Что ей найдут местечко, прозвучало двусмысленно, но шестеренки, крутящиеся у Полины в голове, перерабатывали не пустые подробности, а только существенную информацию. Кто кого собирается перебить-прихлопнуть и когда, в это она сейчас не вникала. Все равно она не может на это повлиять, ну и нечего об этом думать в таком случае. А вот то, что Москва – единственный город, где она с ребенком может найти сейчас пристанище… Похоже, так оно и есть. У нее, по крайней мере, нет другого решения.
– Европа огнем горит, – сказал Неволин. – Что здесь через год будет? Выжженная земля. Не дура же ты, сама все видишь и понимаешь.
– Вижу и понимаю… – медленно произнесла она. – Как мне уехать, Игорь?
Родить самостоятельно Полина не смогла.
Врач, который осматривал ее в приемном покое роддома имени Грауэрмана, сразу ей сказал:
– До завтра понаблюдаем, но в общем-то картина ясная. Таз узкий, предлежание ягодичное. Рисковать не будем, прокесарим.
«Да уж, таз подкачал, – подумала Полина. – Неарийский таз».
– Не волнуйтесь, Полина Андреевна, – решив, видимо, что она испугалась, сказал врач. – Кесарята смелые, говорят. Хотя девочке, может, лишняя смелость и ни к чему.
– Почему девочке? – спросила Полина.
Чувствовала она себя всю беременность отвратительно, токсикоз сохранялся даже сейчас, на восьмом месяце. Она не загадывала, кто у нее родится, а только ждала, чтобы все это закончилось поскорее. Хотя что она станет делать после родов, было ей совершенно непонятно.
– Так мне кажется. По сердцебиению и вообще, опыт подсказывает, – сказал врач. – А вы мальчика ждете? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Девочки лучше.
– Чем же они лучше? – невесело усмехнулась Полина.
– Мальчики к войне рождаются, а девочки к миру. Как назовете?
– Не знаю.
– Ну, ложитесь на каталку. В палату поедете. А завтра утром и прокесарим.
Больничный коридор был похож на вокзал, выглядел таким же чужим и унылым. Ощущение вокзальной неприкаянности не оставляло Полину все время, пока санитар вез ее на каталке. И в палате оно не прошло, и ночью, когда она с трудом поднялась, чтобы сходить в туалет… Вся ее жизнь сделалась такой бесприютной, вот именно вокзальной, что никаких других аналогий ей в голову не приходило.
«Вокзал Виктория, – вдруг вспомнила она. – Если откуда-нибудь возвращаешься, то выходишь из поезда и идешь пешком, и через пятнадцать минут ты дома».
Это воспоминание пришло так некстати, что, стоя в туалете возле тусклого окна, Полина чуть не завыла, как бездомная собака. Но сразу вслед за этим воспоминанием пришло другое – взлетающая бровь, небесная ласточка…
«Викторией назову, – подумала она. – Решительное имя. Победное. Ему понравилось бы».
От этой мысли ей стало как-то спокойнее. Ощущение было непонятное – имя Виктория никакого спокойствия в себе не содержало. Но Полине показалось, что это неожиданно и беспричинно пришедшее ей в голову имя связывает ее с Робертом. Пусть призрачно связывает, но что теперь не призрачно в ее жизни? Только брови-ласточки в воспоминаниях.
О том, что врач не ошибся и у нее родилась дочь, Полина узнала от Неволина. Когда она пришла в себя после наркоза, он сидел у нее в палате. В отдельной палате, которую ей отвели в переполненном роддоме.
– Поздравляю с дочерью, – сказал Неволин, увидев, что Полина открыла глаза. – Как назвать?
– Виктория, – машинально ответила Полина.
Только потом она поняла, как странно прозвучал его вопрос. Не «как назовешь», а «как назвать», как будто само собой разумелось, что называть будет не она.
Уже в то утро все было решено. Но в то утро голова у нее соображала слабо. А Неволин был слишком взволнован, чтобы следить за своей речью.
Полина заметила его волнение и подумала было, что оно связано с событием, произошедшим в ее жизни. Но уже со следующей его фразой все переменилось. Жизнь ее переменилась – в очередной раз.
– Война, Полина, – сказал Неволин.
– Где? – не поняла она.
Война шла уже так давно, что стала для нее привычной.
– У нас. С Гитлером твоим война, – мрачно бросил он.
– Ты думай, что говоришь, – еле шевеля не отошедшим еще от наркоза языком, сказала Полина. – Он ваш, а не мой.
– Все равно теперь. Сегодня утром немцы перешли границу СССР. Минск бомбят.
Он говорил сурово, резко, как никогда прежде. И лицо его переменилось совершенно. Никогда Полина не видела на этом лице выражения такой сосредоточенности, целенаправленности и еще чего-то, для чего она не находила иного названия, кроме горестности.
И вдруг – от взгляда на переменившееся лицо Неволина, что ли? да нет, совсем от другого! – она почувствовала, что и у нее внутри поднимается что-то совсем новое, незнакомое.
Это была ярость – чувство такое ясное, что ошибиться в нем было невозможно.
«Да что же это такое? – задыхаясь от этой всевластной ярости, подумала она. – Что же он меня по свету гоняет?! Хватит! Пропади он пропадом, черт проклятый!»
Да, именно эти слова пришли ей в голову. Все, что составляло, как ей всегда казалось, ее взбалмошную, ветреную натуру, вдруг слетело, как ничего не значащая шелуха, а то, что осталось, что держалось в ней крепко, намертво – оказалось вот таким простым, простонародным, будто из сказок Пушкина выписанным: «Пропади он пропадом, черт проклятый!»
Гитлер, которого она видела вблизи лишь несколько раз, предстал в ее сознании отчетливо, как будто соткался из тьмы, и ярость, которую она испытала, неожиданно оказалась самой большой яростью, какую она вообще испытывала в жизни. Она вскипела в ней, эта ярость, поднялась, как волна. Это было так странно!.. Ничего подобного Полина не испытывала, когда Гитлер вошел в Польшу, да что там в Польшу, даже во Францию. Тогда ей было страшно, и только. А теперь вот…
– Что же мы будем делать? – спросила она.
– Ну, что? – пожал плечами Неволин. – Ты в себя сначала приди, оклемайся. Потом решим.
– А где ребенок?
Из-за ошеломляющего известия о войне она чуть не забыла о том, что произошло какой-нибудь час назад!
– С ним все в порядке, – ответил Неволин.
Полина насторожилась. Как-то слишком уж быстро он это проговорил.
– А ты откуда знаешь? – с подозрением спросила она.
– А почему мне не знать?
– Ты, может, вообще отцом здесь представился?
– Никем я не представился, – хмыкнул Неволин. – Кто б тут меня спрашивать стал.
От самодовольства, мелькнувшего в его голосе, Полине стало противно. Схлынула волна ярости, и сразу обнажился песок, и унылый мусор на этом песке обыденности обнажился тоже.
Наверное, выражение брезгливости проявилось на ее лице более явственно, чем она хотела.
– Отдыхай. – Неволин встал, коснулся ее плеча. Она дернула плечом, отстраняясь. – Тебе сейчас главное восстановиться. Все у тебя впереди, Полина.
И, не дожидаясь естественного вопроса, что же такое предстоит ей впереди, он вышел из палаты.
Полина осталась одна. Сознание ее еще плыло, к тому же боль внизу живота сделалась ощутимой. Слова Неволина о том, что все у нее впереди, казались ей зловещими, но сейчас она не находила в себе сил вдумываться в них. Даже на то, чтобы попросить, потребовать принести ей ребенка, сил у нее не было тоже.
«Их правда нет… – закрыв глаза, подумала она. – Нет сил, ушли. И откуда же мне их брать теперь? Не знаю».
Глава 14
«Как все-таки это глупо, отнять имя у города, чтобы отметить какого-то… Кто он такой вообще, этот Киров? Да не все ли равно!»
Вот уж это ей точно было все равно. Полина лишь мимолетно отметила, что название Вятка звучит гораздо красивее, чем Киров. Но существенным ей представлялось только одно: как долго придется здесь оставаться и подействует ли ее угроза. Она была настроена более чем решительно, и, кажется, Неволин это понял. Но вот сумел ли объяснить своему начальству… А может, никому он уже ничего объяснять не должен, потому что сам начальство и есть. Что ж, подождем, что будет дальше.
Полина вспомнила, как он смотрел на нее, стоящую у окна в вагонном тамбуре и лихорадочно бросающую ему в лицо:
– Убью, Неволин. Что тебя мне не жаль, уж поверь. И учти, себя мне не жаль тоже. Вы у меня все отняли, не только ребенка, хоть это ты понимаешь? Выжгли вы меня. Да, сама виновата, но какая теперь разница? Меня больше нет. Пустая оболочка. Избавиться от нее ничего мне не стоит. Еще раз тебя увижу – избавлюсь.
Неволин молчал. Полина не видела его всю войну – он не только погрузнел и обрюзг, но переменился гораздо более глубоко, это она понимала. Но что означает его молчание и каменное выражение лица, чего от него следует ожидать, этого ей понять не удавалось.
– Ну? – сказала она.
Он повернулся и вышел из тамбура.
Когда Полина вернулась к себе в купе, Неволина там уже не было. Наверное, он просто перешел в другой вагон, ну конечно, не на ходу же с поезда спрыгнул, но все-таки это была победа, которая обрадовала бы ее, если бы она сохранила способность радоваться. Но поскольку радоваться Полина разучилась, она просто разобрала постель, выключила свет и легла, благо в купе мягкого вагона никого, кроме нее, не было.
Штору она не опустила: все равно за окном сплошная тьма. Полина знала, конечно, что Россия огромна, но только теперь, когда она вскочила в поезд на Ярославском вокзале и поехала по Транссибу куда глаза глядят, да хоть в Тихий океан готова была броситься во Владивостоке, лишь бы уйти от того, что уничтожило ее жизнь, – после этого размеры страны перестали быть для нее отвлеченностью.
Леса, леса, пустоши, поля, мерцающие огоньки редких деревень, леса, леса опять – бесконечные пространства проносились мимо… Нет, не мимо – она чувствовала, что погружается в эти пространства, и не понимала только, что происходит с нею при этом, что означает для нее такое погружение, тревогу или, наоборот, покой? Скорее покой, да. Но кажется, что это покой небытия.
С этой мыслью Полина уснула. А проснулась от такой острой, такой резкой боли, что не смогла сдержать вскрик. Ей показалось, что кто-то ударил ее в живот ножом, и на секунду она даже подумала, что Неволин решил ее убить. От него всего можно было ожидать, да и приказ ему могли отдать какой угодно, и он вряд ли ослушался бы любого приказа.
Но в купе было по-прежнему пусто, и тишину нарушал только стук колес. Полина сползла с полки и, сидя на полу, с трудом дотянулась до защелки на двери. В коридор она тоже не вышла, а выползла. На полу в коридоре и обнаружила ее, скорчившуюся, проводница.
Все дальнейшее: беготню, восклицания, носилки к поезду на ближайшей станции – Полина помнила сквозь режущую боль, такую сильную, что она не оставляла возможности чем-либо интересоваться. Поэтому то, что сняли ее с поезда в городе Кирове, который раньше назывался Вятка, стало ей известно уже в больнице, и то не сразу, а после операции – удаления аппендикса с начавшимся перитонитом.
Сказала ей об этом медсестра, когда зашла проведать ее вечером после операции. По тому, что и в Кирове ей отвели отдельную палату, Полина поняла, что Неволин находится где-то неподалеку. О его присутствии свидетельствовало и лекарство, которое он доставил в больницу, – недоступный простым смертным английский пенициллин. Можно было радоваться, что ее преследователь по крайней мере не является перед нею открыто, как явился в купе, когда поезд остановился на станции Котельнич. Но Полине этого было мало, она хотела избавиться от его присутствия совсем.
Медсестра по имени Зина подходила для ее плана как нельзя кстати. Одного взгляда на эту серьезную девушку, на ее простонародную красоту было достаточно, чтобы понять: она сделает все, о чем Полина ее попросит, если обосновать просьбу убедительно, пусть даже эта просьба будет такой экзотической, как помощь в побеге из больницы.
Людей Полина видела насквозь, не ошиблась и на этот раз. Именно Зина вывела ее на следующий день из палаты и отвезла в Трифонов монастырь, кельи которого были превращены в комнаты коммунальной квартиры. Целую неделю Зина делала Полине перевязки и уколы и сообщала, что происходит во внешнем мире: что Неволин сначала устроил в больнице скандал, но потом почему-то успокоился и вообще исчез.
Полина усмехнулась, узнав об этом. Ей-то причина его исчезновения была понятна. Видимо, записка, которую она оставила на больничной тумбочке: «Смотри, я тебя предупредила», – показалась ему убедительной, и он не стал испытывать ее решимость.
Она хотела избавиться не от него даже, он был ей безразличен, а от всего, что было с ним связано. Она провела черту у себя за спиной, поняв, что ничего не может сделать – ребенка ей не отдадут. Она каждую ночь, как заклинание, повторяла: если чего-то не можешь изменить в своей жизни, значит, надо или прервать эту жизнь, или свыкнуться с неизбежным. С отсутствием ребенка ей и свыкаться было не надо, она его ни разу не видела, а после того, что пришлось ей увидеть в войну, этот огонек – рожденная ею дочь – едва мерцал в глубине ее сознания и уже казался призрачным…
– Нету никаких призраков, Полин. Люди наяву такое творят, что и призраков не надо.
Полина вздрогнула. Она и не предполагала, что уже сама с собой разговаривает. Так и с ума сойти недолго!
– А кто же здесь в стенах стучит, а, Коля? – сказала Полина. – Призраки точно.
Она обернулась от окна и посмотрела на соседа, только что вошедшего в общую кухню.
Николай Чердынцев был самым интересным человеком среди разношерстной публики, населяющей монастырские кельи. В людях он разбирался не хуже Полины, это она сразу поняла, и это было неудивительно после семи лет Вятлага, куда он попал из Московского университета за организацию студенческого исторического кружка, который сочли то ли правоцентристским, то ли наоборот; Полина не стала вникать в эти подробности. Из лагеря Николай вышел больным, это для нее было очевидно. Болезнь у него была не физическая – душа его была искалечена, разум взбудоражен, и понятно было, что жизнь ему сломали навсегда, нигде он не найдет покоя. Из-за постоянно снедающей его нервной тревоги общаться с Николаем было трудно, но интересно: он был умен и беспорядочно, но глубоко образован – в лагере, как он объяснил, не было недостатка в профессуре.
– Ты о чем задумалась? – спросил Николай. – А я с работы шел и тебя с улицы увидел. Стоишь у окошка, как на картине. Ждешь кого-то?
– Нет. То есть да!.. – вспомнила Полина. – Подругу жду, сейчас должна прийти.
Хотя ее отношения с Зиной трудно было назвать дружбой, слишком уж разными они были, но объяснять это Николаю ей не хотелось. Никому и ничего ей не хотелось больше объяснять. Кокон ее одиночества отвердел, превратился в броню.
– Познакомила бы с подругой, – подмигнул Николай. – Сама ты со мной не хочешь, и что ж мне, одному пропадать, молодому-удалому?
Он часто вот так вот ерничал, это было частью его тревоги, его надлома.
– Через час заходи, – сказала Полина. – Представлю тебя в лучшем виде.
Николай кивнул и ушел. Полина вздохнула с облегчением. Даже с ним ей не хотелось разговаривать. Ей казалось, что каждое слово, которое она произносит, – это обман.
Ощущение, что она живет в непреходящем обмане, было таким сильным, что повлияло на состояние ее ума. Полина заметила, что стала придумывать какие-то несуществующие истории и даже рассказывать их Зине в ответ на ее расспросы о том, например, что за человек привез для нее пенициллин и почему этот человек потом исчез. Да, в ответ она выдумала что-то сногсшибательное – что человек этот влюблен в нее с тринадцати лет, что она бежала от него за границу… Чушь какую-то выдумала, в общем. Неизвестно, поверила ли всему этому Зина, но Полине было проще сказать ей даже такую вот чушь, чем неприглядную правду.
Если бы не опустошенность, которую она чувствовала в себе, то Полина радовалась бы, что жизнь свела ее с Зиной Филипьевой. Она даже не предполагала, что в современном мире еще живут такие тургеневские девушки. Или крестьянские дети Некрасова; непонятно, какое определение Зине подходило больше.
При всей своей простонародности Зина не была ни глупа, ни даже наивна. Она была честна, серьезна и так внутренне чиста, что было непредставимо, как ей удалось сохранить такую чистоту – не только внутреннюю, кстати, Полина была уверена, что Зина девственница, – пройдя войну во фронтовом медсанбате. Правда, эта загадка, как выяснилось, имела самое простое объяснение: Зина была влюблена. Предмет ее любви как раз медсанбатом и командовал. Зина обмолвилась о нем всего несколькими фразами, но и по ним, а главное, по ее виду и тону Полина поняла, что влюбленность эта, скорее всего, осталась безответной. Ну а что такая девушка, как Зина, не нашла своей великой любви какую-нибудь невеликую замену, удивляться не приходилось.
Да что Зина!.. Полина и сама, может, не стала бы больше никого искать, если бы такой человек, как майор Немировский, встретился ей в юном возрасте. Если бы где-нибудь в Люксембургском саду он ей встретился, когда она гуляла по солнечным весенним аллеям и мечтала о чудесном, полном счастливых загадок будущем…
Но майор Немировский встретился ей не под небом Люксембургского сада, а под сводчатым потолком кельи Трифонова монастыря, в которую Зина поселила ее после побега из больницы. А главное, ничего чудесного она от будущего уже не ожидала и никаких загадок для нее в жизни не было.
В тот день, когда Немировский приехал в Киров, Полина с утра думала только о том, что сидеть в этом опостылевшем городе, ожидая погоды у несуществующего моря, не имеет смысла. Если попытка переменить жизнь не удалась, и уже не первая такая попытка, значит, надо что-то решать с самой этой жизнью – с ее завершением. Мысли такого рода приходили к ней и раньше, но если раньше они ее пугали, то на этот раз она отнеслась к ним спокойно.
Все-таки одно дело знать, что смерть существует, а другое – увидеть ее воочию, удары, вспышки смерти вокруг тебя в виде бомб и орудийных снарядов, а особенно почувствовать, что смерть может исходить от твоих собственных рук. Полина вспомнила, как бил ей в плечо приклад автомата и как не замечала она этой отдачи, потому что все внимание было сосредоточено на падающих от ее выстрелов фигурах немецких солдат в развалинах на Кудамм… Вспоминать об этом было неприятно, но думать после этого о смерти – просто. Она и думала.