Правда, там, где он горел, раздавались чьи-то пронзительные, возбужденные голоса, порою срывавшиеся на крик. Там кто-то с кем-то ужасно ругался, но Александра не испугалась, а наоборот, решила бежать, не сворачивая: воспользовавшись скандалом, авось проскользнет незаметно. Еще выше подняв юбки, она наддала прыти – и только лавка, откуда ни возьмись, попавшаяся на пути, только эта лавка, о которую Александра больно ушиблась и едва не кувыркнулась через нее, удержала ее от того, чтобы со всех ног вылететь… на сцену, где развертывался финал спектакля, а крики, которые доносились до Александры, были не просто скандалом, а достигшим белого каления финалом.
Впрочем, Александра поспела к шапочному разбору. Все влюбленные пары стояли обнявшись – дело меж ними уже было слажено, а оба жестокосердных отца валялись почти на просцениуме, пронзенные такими огромными мечами, что невольно приходило на ум, что затянувшуюся развязку ускорили баснословные и нетерпеливые великаны.
Занавес, который с усилием тащили два каких-то заморенных человечка, медленно и торжественно закрыл сцену любви и смерти.
И тут зал просто-таки взорвался аплодисментами!
– Fiora! – кричали зрители. – Fiora [43]!
Oвация становилась все громче, и наконец две главные пары полезли под занавес, чтобы отвесить несколько поклонов и уйти в другую кулису.
Александра поняла, что слишком задержалась. Сейчас, пока занавес опущен, самое время форсировать сцену и снова затеряться в темных закоулках.
Вот именно: никуда не бежать. Затаиться, пересидеть, дождаться, пока уйдут актеры и угомонится погоня и все покинут театр, а потом спокойно, не спеша, найти какой-нибудь выход – и убраться отсюда. В средствах она, слава богу, не стеснена, сообразила Александра: одних бриллиантов на ней навешано на несколько сотен тысяч рублей, а жемчугов, сапфиров, других баснословных камней, а золота! Этого хватит, чтобы добраться до России. Если Лоренцо нанизал на нее все эти украшения, значит, как бы подарил ей. А если нет… ну что же, должна она хоть какую-то пеню получить от мужчины, который обманом (или силой? Нет, все-таки обманом!) заманил ее в постель, однако жениться и прикрывать грех явно не собирается, подумала Александра. И мрачно усмехнулась: пожалуй, они с Лючией и впрямь сестры. Она уже берет плату за страсть! Нет, все дело в этом городе, в его атмосфере! Здесь поневоле вдыхаешь воздух сладострастия, опасный для нравов. Все здесь – удовольствия и легкомысленные развлечения. Вот и Александра уже отравилась этим городом, ибо такие рассуждения более пристали продажной женщине, но уж никак не благородной, невинной девице!
Впрочем, она уже не невинная… Ах, да будет, еще будет у нее время разобраться, кто она, блудница или праведница! А сейчас надо бежать!
С некоторым трудом отыскав конец неимоверно длинной лавки, Александра обогнула ее и выскочила на сцену… в тот самый момент, когда зрители в своих восторгах достигли предела и поняли, что им мало видеть перед собою благородных героев: они желали насладиться встречей с наказанными злодеями.
– I morti! – раздались крики. – I morti! Fiora! [44]
И мертвецы… зашевелились, вынимая у себя из-под мышек крепко зажатые там картонные мечи!
Александра не стала ждать, покуда они восстанут из могильного праха, и ринулась вперед, но вдруг один из убитых тиранов бросился ей наперерез и схватил за руку, издав шепот, который мог бы прозвучать громче любого вопля:
– Лючия! Ты здесь! Значит, ты узнала меня? О моя дорогая!
И он простер руки к Александре, явно намереваясь заключить ее в объятия.
***А ту словно столбняк объял. Право же, не зря она себе иногда напоминала Дон Кихота, ибо при ее приближении каждый предмет превращался в приключение, как ветряные мельницы – в драконов! Вот и теперь – откуда ни возьмись…
В ужасе смотрела она на мертвеца. Да и среди живых не было у нее таких знакомых: бледных, щедро посыпанных белою пудрой, с неестественно-рыжими волосами из крашеной пакли, наклеенными смоляно-черными бровями и кроваво-алыми, грубо намалеванными губами. Однако густо подведенные глаза были настоящими, в них горел такой восторг и враз такая боль, что Александра растерялась – и попыталась вразумить хоть этого незнакомца.
– Я вовсе не… – пролепетала она, но в это время он, не слушая, схватил ее за руку:
– Слава богу, ты жива, этот злодей пощадил тебя! Но это все до поры до времени, пока он не нашел бумаги. Бежим. Драгоценностей на тебе столько, что нам надолго хватит!
Александра вытаращила глаза на этого человека, оказавшегося таким же практичным, как она. Родственные души, а? Наверное, еще один любовник Лю-чии! Но ей совсем не хотелось, избавившись от Лоренцо, оказаться в других столь же цепких руках, а потому, бросив коротко: «Нет!» – она попыталась оттолкнуть его, но незнакомец ринулся вслед, в то время как собрат его по искусству стоял в замешательстве, не зная, имеет ли он право в одиночестве вознаградить публику за ее неистовые вопли:
– Bravi i morti! [45]
Александра почему-то испугалась так, как давно не пугалась. Что-то необъяснимо губительное, страшнее, чем власть Лоренцо, надвигалось на нее, и самым страшным была как раз эта необъяснимость страха. Умом она понимала, что следует воспользоваться помощью этого незнакомого человека, актера, который знает в театре все ходы и выходы, ну а потом его можно будет обвести вокруг пальца. Да, умом она понимала это, но не переставала бояться и молча, ожесточенно пыталась вырвать из его пальцев край своего платья, за который он успел ухватиться.
И вдруг почувствовала себя свободной! Актер выпустил ее и отпрянул, и даже попятился, испуганно уставившись на что-то за спиной Александры.
Она резко оглянулась, уверенная, что Лоренцо, конечно, настиг ее.
Но это был не Лоренцо. Невысокий, тщедушный человек в потертом камзоле и черной шелковой рубахе вместо кружевного белья стоял, прислонясь к кулисе, и казался темным пятном на разноцветном узоре ярких декораций и цветастых костюмов окружавших его актеров и актрис.
– Браво, мертвецы! – сказал он самым гнусавым в мире голосом, указывая подбородком на занавес, за которым не унимались зрители, требуя актеров на поклон. – Браво, мертвецы!
Чезаре. Это Чезаре!
Александра вся сникла, мгновенно поняв, что бегство ее снова не удалось. На актера появление Чезаре произвело еще более сильное впечатление. Он отмахнулся от собрата-мертвеца, настойчиво желавшего явиться публике, и, подхватив полы своего длиннейшего одеяния, кинулся бежать.
Чезаре пожал плечами, глядя ему вслед, а потом повернулся к Александре.
– Чего хотел от вас этот сумасшедший, синьорина? – спросил он с той почтительностью, которая в последнее время явственно окрашивала его обращение к ней.
Александра сердито пожала плечами.
– Не знаю! Кажется, ему приглянулись мои драгоценности, – буркнула она первое, что в голову пришло, и вздрогнула, услышав рядом сердитый, слегка запыхавшийся голос Лоренцо:
– А мне думается, ему приглянулось то, что было под этими драгоценностями! Однако вы, оказывается, весьма скоры на ногу… Отныне, моя очаровательная ведьма, если я захочу предъявить вас людям, я буду приковывать вас к себе цепью!
Ведьма?.. Цепью?! Александру будто током ударило. Да что он сделал, что еще сделает с нею?! Она с ненавистью вскинула на него глаза, и весь медовый яд, копившийся в ее сердце, вся горечь, вся обида хлынули в голову, сплавились, отлились убийственным, оскорбительным словом… но она не успела ни сказать это слово, ни даже осознать его.
Она смотрела на Лоренцо. Сцена была освещена так ярко, что Александра увидела: его глаза вовсе не непроглядно-черные, как ей казалось раньше. Они серые, темно-серые, и еще больше темнеют, когда Лоренцо разгневан. Как странно: лицо его такое неправильное, но этот высокий лоб и круглый, сильный подбородок с ямочкой посередине делают его не только выразительным, а почти красивым. Да и сильнее красоты огонь – жаркий, горячий – в его чертах, в его глазах, в каждом его движении – резком, порывистом, но все же исполненном достоинства…
Она стояла, глядя на него, как бы в забытьи, и резкие брови его вдруг изломились под углом изумления:
– Что с вами, сударыня? Вам дурно?
Александра быстро опустила ресницы, чтобы он не увидел выражения ее глаз.
Так отчетливо, как если бы она читала начертанное огненными буквами предписание Рока, она вдруг поняла, что ей следует теперь делать. Она должна заставить Лоренцо жениться на ней! И она проговорила, не соображая, что говорит, и сама не зная, был ли это ответ на вопрос Лоренцо – или согласие с приговором высших сил:
– Да.
19 Хмель и похмелье
Пока шли в гондолу, Лоренцо и Чезаре следовали за Александрою в двух шагах, точно конвойные за преступницей, и она понимала, что они стерегут каждое ее движение. Можно было предположить, что и в гондоле, которая уже терпеливо качалась среди сотен других, ждущих своих хозяев после театрального разъезда, они сядут обочь, не сводя с узницы пристальных, немигающих глаз, однако под навес с нею забрался только Лоренцо, ну а Чезаре сел на носу, лицом к гондольеру, и о чем-то быстро, приглушенно заговорил с ним, так что Александра не могла разобрать ни единого слова.
– Да.
19 Хмель и похмелье
Пока шли в гондолу, Лоренцо и Чезаре следовали за Александрою в двух шагах, точно конвойные за преступницей, и она понимала, что они стерегут каждое ее движение. Можно было предположить, что и в гондоле, которая уже терпеливо качалась среди сотен других, ждущих своих хозяев после театрального разъезда, они сядут обочь, не сводя с узницы пристальных, немигающих глаз, однако под навес с нею забрался только Лоренцо, ну а Чезаре сел на носу, лицом к гондольеру, и о чем-то быстро, приглушенно заговорил с ним, так что Александра не могла разобрать ни единого слова.
«Может, сговариваются, в каком канале ловчее будет сбросить меня в воду», – угрюмо подумала Александра, и у нее даже слезы навернулись на глаза: до того жалко сделалось своей пропадающей жизни, отныне подчиненной лишь одной цели: затащить под венец мужчину, который ее обесчестил. И это она, Александра Казаринова, руки которой добивались все самые завидные женихи от Москвы до Петербурга! Она тихонько всхлипнула – и затаилась, ощутив на своем оголенном плече тяжелую, горячую мужскую руку.
– О чем вы? – спросил Лоренцо.
Здесь, в тесном уюте гондолы, голос его звучал негромко, интимно, вроде бы даже участливо… или это показалось Александре? Вот бы сейчас сказать ему правду: «О вас!» – и посмотреть, какое у него сделается лицо.
А какое уж оно такое сделается? Скучающе-самодовольное, надо полагать. Ведь он наверняка прекрасно знает, какое производит впечатление на женщин. И если Александра (или Лючия, какая разница!) сегодня вступила из-за него в драку, будто какая-нибудь простолюдинка, то уж, верно, и плакать она должна из-за него, он небось в этом не сомневается.
Но это была не драка, а бегство. Жаль… право, жаль, что Александра, толкнув «негритянскую королеву», не наградила ее еще парочкой полновесных оплеух за несказанную наглость!
Впрочем, наверное, у нее есть основания для этой наглости. Наверное, она так разошлась, потому что не могла оставить Лоренцо другой – с его надменным и враз проникающим в самое сердце взглядом, с его тяжелыми, обжигающими поцелуями… И что, в ее объятиях он тоже стонал так же коротко, мучительно, блаженно, как и вчера, когда окунул свою плоть во влажное лоно Александры?..
Сладкая, пугающая истома вдруг прошла по ее телу, и Александра, как ожог, ощутила руки Лоренцо на своей груди: он накрыл нежные полукружья ладонями и осторожно водил по ним, да так легонько, что лишь нежнейшая кожа сосков чувствовала эти жгучие прикосновения.
– Хочу тебя, – негромко, глухо выговорил Лоренцо, и Александра вмиг потеряла разум и волю от звука его голоса. Вся потянулась к его губам, к его телу… он негромко, чувственно рассмеялся, когда груди ее налились и отвердели под его пальцами, а жаждущие, полураскрытые губы оказались совсем близко, но Александра от этого смеха отрезвела столь же мгновенно, как и опьянела.
Ох, да что это… что это с нею? Да ведь скоро она сама начнет умолять его о мгновениях ласки, а коли так… коли так, ей никогда не исполнить своего замысла. Общеизвестно: мужчины никогда не женятся на слишком пылких женщинах. В супруге главное прежде всего целомудрие, достоинство; муж должен умолять ее о близости, а она – неохотно снисходить к его исступлению. А ведь Александра сама начнет сейчас исступленно срывать с него одежды – здесь, в сырой, тесной каютке гондолы, которая будет резко раскачиваться в такт их бешеным движениям, и гондольер с Чезаре, конечно, все сразу поймут и, едва удерживая равновесие, будут обмениваться понимающими издевательскими улыбочками, едва различимыми при зыбком лунном свете…
Она отпрянула так резко, что Лоренцо едва удержался, чтобы не упасть ничком, и вместо того, чтобы прильнуть к губам Александры, звонко клюнул ее в плечо.
Этого ей только и не хватало, чтобы обрести душевное равновесие, – рассмеяться! Конечно, она сдержала смех, потому что он мог оказаться губительным для самолюбия Лоренцо, а прорвавшееся хихиканье ей весьма удачно удалось утопить в испуганном возгласе:
– Что вы делаете, сударь! При посторонних?!
– Чезаре мне не посторонний, – огрызнулся Лоренцо, с подозрением вглядываясь в лицо Александры: похоже, до него все-таки долетел ее злополучный смешок!
– А гондольер? – добавив испуга в голос, настаивала Александра. – Потом пойдут слухи…
– Что?! – откровенно изумился Лоренцо. – Kакие слухи? Да гондольер никогда и никому не выдает своих тайн! Он вообще ничего не видит, не слышит, ничего не замечает, даже если пылкая парочка коротает у него под носом розовый вечер или голубую ночь. Муж, любовник, отец может пристать к нему с ножом или кошельком, но без успеха. Баркайоло еще никого не выдал и не предал! Да что это я?.. – осекся вдруг Лоренцо. – Кому я объясняю все это? Вы ведь и сами прекрасно все знаете и не раз небось коротали в гондоле «розовый вечер» или «голубую ночь», – с издевкой передразнил он сам себя, – слушая песни баркайоло.
«Я никогда, ни с кем…» – хотела было выкрикнуть Александра, но прикусила губу: бесполезно же пускаться в объяснения, которые никто не хочет слышать! Но главное, что заставило ее промолчать, было другое: баркайоло, словно отвечая Лоренцо, вдруг… запел!
Простая мелодия разлилась над тихим зеркалом вод, и Александра вдруг утонула в море ласкающих звуков. Это была странная жалоба без печали, в ней слышалось что-то невероятное и трогательное до слез. Прекрасны были стихи, и Александра с изумлением узнала сонет Торквато Тассо – один из наиболее любимых ее учителем музыки:
Александра чуть усмехнулась: вторая строфа оказалась из другого сонета! Но это было неважно, совершенно неважно, как, впрочем, и незамысловатая мелодия, среднее между хоралом и речитативом. Главное здесь было – дух пения, а он был обворожителен!
Баркайоло черпал воду своим длинным веслом, и чудилось, звуки стекают в черную сонную волну вместе с серебряными брызгами воды и лунного света. Гондола медленно и ровно скользила вдоль мрачных каменных палат, горделиво, сурово, молча глядевших из мрака. Чудилось, она везет некую тайну. Волны звуков вздымались вокруг, бились кругом – чудилось, поет вся ночь, и набережные, и увитый плющом мостик, прогнувшийся над каналом, и старое дерево, которое клонило свои ветви к сырой глубине, – все это было серебристо-голубое, призрачное. И голос… серебристый, невесомый голос… словно и не человеческий даже. Да полно – не тени ли это поют, не призрак ли и гондола, бесшумно скользящая по каналу? И самые эти воды – не воды ли смерти, забвения? Безлюдье и лунный свет внушали покой, какого не бывает в жизни. Все напоминало давний, забытый сон.
У женщины, которая плыла в гондоле, стиснув руки на груди, так колотилось сердце, что больно было дышать.
Гондола медленно коснулась мраморных ступеней.
Чезаре летучей мышью метнулся на них, исчез во тьме, но когда из гондолы вышел Лоренцо и подал руку Александре, узкий лунный луч пролетел меж ними и вонзился в открытые двери дворца, будто стрела судьбы, воле которой они должны были следовать неуклонно.
***Почему-то он не поцеловал ее сразу, едва они ступили на террасу, а взял за руку и повлек во дворец. Александра была так напряжена, что вся душа дрожала, как туго натянутая струна, и ей чудились вокруг некие отрывистые мелодические звуки, словно струна души издавала их в нетерпении, даже не ожидая, когда ее коснутся пальцы музыканта… а может быть, дворец был еще полон эхом песни баркайоло. Но та или другая музыка зазвучала стократ громче, когда Лоренцо вдруг остановился так резко, что Александра налетела на него – и больше уже не отстранялась: не могла.
Он прижал ее к себе так, что удары его сердца, чудилось, пронизывали насквозь ее стройное тело и отдавались в его же ладонях, прижатых к ее спине. Александра запрокинула голову – и губы их сошлись: твердые, четко вырезанные – и мягкие, нежные, сложились вместе, будто частички некоей чувственной головоломки, и это простое прикосновение словно бы ошеломило и мужчину, и женщину… они только и могли, что просто стоять, прижимаясь друг к другу телами и губами. Весь жар их сердец бился сейчас в этих сомкнутых и сомкнувшихся губах, и Александре вдруг стало страшно – страшно той силы, которая подчинила ее себе, не оставив места рассудку.
– Что это? Что?.. – выдохнула она в последнем приступе осторожности, и язык Лоренцо с силой проник в ее приоткрывшийся рот, словно только того и ждал, а губы Александры впились в него… словно только того и ждали!