаня, олетский князь, живет в дне пути от Шихо. Он получил образование в России. Там же находится и большой калмыцкий монастырь. Шихо является перекрестком между Урумчи (6 дней), Чугучаком (6 дней), Кульджою (9 дней) и Шарсюмэ (12 дней).
По пути встретили три арбы ценного груза – маральи рога. Вероятно, идут из Русского или Монгольского Алтая. Идут через Урумчи на Гучен в Китай для ценных лекарств. Вспомнили Чураевых, Гребенщикова. Староверы и зверская ловля маралов; нелепо, как уживаются эти особенности.
В Шихо во двор бывшего русского подданного нас не пустили. Ренегаты всегда особо усердствуют. Качество дороги здесь гораздо лучше, нежели в Кашгаре, Аксу, Токсуне. Из широких пространств гальки можно легче легкого сделать прекрасное шоссе. Но для китайцев – чем меньше путей сообщения, тем спокойнее; чем меньше просвещения, тем способнее для «правителей»…
Е. И. спрашивает: «Если бы китайцы нас приняли ладно, ведь многое от этого изменилось бы?» Многое, многое!
Никаких сведений из Америки. Когда и где сможем мы получить их? На телеграмму, посланную 12 апреля, до 16 мая ответ не пришел. Состояние телеграфных столбов, проволоки и изоляторов указывает: «Оставьте все надежды». Надо сказать Хоршу, чтобы не посылали телеграмм по бентлей[513]. Тут и без шифра извращают слова неузнаваемо.
22 мая.
Пески до самого Чипейцзы, в 16 потаях. Легкие облачка скрыли солнце, иначе был бы зной несносный. Как Садык, кучер, говорит: «Лошадей бы зарезали». Никогда не видали столько дичи: золотые фазаны, куропатки, гуси, кроншнепы, утки, чайки, зайцы. Фазаны сидят на дороге перед самым экипажем. Вышли в пять утра, дошли в половине третьего. Предлагают лучше двигаться ночью. Чипейцзы – непривлекательное место, дворы грязны. Стоим за селением у речки. Позади скрылись отроги Тянь-Шаня, а далеко впереди, к северу, показалась легкая линия Тарбагатайских гор. По степи маячат китайские могилы в виде курганчиков. Опять пришел вонючий оборванец и унес куда-то паспорта. Уморительно сверял наши физиономии с карточками. Нескончаемый полицейский участок!
Узнали, кто такой Цаган-хутухта[514]. Оказывается, он олет. Сейчас находится в Лабране. Как поучительно сверять сведения из-за Гималаев со сведениями с севера. Только так складывается истинный облик лиц, событий, верований. Каждая страна, не удаляясь от истины, вкладывает свои особенности в свою наблюдательность. Тибет преувеличил Таин-ламу, сведения о Цаган-хутухте совпадают.
Цветет джидда, розовеет свежая жимолость. Пахнет весенней свежестью к вечеру. Опять будет драма с возчиками, надо уговорить их двинуться ночью. Решили не спать, идти в одиннадцать ночи.
23 мая.
Вечер настроился неспокойно. Приехали странные китайцы с десятью солдатами. Исполняют какое-то таинственное поручение генерал-губернатора. Едут в Пекин и Москву. Плетется сеть интриг.
Пришел совет – уезжать немедленно, привязать, заглушить колокольцы под дугою и погасить огни. Неспокойно. Так и сделали, и вышли под дождь и ветер с заряженным оружием. Шли глубокими, тяжкими для лошадей песками. Восемнадцать потаев до Улун-Болыка взяло 12 часов, с двумя часами кормежки лошадей. Улун-Болык – бедный лянгар. Пищи нет. За семь потаев до лянгара пески перешли в темное галечное взгорье Джаирских гор. Все стало четко. Заклубились ослепительные грозовые тучи, и в стороне Чугучака[515] загрохотало. Сидим на бугре около убогого китайского храмика. Перед нами в последний раз тянется и тонет в тумане гряда Небесных гор. Так они небесны в тоне, так богаты белыми гребнями.
23 мая.
Вечер настроился неспокойно. Приехали странные китайцы с десятью солдатами. Исполняют какое-то таинственное поручение генерал-губернатора. Едут в Пекин и Москву. Плетется сеть интриг.
Пришел совет – уезжать немедленно, привязать, заглушить колокольцы под дугою и погасить огни. Неспокойно. Так и сделали, и вышли под дождь и ветер с заряженным оружием. Шли глубокими, тяжкими для лошадей песками. Восемнадцать потаев до Улун-Болыка взяло 12 часов, с двумя часами кормежки лошадей. Улун-Болык – бедный лянгар. Пищи нет. За семь потаев до лянгара пески перешли в темное галечное взгорье Джаирских гор. Все стало четко. Заклубились ослепительные грозовые тучи, и в стороне Чугучака[515] загрохотало. Сидим на бугре около убогого китайского храмика. Перед нами в последний раз тянется и тонет в тумане гряда Небесных гор. Так они небесны в тоне, так богаты белыми гребнями.
Так мало еще знают калмыцкие улусы. Когда и кому удастся пройти через все лабиринты захороненных богатств? Вся даль трепещет в сияющей радуге разложения. Сапфировая пустыня и эфирные горы влились в небо. Разубранные холмы в золоте. Уж очень красива ты, Азия. Твой черед. Прими чашу мира.
Едут дунгане и калмыки с ними. В тоне, каким калмык говорит с нами, звучит какое-то доверие и близость. Простодушно рассказывает, как он хотел охотиться в горах, а местный князь запретил. Через дорогу перебежали шесть серых серн. Можно представить, сколько дичи в горах. Телеги опять не пришли. Будем третью ночь без сна.
24 мая.
Для дальних путей пригодны лишь тибетцы и некоторые монгольские хошуны. Все остальные слабеют, теряют бодрость и впадают в уныние.
Простились с Тянь-Шанем. Впереди бесснежные мелкие купола Джаира. Сегодня тот самый страшный день, о котором твердят все караванщики. Именно в ущельях Джаира бывают грабежи и убийства. Взгорья Джаира встретили нас совсем сурово. Ледяной вихрь, дождь, град, а под ночь – лед и снег. Наш возчик ухитрился 17 потаев до Кюльдинена пройти в 22 часа. Дошли в половине третьего ночи. Измочалились окончательно плестись за арбами с заряженными винтовками. Отту – бедная станция в середине пути, утопающая в грязи. После нас приехали китайцы. Началось безобразие – ходили через нас. Плевали. Тут же развели кизяковый огонь, выедающий глаза. Накапали маслом и облили чаем. Мы были рады вечером убраться до Кюльдинена. Разбойников не видели. Теперь говорят, что главное место разбоя – не сегодня, а завтра, между Кюльдиненом и Ядманту. В снегу добрались до Кюльдинена. Зажались в вонючую лачугу и спали четыре часа беспросыпно. А там опять грузились, опять ссорились с негодным возчиком.
25 мая.
Весь день красив. Верно, что в узких ущельях красных гор могут быть нападения. Где-то близко во время гражданской войны многие сотни русских были изрублены киргизами. В наших людях чувствуется настороженность. Как нарочно, в самой узкой щели у второй арбы ломается ось и остальные четыре повозки оказываются запертыми. Самый удачный момент для грабителей, но они не являются. Два часа возятся с телегой. В пути по косогорам еще три телеги перевернулись.
После красных и медных гор спускаемся к зеленой степи, окруженной синими хребтами, и опять чистота красок равняется волшебной радуге. Мапан (13 потаев от Кюльдинена) – степное радостное место. По окраинам селения стоят юрты. Толпятся стада. Киргизы в малахаях скачут, как воины XV века. Калмыки с доверчивыми лицами. Не успели найти двор в Мапане, как приходит калмык со сведениями чрезвычайного значения: «Во втором месяце, т. е. в марте, от урумчинского генерал-губернатора распространились известия по улусам, стойбищам и монастырям о том, что таши-лама избран китайским императором. Еще на трон не взошел, но уже принял тамгу (печать)». Только бывшие в Азии могут оценить значение этой выдумки для Монголии и Тибета. Конечно, в данном случае урумчинский властитель имеет в виду именно Монголию. Да, об этой выдумке газеты не пишут и Рейтер не телеграфирует, но именно эти незримые узлы создают будущую действительность.
Много вестей про таши-ламу будет бродить по калмыцким и монгольским просторам. На многие годы!
Петля на Монголии задумана генерал-губернатором широко[516], и он думает, что никто об этом не знает. Но система китайских подкупов такова, что не только ямын губернатора узнает все события, но и о ямыне все, кто хочет, тоже узнают все. Налаженная машина действует в обе стороны.
Все богатство этой страны, вся ее красота, вся ее значительность ждут новых путей, новую культуру и самосознания. Оцените, каков слух о новом китайском императоре. Калмыки радуются притоку товаров из Советского Союза. Говорят: «Теперь в России все хорошо».
26 мая.
Калмыки просидели у ламы всю ночь. Принесли много новостей. Эти «устные газеты» имеют обширный политический отдел. Калмыки очень хвалят Быстрова. Удивительно, как быстро добрая слава о нем прошла по всем калмыцким землям. Простились мы с калмыками. Ждут они.
Сегодня путь долгий – 90 русских верст. Бежим зеленеющей степью. Всюду юрты, стада. Над дальними Тарбагатайскими горами готовится новая непогода, и холодеет ветер. Справа – отроги Алтая. Пробежали поселок Курте, где дорога разделилась: большая – на Чугучак, малая и глинистая – на Дурбулджин. В Дурбулджине те же глинобитки, но еще больше смеси народностей. Исчезло преобладание [казахов] или дунган.
Стоим в «мойке шерсти» у Князева. Его представитель Р. любезно уступил две свои комнаты. Жена Р. недавно из Семипалатинска, но уже рвется обратно. Говорит: «Здесь в китайской грязи и тьме задыхаюсь». Хвалит жизнь в России.
Много хлопот с возчиками; надо уговорить доехать в один марш до русского поста. Не советуют на ночь оставаться в китайском посту или в полосе между постами (русских 30 верст). Там и кражи, и грабежи. Будем стремиться проехать все 75 русских верст до русского Кузеуня в один пробег. Лишь бы китайская таможня не задержала. Даже Садык, кучер, советует не задерживаться на китайском посту.
Еще анекдот: «В Урумчи лежит непохороненное тело чугучакского даотая. При теле живет белый петух, которого везут при гробе из Чугучака». Плохи дела мертвеца: из Пекина получен приказ возбудить посмертное судоговорение против бывших преступлений даотая и до конца процесса не погребать и не отправлять тело на родину. Вот уже подлинные мертвые души, и для балагана еще кукарекает белый петух. Не побывавши в Китае, невозможно верить подобным танцам смерти. Как мало знают Китай, а в особенности в Америке. Помню, доктор Б. Лауфер[517] в Чикаго говорил мне: «И чего это носятся с китайцами, не зная их?» Тогда и мы еще знали только «музейный» Китай, но не действительность Синьцзяна.
Накопляются альбомы зарисовок.
27 мая.
День прекрасный по краскам. Синие горы. Шелковистая степь. По левую руку – снега Тарбагатая, а прямо на север – отроги самого Алтая. Алтай – середина Азии. Стада по степи. Великие табуны коней и юрты черно-серые и бело-молочные. И солнце, и ветер, и неслыханная прозрачность тонов. Даже звучнее Ладакха.
С утра измучил негодяй возчик. Все у него не в порядке, и телеги разваливаются – такого мы еще и не видали. После выступления возчика – ряд китайских интермедий. Амбань назначил солдата ехать с нами до пограничного Кузеуня. Солдат приехал, повертелся в воротах, сказал, что едет пить чай, и более мы его и не видели.
Когда же мы проехали пять потаев до пограничного пункта, тут началась комедия, но от нее хотелось плакать. Трехаршинный паспорт и печати генерал-губернатора мало помогли. Полуграмотный таможенник хотел вскрывать печати генерал-губернатора. Хотел снова пересчитывать все вещи и наконец пытался вообще отнять наш китайский паспорт, выданный для следования в Пекин, на котором русская виза. Еле отговорили его от этой затеи. Но тем не менее мучительство и выдумки таможенного идиота заняли около четырех часов.
Лишь в шестом часу мы тронулись, чтобы пробежать, а вернее, проползти двадцать пять верст до русского поста. Не отошли и версты, как сломалось колесо у возчика. Предстояла ночь в горах среди самого опасного места. Пришлось вернуться к китайскому посту. И вот опять сидим в палатке. Может быть, последний раз перед длинным перерывом. И горы-то милые, и палатка так многое напоминает. И полная золотая луна беспощадно глядит в открытый полог. Сегодня мы миновали несколько кочевых монастырей, где чтут Майтрейю. Избегая осложнений с китайцами, мы не завернули к юртам монастыря. Жалко, жалко.
28 мая.
Как торжественна эта ночь. Конец и начало. Прощай, Джунгария! На прощание она показалась не только синими снеговыми горами, не только хризопразами[518] взгорий, но и пышной травой, и давно не виданными цветами. Красно-пунцовые дикие пионы, желтые лилии, золотые головки огненно-оранжевого цвета, ирисы, шиповник. И воздух, полный весенних дуновений. Спускались и поднимались зелеными холмами. Поднимали свалившиеся телеги.