И такой же была Дама на портрете. Все, что можно было узнать о жизни, учась, размышляя, набираясь опыта, страдая, любя, – можно было узнать иначе: только вглядевшись в нее.
Полинино знание живописи ограничивалось лицейскими уроками, но даже этого было достаточно, чтобы понять, почувствовать: это юное лицо, этот направленный в себя и необъяснимый в своей притягательности взгляд и не нуждаются в объяснении, потому что сами в себе содержат смысл – и своего существования, и существования мира вообще.
Странно было думать об этом здесь, посреди Берлина, посреди страны, которая неожиданно для всех отринула саму необходимость существования живого и разнообразного мира, решив согнуть, подогнать его под себя. Да, это было странно, но именно об этом Полина подумала сразу, как только увидела Даму с горностаем.
– Господи… – чуть слышно, сквозь сжатое слезами горло, проговорила она.
Мысли о Боге не приходили ей в голову еще минуту назад. Да и никогда они не приходили ей в голову.
– Ну, вот она, – сказал Роберт.
Полина вздрогнула от того, что он повторил те давние, произнесенные папой слова, которых не мог слышать.
– Я все-таки не думала… – пробормотала она.
– Неужели? Уверен, вы знали, как сильно на нее похожи.
Может, он все-таки ясновидящий? А впрочем, если он угадывает слова, которые звучали много лет назад, то почему не может угадать те, которые она беззвучно произносит в своей голове сейчас?
– Я… То есть я, конечно, знала. Но одно дело знать, а другое – вот так увидеть, – сказала Полина.
– Когда вы вышли из дому в тот вечер, помните? С жемчужной ниткой через лоб. Вы были так на нее похожи, что я онемел. – Его голос дрогнул, но тут же выправился. – Я сразу понял, что вы оделись и причесались именно таким образом, чтобы проверить мои познания в искусстве, – добавил он уже обычным своим тоном.
– Я уж и не знаю, искусство ли это.
Полина смотрела на портрет, не в силах отвести взгляд. Роберт стоял в нескольких шагах у нее за спиной.
– Искусство, искусство, – сказал он. – Это оно и есть.
Он произнес это так уверенно, что ей стало интересно.
– А как вы поняли? – обернувшись, спросила она.
– Да просто. – Он пожал плечами. – Эта Дама не рождена, а создана, сделана. Но она содержит в себе такой смысл, которого делаемые людьми предметы вообще-то содержать в себе не могут. Я говорю слишком сложно? – уточнил он.
– Нет. Я поняла.
– Это потому, что вы… Вы сейчас улыбнулись точно как она, – сказал он, помолчав.
Полина и не почувствовала даже, что улыбнулась. Впрочем, ведь и улыбку Дамы на портрете почти невозможно было различить.
– Как она здесь оказалась? – спросила Полина. – Я читала, что она в Польше, в каком-то замке…
И осеклась. Роберт усмехнулся. Ей стало страшно при виде его усмешки.
– Из Польши и привезли, – сказал он. – Они любят искусство.
Искусство и Неволин любил, кстати. Полина была у него в гостях только один раз. Он жил в массивном сером доме, стоящем на набережной напротив Кремля. От его квартиры веяло нежилью, на мебели тускло блестели казенные бирки, но стены сплошь были увешаны картинами, и далекими от реализма в том числе, хотя в московских музеях ничего, выходящего за рамки реализма, не было. Где он их взял? Только теперь она об этом подумала.
Банальность сравнения не сделала его менее жутким.
Полина снова посмотрела на портрет. На этот раз Дама с горностаем показалась ей пронзительно беспомощной. Что толку в красоте, если любой обладающий силой и властью подонок может сделать с нею что угодно – исказить, унизить, уничтожить?
– Не думайте об этом, Полина. – Не оглядываясь, она почувствовала, что Роберт шагнул к ней. Теперь он стоял прямо у нее за плечами. – На всякую силу найдется противосила.
– Но неизвестно, хватит ли ее.
– Чтобы защитить вас, ее во всяком случае хватит. Если вы все-таки позволите вас защитить.
– Почему «все-таки»?
– Но ведь вы не говорите мне ни «да», ни «нет». И не могу же я вас заставить.
– Я не думала, что вы так робки.
– Все же вы очень русская.
– Почему?
– Только русские принимают уважение к личной воле за робость.
Она не знала, что на это сказать. Она не то чтобы даже не знала – его дыхание, которое она чувствовала затылком, лишало ее способности разумно отвечать ему. А когда она и руки его почувствовала у себя на плечах, всякий разум исчез вовсе – вылетел у нее из головы, как невидимое облачко.
И воля исчезла тоже. Впервые за последнее время, которое уже казалось Полине не просто долгим, а вот именно что последним – бесконечным.
– Я больше не могу, Роберт, – не оборачиваясь, дрожащими губами чуть слышно проговорила она. – У меня нет больше сил. Я все их потратила… На что, на что?!
Полине показалось, что слезы сейчас хлынут у нее не из глаз даже, а прямо из горла, и это будет, наверное, отвратительно, как если бы ее вывернуло наизнанку.
Но заплакать она не успела – Роберт развернул ее к себе и обнял. Она успела увидеть блеск его глаз в неярком свете единственной лампы, и больше не видела уже ничего. Потому что уткнулась лбом в его плечо, лицо уткнула ему в грудь – и видимый мир перестал для нее существовать. Весь. Даже Дама с горностаем.
Неизвестно, сколько они стояли так в полном молчании. Они не целовались, не смыкали объятия крепче – они вообще не двигались. Во всей Полининой жизни не было мгновений сильнее, чем эти. Может быть, только те, когда она пришла в этот мир, но тех она ведь не помнила.
Глава 6
– Я же говорил, что это очень глупо.
Полина вздрогнула. Он считает произошедшее глупостью?! Вот сейчас?..
– Что глупо? – стараясь, чтобы в голосе звучало только безразличие, спросила она.
– Что мы не угадали сразу, как…
Роберт запнулся. Это было так непохоже на него, смущенно запнуться, подбирая слова, что Полина подняла голову с его плеча и заглянула ему в глаза с удивлением.
– …как подходим друг другу, – уже ровным тоном закончил он. – Вернее, я угадал, но не решился тебе сказать о своей догадке. Возможно, ты права, что считаешь меня робким.
– Невозможно!
Полина засмеялась, обняла его и снова положила голову ему на плечо, теперь немножко по-другому, прижавшись не лбом, а щекой.
– Это невозможно, считать тебя робким, – объяснила она. Его глаза блестели где-то над нею, и этот блеск щекотал ее, как будто был не блеском, а прикосновением. – Это надо полной дурой бесчувственной быть, а я все-таки не полная, наверное. И не совсем бесчувственная.
– Не совсем.
Она почувствовала, что он улыбнулся. Она ощутила это щекой, прижатой к его плечу; как странно! Хотя после того, что так неожиданно между ними произошло, после близости этой невозможной, странным Полине не казалось уже ничего.
Как они поднимались по лестнице дома на Кудамм – то почти бежали по широким и длинным пролетам, то вдруг останавливались на площадках, и обнимались, и долго стояли, обнявшись, в лунном свете, падающем из высоких окон, словно это не они так спешили минуту назад, что чуть не падали, и вот именно только обнимались, не целовались даже, и так на каждой лестничной площадке до четвертого этажа, на каждой.
Как вошли они в квартиру и пробежали по коридору на цыпочках, как дети, и дружно прыснули, когда дверь хозяйкиной комнаты приотворилась и ее голова выглянула оттуда, словно осуждающий символ, увенчанный папильотками.
И как Полина не могла открыть дверь своей комнаты, потому что руки у нее дрожали и ключ не попадал в замочную скважину, и так это было, пока Роберт не взял у нее ключ и не открыл дверь сам.
И как, оказавшись наконец в комнате, они не начали бурно целоваться и не упали на кровать, срывая друг с друга одежду, а снова стояли обнявшись, и Полина вся дрожала и думала – если можно было назвать мыслями то, что проносилось в ее голове, – что мужчине должно быть скучно и чуждо вот это ее состояние, этот трепет пронзительный, который ее охватил, но вместе с тем она каким-то образом знала, что Роберту все это не скучно и не чуждо, хотя он мужчина в самом настоящем, самом главном смысле этого слова, и только такая самовлюбленная дура, как она, могла не замечать этого прежде…
– Как я не замечала прежде? – проговорила Полина, поднимая взгляд. – О чем я думала, чем была занята моя голова?
«И душа, – подумала она. – Если у меня вообще осталась душа».
Глаза Роберта темно блестели над нею. Загадка была в этом блеске, и этой загадкой была жизнь как она есть.
– Не вини себя, – сказал он. – Нам пришлось жить во время, которое вот так ломает. Чтобы никакой души не было вовсе.
– Но тебя же не сломало.
Полина уже не удивлялась, что он слышит ее мысли.
– Я – другое дело.
Еще вчера она, пожалуй, возмущенно фыркнула бы на такие его слова. Но сегодня – уже нет. Он действительно другое дело, этого невозможно не понимать, потому что это правда.
Она сняла плащ и стала расстегивать блузку. Но дрожь в руках, оказывается, продолжалась, и из-за этого пальцы путались с пуговками и петлями так же, как только что путались с ключом и замочной скважиной.
– Но я совсем не замечала, что мы с тобой так… – Полина не знала, какое слово может описать то, что есть между ними, и, оказывается, было всегда. – Что мы с тобой так близки, – наконец подобрала она хоть сколько-нибудь подходящее слово.
– Потому что я не хотел, чтобы ты это заметила.
Роберт уже сидел на краю кровати, а Полина стояла между его коленями. Он расстегивал на ней блузку, а она гладила его по голове, и пальцы ее дрожали по-прежнему, но для того, чтобы касаться его волос, это не имело значения, а с пуговицами он теперь справлялся сам.
– Почему ты не хотел? – спросила она.
– От растерянности, может быть.
– Не может этого быть. – Она наклонилась и осторожно коснулась его волос губами. – Я не могу представить тебя растерянным.
– Но вот же ты это видишь.
Ничего она не видела. Блузка ее была расстегнута, плащ Роберта лежал на полу рядом с его брюками, но она видела не это, а только его глаза перед собою, и все время, пока вздрагивали и сплетались на кровати их тела, видела глаза, глаза, в которых блестела, не исчезая и ничем не заслоняясь, любовь.
И сейчас, когда тела их были уже спокойны и расслаблены, любовь из его глаз все равно не исчезла. Полина знала это, хотя лежала теперь на его плече щекой и глаз его уже не видела.
– Тебе опасно здесь оставаться, – сказал он. – Несмотря ни на что.
Это прозвучало неожиданно. Полина не предполагала, что Роберт думает сейчас об этом. Она вообще не предполагала, что он думает сейчас о чем-либо рациональном.
– На что – несмотря? – помолчав, спросила она.
Все у нее внутри сжалось то ли от страха, то ли от дурного предчувствия.
– Несмотря на то, что тебе помогают. Назовем это так.
«Он все про меня знает, – подумала она со всей ясностью, на которую было способно сейчас ее сознание. – Никакой он не журналист, я же всегда это понимала, потому и держалась с ним настороже».
Она села на кровати и спросила:
– Кто же, по-твоему, мне помогает?
– Русские, я думаю. Не бойся, это очевидно только для меня.
– С чего ты взял, что я боюсь?
– Ты побледнела. Стала еще больше похожа на свой портрет. – Он притянул ее к себе, подышал в ухо и в ухо же повторил: – Не бойся. Я люблю тебя. Это правда. Но только…
– Что – только? – чуть слышно спросила Полина.
Она не могла спросить громче, потому что горло у нее перехватило от его слов. Не о русских, которые ей помогают, а о том, что он ее любит. Так просто и прямо он сказал об этом, что все остальное вообще не имело больше значения.
– Но только нам лучше уехать.
– Ты ведь не собирался уезжать из Берлина, – помолчав, сказала Полина.
– А теперь собираюсь.
– Из-за меня?
– Да.
– Мне не надо таких жертв! – возмущенно воскликнула она.
– Это обычная предусмотрительность, а не жертва. Хотя бы потому, что я в любой момент могу вернуться в Берлин снова.
– Ты самонадеян, – заметила Полина. – А вернее, загадочен.
Роберт улыбнулся.
– Что же во мне загадочного?
– Все, – ответила она. – Допустим, ты… Ну, естественно ведь предположить, что ты шпион.
– Неужели естественно?
– Да, да. Но дело даже не в том, шпион ты или журналист.
– А в чем же? – с интересом спросил он.
– Вот объясни, почему тебя не высылают? Англия объявила Германии войну, а ты живешь здесь как ни в чем не бывало, разъезжаешь по Берлину на «Мерседесе» и устраиваешь знакомых на хлебные места.
– Вот как раз это объясняется очень просто, – сказал он. – Таких семей, как моя, в мире не так уж много. Это старая аристократия, а с ней любые правительства стараются поддерживать если не добрые, то благожелательные отношения. На всякий случай. Нужны же контакты со внешним миром, через эту касту они и происходят. Даже правительство Гитлера в этом смысле не исключение. Я удовлетворил твое любопытство?
– Значит, ты не шпион? – спросила Полина.
– А ты полагала, я безбедно существую в Берлине в качестве английского шпиона? Странная логика.
– Не знаю, что я полагала, – вздохнула Полина. – Я даже про себя саму не знаю, как живу в Берлине. А главное – зачем.
– То есть?
Край его брови взлетел вверх. Так бывало каждый раз, когда он удивлялся, и каждый раз Полина думала: как естествен, как утонченно красив этот легкий полет!
– Я совершенно запуталась, Роберт, я…
И дальше слова полились сами, она не могла их больше удержать и не хотела удерживать… Задыхаясь от волнения, она рассказала о встрече с Неволиным, о том, как вовремя случилась эта встреча, потому что как раз тогда изнывала она от обыкновенности, от бесконечной обыденности своей жизни, и о том, как разгорелся в ней огонек авантюризма, рассказала тоже, и как он завел ее сначала в Москву, а потом в Берлин, и только в Берлине она поняла: то, что показалось ей живым авантюрным огоньком, на самом деле было огнем святого Эльма, обозначающим места, где остались лишь мертвецы…
Она говорила быстро, лихорадочно быстро, и только когда Роберт взял ее за руку, немного успокоилась.
– Вот так все это вышло, – сказала Полина, сжимая его пальцы. – Они мне помогают, ты прав. Уговорили приехать сюда, присылают деньги… Я делаю что хочу – снимаюсь в кино, веду богемную жизнь. Но зачем все это? Не понимаю! Я даже не в высоком смысле говорю, – уточнила она. – Что происходит в Германии, я уже поняла, и мне от этого тошно и страшно, но сейчас не о моем самоощущении. Я не понимаю, что им нужно, тем людям, которые перевезли меня сюда из Москвы, помогли попасть на киностудию и обеспечивают мою жизнь. Они мне ничего не объяснили. Я никому не отчитываюсь, меня никто не беспокоит… Но в таком случае чего же они от меня хотят? Вот это мне непонятно.
– Это как раз понятно, – сказал Роберт. – Хотят, чтобы ты стала агентом влияния.
– Кем-кем? – удивилась Полина. – Но на кого я должна влиять?
– На кого получится. У красивой женщины, вдобавок киноактрисы, потенциал в этом смысле высокий.
– Не может быть, чтобы причина была такая… ненадежная, – покачала головой Полина. – Это просто нерационально. Представляешь, сколько стоит, например, такой пансион, как этот? На завтрак здесь каждый день по-прежнему сливочное масло, хотя по карточкам уже год как дают только маргарин.
– Масло нетрудно достать, – заметил Роберт. – И кофе, и вино, и бельгийский шоколад. Были бы деньги.
– Вот именно, – кивнула Полина. – Квартирная плата в нашем пансионе именно такая, чтобы хозяйка могла добывать все это для постояльцев за безумные деньги. А мой гардероб? Я покупаю все что хочу, денег мне присылают достаточно. И что, все это ради того, чтобы я когда-нибудь шепнула что-нибудь на ушко кому-нибудь высокопоставленному? Да это просто слишком дорого, содержать меня здесь ради такой абстракции!
– Теперь ты рассуждаешь как экономная француженка, – улыбнулся Роберт. – Агенты влияния всегда стоят дорого, но любая разведка идет на эти расходы. Тем более советская – насколько я понимаю, рацио не главная черта русских. У них слишком богатая страна, чтобы можно было ожидать от них рачительности. Во всяком случае, содержать в Берлине потенциального агента влияния они могут себе позволить точно.
– О господи… – Полина почувствовала, как волосы начинают шевелиться у нее на голове. – То есть ты уверен… Но что же теперь… Я не хочу!
Она расслышала слезы в своем восклицании.
– Если бы действительно не хотела, то с самого начала отказалась бы. Не стала бы пробовать, что из всего этого выйдет.
Если бы Полина умела краснеть, то, наверное, ее лицо сделалось бы сейчас пунцовым.
«Как глубоко сидит во мне ложь, – немея от стыда, подумала она. – Я говорю и одновременно понимаю, что лгу – ну хорошо, недоговариваю, – и все равно продолжаю лгать… И кому? Он же видит меня насквозь».
Она ожидала сейчас чего угодно. Например, что после ее лжи, которую он так легко разгадал, Роберт встанет, оденется и молча уйдет.
– Мы с тобой можем уехать завтра утром, – сказал он. – Точнее, так: если мы хотим уехать, то должны сделать это завтра утром.
– Ты все еще хочешь, чтобы я ехала с тобой? – не глядя на него, пробормотала Полина.
Она сидела на кровати, а он лежал, закинув руки за голову, и его взгляд пронизывал ее насквозь, как ни отводи глаза.
Она все-таки решилась взглянуть на него. Глаза у него были совсем не темные, их расчерчивали светлые лучи, и от этого в них светилось внимание. Он смотрел сурово и нежно. Полина не понимала, как все это вообще может соединяться в одних глазах, но в его – соединялось.
– Да, – ответил он.
И одновременно с этими словами взял ее за руку и заставил снова лечь рядом с ним. Как только она почувствовала его плечо у себя под щекой, спокойствие к ней вернулось.