– Не ты, не ты.
Он коснулся ее руки очень коротко, но она успела почувствовать, какая твердая у него ладонь. Это совсем не переменилось. Да и ничего не переменилось – как странно! Нет, не это странно…
Странным было то, что в себе она больше не чувствовала перемен. Все произошедшее с нею – тоска, никчемность, безысходность, а главное, ощущение выжженной пустыни вместо души, – все это сделалось несуществующим в одно мгновенье.
Она не думала, что это может стать так. Это и не могло стать так! Все, что случилось с ней за войну, было необратимо.
Но все переменилось в ту минуту, когда она замерла у Роберта на груди.
И этим прежним своим, так необыкновенно сделавшимся прежним взглядом Полина взглянула теперь на него – без страха, без тревоги и неизбывности, с одним только бесконечным счастьем.
Он стоял перед нею в каком-то ослепительном свете. Этот свет не мог исходить от тусклых комнатных лампочек, он имел совсем другую природу. Он был так же ясен и чист, этот свет, как мужчина, им освещенный, а вернее, его излучающий. И глаза его были по-прежнему расчерчены светлыми лучами, и взгляд от этого по-прежнему светился вниманием.
Но все-таки Полина увидела теперь и перемены, произошедшие с ним.
– А что это за шрам? – Она взглянула на его правую скулу. – И вот здесь.
Второй шрам, тоже багрово-синий, как от ожога, тянулся вниз от его левого виска.
– Я не сбежал от тебя после той ночи. – Роберт произнес это таким виноватым голосом, что Полина мимо воли улыбнулась. Но улыбка тут же сошла с ее лица. – Не надо мне было тогда возвращаться к себе. Я должен был кое-что сжечь и кое-что забрать, но все-таки лучше было не возвращаться. Я же знал, что будет бомбежка и что после нее оставаться в Берлине мне будет уже невозможно. Но надеялся успеть. И не успел.
– Это… от гестапо?
Полина вскинула руки и провела пальцами по двум шрамам на его лице.
– Гестапо крайне неприятная контора, – сказал Роберт. – Но мое пребывание в ней длилось недолго, – поспешил добавить он.
– Недолго – это сколько?
– Ну… Там время идет по-другому. Я, конечно, беспокоился, что могу не дождаться, пока меня оттуда вытащат. Но дождался ведь. Теперь уже не о чем переживать. Это очень давно было. – Он прижал Полинины руки к своим щекам, потом поочередно поцеловал их. – С тех пор много всего произошло. Про то я уже забыл.
– Ты меня обманываешь. – Она почувствовала, что сейчас заплачет. – Про это невозможно забыть.
– Это про тебя невозможно забыть. В гестапо мне хотелось выжить, а потом – уже нет.
– Почему? – не поняла Полина.
– Мне сказали, что в пансионе тебя больше нет. И на студии нет. Никто не знал, куда ты исчезла из Берлина.
Наверное, ненависть, которую Полина испытала к себе в эту минуту, отразилась на ее лице, потому что Роберт добавил:
– Но потом я узнал, что ты вернулась. Да я и всегда знал, что ты… Я всегда знал, что ты жива.
– Как же ты мог это знать? – пробормотала Полина.
Она отвернулась и быстро смахнула слезы.
– Боюсь, ты не поверишь, но ты мне снилась каждую ночь.
– Я поверю.
– Я даже не назвал бы это снами. Сказал бы, что это были галлюцинации, но не хочу, чтобы ты подумала, что я свихнулся. А назвать это видениями – слишком романтично для взрослого человека.
– Можешь вообще никак не называть, – сказала Полина. – Я знаю, о чем ты говоришь. Со мной было то же самое.
И они наконец поцеловались. Странные это были поцелуи! Губы касались губ так легко, так мимолетно, как будто не было не только разлуки в шесть лет длиной, но и страсти не было между ними. Да, не страсть влекла их друг к другу, иначе называлось то, что соединяло их губы.
– Пойдем, – сказала Полина. – Какая там погода? Я не выходила сегодня. Пальто надеть или плащ?
Она хотела сказать ему о ребенке, но понимала, что говорить об этом в комнате не следует. Надо решить, что делать, и решить это надо так, чтобы никто не смог им помешать. А здесь, может, Шура под дверью стоит, вся обратившись в слух, да и что в эти стены вмонтировано, кто знает.
Полина вспомнила, как, вцепившись Неволину в пиджак, трясла его и требовала сказать, где ее ребенок, как уходил он, уклонялся от ответа, пока она не пригрозила, что не вернется в Берлин, пусть хоть расстреляют. Только после этого он нехотя сказал:
– Да все с ней в порядке, что ты неистовствуешь? Здоровая девочка, веселая. Вес набирает хорошо. Что б с ней было сейчас в Европе? Франции, считай, нету, Англию бомбят, в Германии… Сама знаешь, что в Германии. Хочешь дочку там растить? А здесь у нее все есть. Главное, жива-здорова. Вернешься – заберешь.
– Она что, в приюте? – быстро спросила Полина. И воскликнула с отчаянием: – Она потеряется! Ведь война! Она у вас просто потеряется!
– Не потеряется, – уверенно ответил Неволин. – Война, не война – у нас везде учет и контроль. Тем более на ней метка надежная.
– Какая метка? – вздрогнула Полина.
Она представила концлагерь, об узниках которого тайком шептались в Берлине на киностудии, и ее обуял ужас.
– Ну, это я выразился неточно, – поправился Неволин. – Просто я ей отцовскую фамилию записал. В метрику, как положено. Это тебе от меня подарок, заслужила. Девчонок с такой фамилией в стране кроме нее нет, сама понимаешь. Так что не волнуйся, всяко найдешь ты свою Викторию. Хоть со мной, хоть без меня. Получишь в целости-сохранности, еще спасибо нам скажешь за правильное воспитание.
Тогда она высказала Неволину все, что думает о его воспитании, но вынуждена была ему подчиниться. А теперь…
Теперь следовало вести себя так, чтобы отнять у них ребенка наверняка. Расчетливо и жестко следовало себя вести, а для этого нельзя было высказывать в порыве чувств то, что чужим ушам слышать не надо.
«Через Красный Крест, – подумала Полина. – Через Красный Крест мы его вернем».
– Пойдем, Роберт, – повторила она.
– Подожди.
Он достал из кармана плаща коробочку и протянул ей. Полина открыла коробочку и чуть не зажмурилась от брызг света, ударивших ей в глаза. Она не поверила бы, что такое бывает – чтобы приходилось жмуриться от блеска драгоценных камней.
На белом бархате в коробочке лежали серьги, две длинные сапфировые капли без оправы, и кольцо с таким же крупным неоправленным камнем. В каждый сапфир были вкраплены, будто рассыпаны по нему, бриллианты, и казалось, что серьги и кольцо вырезаны прямо из ночного неба, в котором сияют звезды. Это была такая благородная старинная работа, какой Полине не приходилось видеть никогда.
– Я могу считать, что ты согласилась выйти за меня замуж? – спросил Роберт.
– Можешь.
Полина едва сдержала смех – таким серьезным тоном он это произнес.
– Тогда пусть это будет к помолвке.
– Благодарю вас, сэр Дерби, – церемонно проговорила она.
Роберт обнял ее быстро и так крепко, что Полина едва не вскрикнула. И вспомнила, как однажды давным-давно удивилась силе его рук. Еще ведь подумала какую-то глупость тогда – зачем, мол, журналисту иметь такую силу в руках… Какой ерундой все это теперь казалось!
– А я боялся, что ты откажешься, – сказал он. – Что не простишь мне…
– Не прощу, что ты попал в гестапо?
– Это не важно, куда я попал. – Он посмотрел на нее так, что сердце у нее забилось от счастья. – Я оставил тебя одну, только это имеет значение. Ты возьмешь с собой что-нибудь из вещей?
– Ничего не возьму.
Полина вспомнила, как покупала трофейные чашки и тряпки, и ей стало так противно, что она покраснела. Может быть, Роберт заметил это, но ни о чем ее спрашивать больше не стал.
– Документы возьми, – сказал он.
– У меня ничего нет. Только справка из домоуправления. А мой французский паспорт у них. И что же теперь делать?
Она подумала, что он растеряется, но зря подумала, конечно.
– Ничего, – сказал он. – Паспорт восстановим.
– Но как же… – начала было Полина.
И тут же поняла, что не хочет больше об этом думать. Вернее, что ей не надо больше об этом думать. Единственный человек на свете имеет право сказать ей, что делать. И она сделает все, что он ей скажет. И это будет правильно. Потому что она его любит.
Они поцеловались, то есть хотели просто поцеловаться, но снова начались объятия, прикосновения рук, губ, совсем легкие прикосновения, но невозможно их прервать… Да, с трудом они их прервали, отшатнулись друг от друга и поспешно вышли из комнаты.
В коридоре было пусто.
– Твоя соседка испугалась иностранца, – негромко сказал Роберт.
– Ты думаешь? – усмехнулась Полина. – Эта соседка испугается, только если ее стукнуть чем-нибудь тяжелым по лбу. Ничто другое не помешает ей проявлять свою натуру.
Спустившись по лестнице на два пролета вниз, они стали целоваться снова. И на следующем пролете – опять. Полина тихо засмеялась. Не было никакой разлуки, не было! Ничто не встало между ними, даже время, самая неодолимая преграда. Точно так же шли они по лестнице в Берлине и точно так же целовались на каждой площадке.
– Ты помнишь? – спросила она.
– Конечно.
Он улыбнулся тоже, и, улыбаясь от необоримого счастья, вышли они на крыльцо Дома со львами.
Глава 16
– Так, – сказал Роберт. – Мы рано успокоились.
Полина не поняла, что он имеет в виду. Но, проследив за его взглядом, увидела на противоположной стороне Малой Молчановки мужчину с фотоаппаратом. Он увлеченно фотографировал фасад дома и львов на крыльце.
– Я никогда ничего такого не замечала… – растерянно проговорила она. – Может быть, это просто фотограф?
– Нет. Не просто.
– И что же делать? – с ужасом спросила она.
– В твоей квартире есть телефон?
– Общий в коридоре. Как в пансионе на Кудамм.
– Тогда мы вернемся.
В трубке телефона, висящего на стене в прихожей, стояла мертвая тишина. На обороты диска и дерганье рычага аппарат не реагировал.
– Шура донести успела, – сказала Полина. – Больше некому. Хотя, может, и еще кто-нибудь.
– Не важно. – Роберт взял Полину за руку и быстро пошел по коридору к ее комнате. – Не бойся.
– Я все равно боюсь, – жалобно проговорила она, когда дверь комнаты закрылась за ними.
У нее подкашивались ноги. Она села на стул посреди комнаты. Роберт присел перед нею на корточки, взял ее руки в свои. Только теперь Полина поняла, что руки у нее ледяные. Или нет – что у него они по-прежнему горячи всегда. Она еще в ту единственную их ночь это заметила.
«Не в единственную, а в первую, – сердито подумала она. – Что ты дрожишь, как осиновый лист? Соберись!»
Но это заклинание помогло ей очень мало: страх и отчаяние били ее дрожью, как будто она была присоединена к оголенному электрическому проводу.
– Послушай меня, – сказал Роберт. – И сделай все точно так, как я тебе скажу.
– А как же уважение к личной воле?
Полина заставила себя улыбнуться. Хотя едва ли его могла обмануть ее жалкая улыбка.
– Я буду уважать твою волю во всем, – торжественно заявил Роберт. Веселые искры мелькнули в его глазах таким естественным образом, что Полина голову готова была дать на отсечение: в опасном положении, в котором они оказались, он действительно не испытывает страха. – Я не буду семейным деспотом, мне все равно, что ты станешь готовить на завтрак, и можешь не готовить вообще. Клянусь, я буду считать ерундой все мелочи нашего быта.
– Спасибо, милорд Дерби! А ты заседаешь в палате лордов? – улыбаясь дрожащими губами, спросила Полина.
– Это я тебе потом расскажу. А сейчас прошу тебя: запри за мной дверь комнаты и не открывай, пока не услышишь мой голос.
– Откуда я услышу твой голос? – вскинулась Полина. – Ты уйдешь?!
– Тебе не дадут отсюда выйти просто так, – сказал Роберт. Его голос звучал сухо и жестко, но ладони, в которых он держал Полинины руки, но пальцы, которыми он их сжимал, были так нежны, что все остальное не имело значения. – А не просто так – дадут.
– Что значит не просто так?
Полина наконец почувствовала, что успокаивается. И непонятно, от чего больше, от нежности его рук или от жесткости интонаций.
– Значит, ты должна сесть в машину посла Великобритании. И к машине он должен тебя вывести за руку.
– Ты думаешь, он это сделает?
– Да. Я надеялся вызвать его по телефону, но это не получается, ты видишь. Я должен пойти сам. Мы вернемся за тобой через час. Ты понимаешь, Полина?
– Да, – кивнула она. – Все-таки я еще не совсем превратилась в трусливую курицу. Хотя, правду сказать, твое появление очень меня расслабило. – И спросила, помолчав: – А если тебе не дадут за мной вернуться?
Она еле удержалась от того, чтобы сказать «опять не дадут». Ей не хотелось упрекать его, даже намеком не хотелось.
– Мы пошли бы вместе сразу! – расстроенно произнес он. – Но они просто вырвут тебя из рук на улице, это же понятно. И выдворят меня немедленно, чтобы я ничего не успел уже предпринять. И куда они отправят тебя, ты понимаешь? Я не могу рисковать. Все нужно сделать сразу, резко и жестко.
Полина понимала, что он прав. Но все-таки спросила:
– А если они схватят на улице тебя?
– Побоятся. Это слишком большой международный скандал. А они еще трусливее, чем фашисты. И считают, что мир стоит на тайных замыслах и секретных договоренностях.
– Разве это не так?
– Нет. Они судят по себе.
Роберт поднялся, быстро поцеловал Полину в макушку и пошел к двери.
– А на чем стоит мир? – спросила она ему вдогонку.
Он обернулся, не ответил, улыбнулся и вышел.
Она вскочила, бросилась следом, прижалась к двери. Ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не выбежать в коридор и не закричать, что она все равно пойдет с ним.
Рисковать было нельзя. Она понимала это даже лучше, чем Роберт, потому что он о ребенке не знал, а она знала.
Она заперла дверь на замок и на цепочку.
Час это очень долго. Невыносимо долго. Чем заполнить час, который похож на дырявое ведро – сколько ни лей в него воду, она тут же вытекает?
Полина снова села на стул посреди комнаты. Плащ она не сняла и, садясь, почувствовала угол коробочки в кармане. Да, ведь у нее сегодня состоялась помолвка!
Она вытащила коробочку – скорее, плоскую металлическую шкатулку с вензелем, теперь разглядела, – и вынула из нее подарок. Кольцо оказалось впору на безымянный палец левой руки. Мама носила обручальное кольцо на правой, как принято в России.
«Почему носила? – рассердилась на себя Полина. – Она и сейчас так носит. Я их найду. Мы найдем…»
Она вдела серьги в уши, подошла к зеркалу. Хотела включить свет, чтобы брызнули бриллиантовые искры, но решила, что не стоит этого делать, хотя занавеска на окне и задернута. Потом разглядит получше, потом. Часами будет вертеть головой перед зеркалом и любоваться игрой камней.
Вообще-то Полина стала равнодушна к драгоценностям. Может быть, Роберт обидится, когда об этом узнает. А может, поймет, что кроме него она стала равнодушна ко всему и не так-то просто ей будет от этого равнодушия избавиться.
Она вернулась на стул посреди комнаты. Мерно постукивали ходики. Она всегда ненавидела этот звук. Но не решилась выбросить часы, когда поселилась здесь: ходики остались от прежних хозяев. Наверное, надо взять книгу или подумать о чем-нибудь интересном, чтобы время прошло быстрее. Но она не могла. Ни книга, ни какие бы то ни было мысли не могли отвлечь ее от ожидания.
Ходики стучали, в коридоре слышались шаги. Полина поняла, что это не обычное передвижение соседей из комнат в кухню и обратно, только когда шаги стихли под ее дверью.
Она вскочила и подошла к порогу. За дверью было тихо, но Полина понимала, что там кто-то стоит. И это не мог быть Роберт, потому что он ушел совсем недавно. А главное, потому что опасность, которая явственно ощущалась даже через дверь, не могла исходить от него.
Ключ повернулся в замке. Полина инстинктивно опустила руку в карман. Как будто каким-то необыкновенным образом могло получиться, что ключ переместился оттуда в коридор, и вот теперь этим ключом открывают дверь.
Ее ключ, конечно, оставался в кармане. Зачем она вынула его из замка?! Но теперь это уже не имело значения.
Дверь распахнулась бы мгновенно, если бы не цепочка. Из-за цепочки она распахнулась через пять секунд – ее выбили сильным ударом. Полина успела вскрикнуть, и сразу жесткая, отвратительно пахнущая папиросами рука зажала ей рот. Тот, кто это сделал, тут же оказался у нее за спиной, а перед собой она увидела Неволина. Она не видела его с тех пор, как он вышел из ее купе в поезде, мчащемся по Транссибу, и думала даже, что его, может быть, уже нет в живых, потому что могла предположить, что здесь, в Москве, сотрудники секретных служб исчезают так же необъяснимо, как в Берлине.
Но нет, он был вполне жив и никуда не исчез.
– Значит так, Полина, – сказал Неволин, входя в комнату и закрывая за собой дверь. – Спокойно спускаешься вниз, садишься в машину. Без единого звука. По коридору тоже идешь без звуков, ровно и прямо между нами. Поняла? Поняла, ты не дура. Пошли.
Дурой Полина действительно не была. И по тому, что Неволин ничего не стал ей объяснять, ничего не стал сулить и даже в дверь стучаться не стал, просто выбил ее ногой или поручил это сделать тому животному, которое теперь держало ее сзади, закрывая ей ладонью рот, она поняла, что участь ее решена и то, что она поведет себя тихо, будет лишь удобнее этим двоим, а ей овечья покорность уже не поможет.
Что ж, это даже хорошо. Идти как овца на закланье – это совсем против ее натуры, ей было бы трудно и противно так идти. Ну а раз в покорности нет смысла, то она поведет себя так, как для нее естественно.
Ее подвели к двери, Неволин кивнул тому, что закрывал ей рот, и он опустил руку. Они вышли в коридор.
И сразу же Полина заорала так, что у самой в ушах зазвенело.
– Помогите! – кричала она. – Убивают! Грабят! Бандиты! Убивают, помогите!
Соседи повыскакивали из своих комнат. Коридор заполнился, все недоуменно переглядывались, что-то спрашивали друг у друга. Двое мужчин и Серафима бросились к ней.