Так оно и было, и поцелуй их вмиг сделался столь грубо-страстным, словно оба мстили друг другу за эти несколько мгновений искусительной неподвижности. Борьба в раскаленных глубинах их сцепившихся ртов напоминала схватку двух змей, которые то сплетались, то расплетались, не понимая, сражаются на жизнь или на смерть. Слабые стоны огласили тьму, но скоро поцелуй сделался мучительным, ибо лишь усиливал страдания двух охваченных желанием тел, не принося облегчения.
Стремясь еще ближе приникнуть к Лоренцо, Александра невольно просунула колено меж его ног – и он задрожал, с новой силой впиваясь в ее губы. Теперь он отвечал укусами на каждое движение этого нескромного, любопытного колена, которое ласкало его, то поглаживая, то прижимая так, что он больше не мог справляться с буйством плоти.
Он хотел эту женщину до безумия, как никогда раньше – другую, даже ее – как никогда раньше!
Он сознавал, что из России она вернулась другою: те же черты, тот же голос, но нечто – может быть, легкая тень печали в ее глазах, может быть, этот новый взгляд, как бы испуганно вздрагивающий при встрече с его взглядом, может быть, эта ее внезапная задумчивость, когда душа, чудилось, вдруг воспаряла над телом, оставляя по себе лишь томительную улыбку, слабо трепетавшую на губах, – словом, что-то появилось в ней теперь новое и столь неотразимое, что один только день, минувший от вчерашней ночи, когда он так грубо обладал ею, сделался для него мучительным ожиданием наслаждения. Ужас был в том, что его опытное тело и вещая душа уже провидели истину, которую пока отказывался признать циничный рассудок: ничего подобного он не испытывал еще ни разу в жизни.
С трудом оторвавшись от ее губ и еще чувствуя солоноватый вкус крови во рту, Лоренцо проговорил, едва переводя дух и отчего-то чувствуя себя юнцом, который впервые осмелился молить женщину о близости:
– Давай разденемся…
Она встрепенулась, напряглась в его объятиях, откинулась, уперлась в его грудь руками и пыталась вырваться… но что было ее слабое сопротивление перед страстью охотника, от которого уходит добыча, – нет, просто перед страстью!
Ждать он больше не мог, и снова, как вчера, нашарив на поясе стилет, одним движением вспорол ее платье, едва не засмеявшись при мысли, какое лицо снова сделается у Чезаре, когда он придет утром – и обнаружит это.
А она испугалась, когда кинжал снова оказался близ ее тела, Лоренцо чувствовал это. В ее поцелуях появился страх…
О, как он мечтал раньше увидеть страх в глазах Лючии Фессалоне, ощутить его привкус! Как он мечтал видеть ее молящей о его ласках, старательно – и тщетно! – разжигающей пожар в его теле!
Тщетно?.. Ничего себе!
Но почему-то ему мешал ее страх. О Мадонна, да ведь забытый стилет упирается сбоку в ее корсет! Лоренцо ужаснулся. Одно неосторожное движение – и он мог бы оцарапать ее кожу, а ведь она нежнее розовых лепестков!
Оцарапать? Да ведь еще три дня назад он желал иссечь ее этим стилетом на куски, только чтобы добиться своих бумаг! А теперь… А теперь! Гнев на себя ударил в голову, как черная, дурная брага, и Лоренцо, резко повернув стилет так, что острие теперь упиралось в его грудь, вложил гладкую рукоять в ее пальцы.
Сознание того, что она сейчас убьет его, не сможет не убить – он хорошо знал Лючию Фессалоне, он изучил ее жизнь, он проникнул в строй ее алчных мыслей, и убогая душонка ее была ему открыта, словно пустой кошелек! – сознание, что он теперь в ее власти, доставило Лоренцо какое-то мрачное, ядовитое удовлетворение. Жаль только, что он не успеет овладеть ею: как было бы сладостно умереть в минуту наслаждения этой губительной женщиной, оставив навеки все мысли о мщении, о бумагах, о несчастьях, принесенных ему проклятыми Фессалоне!
В этот миг он почувствовал лезвие уже внизу груди и только теперь сообразил, что его кафтан, и жабо, и сорочка – все, что было надето на нем, уже наполовину вспорото, а женщина, которая должна была забрать его жизнь, продолжает раздевать его так же, как он раздел ее.
***Слушая ее нежные, утомленные стоны и унимая тяжелое дыхание, Лоренцо приподнялся на локтях и с изумлением увидел, что в покоях совсем светло. Конечно, ночь шла к исходу, когда они воротились из театра, но Лоренцо и не представлял, что они так долго предавались любви! Возможно, приходил кто-то из слуг, Чезаре, наверное: ведь у синьора, который всегда вставал рано, были намечены на утро какие-то дела. Лоренцо усмехнулся. Даже если и его секретарь или еще кто-то и стучал, он ничего не слышал. Наверное, он не услышал бы ничего, если бы кричали у него над ухом. Даже если бы стреляли.
Он творил любовь… и странная, дерзкая мысль вдруг пришла ему в голову: мысль о том, что это он сотворил из ночи день.
Лоренцо усмехнулся и медленно высвободился из сжимавших его объятий. Руки ее бессильно упали, она глубоко вздохнула, но не открыла глаз: не то спала, не то все еще пребывала в путах неиссякшего, обессиливающего блаженства. Лицо ее побледнело от радостей любви…
Солнечный луч проник в комнату, и все как бы вспыхнуло, налилось светом, преобразилось. То, что видел Лоренцо, казалось волшебной картиной, созданной из драгоценностей, ибо в ней соединились самые красивые вещи в мире: тело женщины цвета бело-розовых утренних облаков, ее золотые волосы, разметавшиеся по синему шелку скатерти – любострастничали нынче на столе, – нити жемчуга, обвивавшие ее шею (одна или две только остались, прочие все драгоценности валялись на полу, словно стекляшки, словно осколки той брони, в которую она была закована нынче ночью и которую Лоренцо пробил одним ударом своей безумной чувственности), бархатно-темные розы, выпавшие из опрокинутой вазы, мерцанье бесстыдных наблюдателей – зеркал, жаркая зелень сада за окном…
Лоренцо вздохнул. Какой сад? Какая жаркая зелень? Еще апрель на дворе, деревья едва-едва подернулись дымкой листвы. Померанцы и миндаль отцвели уже. Но почему ему кажется, будто все вокруг напоено знойным, томительным ароматом, пряным, как те ароматы, которые продавали в Венеции восточные купцы, и крепким до головокружения?..
Он облизнул пересохшие губы. Соль пота, привкус крови… ее еще не унявшейся крови! Он целовал лоно женщины, у которой нечистые дни. Он забыл обо всем, когда целовал ее… Еще Лоренцо ощутил на своих губах сладковатый привкус ее хмельного белого вина, которого он напился нынче вволю и хмель которого еще кружил ему голову. А вкуса своего извержения не нашел Лоренцо. Все, что он отдал этой женщине, растворилось в ней без остатка!
Лоренцо отошел с трудом: ноги подгибались. Да, все его желание, воля, все силы, ненависть… не осталось ничего. На смену хмелю минувшей ночи пришло похмелье, и оно называлось – страх. Он точно знал, чего боится. Еще в далекой юности, когда Лоренцо еще не знал любви, он спас тонувшую женщину. Она была не очень молода, но так красива, что он захотел от нее награды. Она согласилась, но не дала ему себя, а только поцеловала его естество, да так умело, что мгновенно освободила от переполнявшего желания. А потом сказала, что с восторгом легла бы с ним, но у нее нынче нечистые дни, и хоть любострастие возможно и в это время, она бы не хотела, чтобы капли ее крови случайно, в порыве неосторожных ласк, попали на губы Лоренцо. «Ибо, – проговорила она приглушенно, словно предупреждала юношу о страшной опасности, – если мужчина отведает этой тайной женской крови, он никогда не сможет избыть любви к этой женщине… А я бы не хотела, чтобы такой молодой красавец был всю жизнь прикован цепями страсти к такой старухе, как я».
Это предостережение Лоренцо запомнил на всю жизнь, и вчера, нет, уже позавчера, когда он впервые обладал Лючией, он впервые взял женщину в ее нечистое время. Он был зол на нее и себя, но сегодня вновь слюбился с нею, и не просто слюбился – пил ее, целовал, захлебывался ею… И тот прежний, полудетский страх теперь снова водил по его спине ледяной ладонью, и снова звучали приглушенные слова рокового предупреждения: «Кто отведает этой тайной женской крови…»
Лоренцо так стукнул кулаком по столу, что вскрикнул от боли, и его голос слился с испуганным криком женщины, столь грубо вырванной из блаженного оцепенения.
– Встань! – с ненавистью крикнул Лоренцо. – Не смей тут валяться передо мной! Пошла вон!
Женщина в ужасе метнулась было к двери, но спохватилась, что совсем нагая, и забилась в угол, прикрываясь руками, глядя на него огромными глазами, полными – почему вдруг показалось такое?! – словно бы предсмертной тоски.
– Хорошо, я уйду сам! – прорычал Лоренцо и рывком подхватил с полу остатки своей одежды. – А ты… ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь мне мои бу маги!
И свободной рукою он сгреб со стола скатерть, швырнул женщине, чтобы она прикрылась, чтобы не видеть больше этого тела, которое… которое…
Он не в силах был дальше думать – и выбежал из комнаты с хриплым стоном, похожим на рычанье смертельно раненного зверя.
И свободной рукою он сгреб со стола скатерть, швырнул женщине, чтобы она прикрылась, чтобы не видеть больше этого тела, которое… которое…
Он не в силах был дальше думать – и выбежал из комнаты с хриплым стоном, похожим на рычанье смертельно раненного зверя.
20 Письмо в камине
Полдня просидела она в углу, закутавшись в эту скатерть, то придремывая, то просыпаясь от холода, то вновь засыпая.
Однажды заглянул Чезаре, склонился над Александрой, начал что-то говорить; она только взглянула на него незрячими глазами – и снова заснула, даже не дав себе труда услышать, о чем речь.
Проснулась от прикосновения чьих-то рук и забилась в крике, думая, что опять пришел Лоренцо, чтобы выпить ее душу, а потом растоптать тело… но нет, это были две костистые смуглые бабы в полосатых накрахмаленных юбках и белых сорочках. Рукава у них были засучены, и не успела Александра опомниться, как они подхватили ее с двух сторон и затолкали по горло в огромную лохань с теплой водой, откуда ни возьмись оказавшуюся посреди комнаты.
Когда первая оторопь прошла, Александра вспомнила немецкую старуху, «добрую бабушку», которая тоже вот так мыла ее, – и невольно улыбнулась сходству ситуаций.
Да, она улыбнулась – значит, она все-таки была еще жива, хотя и не ощущала своей души. Душу отнял Лоренцо… а тело осталось и с удовольствием ощущало тепло воды, и трение намыленной жестковатой ткани, и прикосновение к волосам проворных пальцев: служанки осторожно распутывали ее сбившиеся локоны, и обвивавшие их жемчужины срывались с нитей и падали одна за другой в воду. Как слезы. Александра вспомнила сказку, в которой слезы какой-то похищенной красавицы превращались в жемчужины, и отерла глаза мокрой ладонью. Наконец жемчужины перестали падать, и старухи принялись мыть ей голову, поднося все новые и новые кувшины с горячей водой.
Эта процедура длилась так долго, что Александра почти не удивилась, когда, чистая и розовая, была извлечена из ванны, окутана нагретыми простынями и обнаружила, что за окном сумерки. День смешался с ночью в некий комок боли, и Александра содрогнулась, подумав о том, что принесет ей новая ночь. Тут же она старательно изгнала из головы все мысли, тем более что ей больно расчесывали мокрые волосы. Александра попросила заплести их в две косы. Служанки страшно удивились и даже начали спорить. Александра стояла на своем. Одна из служанок отложила гребень и вышла, но тотчас вернулась и, покорно кивнув, принялась плести косы. Александра поняла, что она ходила с кем-то советоваться и этот кто-то велел ей слушаться. Судя по тому, сколь быстро вернулась служанка, этот человек стоял чуть ли не за дверью. Наверное, Чезаре, подумала Александра, и ей стало немного легче, когда она подумала, что есть преграда в виде Чезаре между нею и князем. Впрочем… черт ли удержит Лоренцо, если он захочет к ней войти! Александра прижала руки к сердцу – и ее шатнуло: наверное, от голода. Конечно, она ведь почти два дня ничего не ела!
Словно прочитав ее мысли, одна из служанок опять ушла и воротилась с подносом, на котором была какая-то еда. Александра едва дождалась, пока на нее надели длинную кружевную рубаху из запасов Лючии Фессалоне и еще какое-то роскошное одеяние вроде казакина («Жалко, чай, платьев стало!» – угрюмо подумала она, вспомнив два своих изрезанных наряда), а потом служанки с поклонами ушли, забрав с собою лохань и кувшины и оставив Александру наедине с жареным цыпленком, большим ноздреватым сыром, пышными лепешками и маленькими, едва спелыми померанцами, из которых она осилила лишь один: больно кисло было. От всего же прочего остались только крошки и дочиста обглоданные косточки, и Александра, наевшись, так вдруг устала, что забралась на единственное ложе в этой комнате – на тот самый пресловутый стол! – свернулась на нем клубком, укутавшись в ту самую пресловутую скатерть, и мгновенно заснула.
***Сразу появился Лоренцо… обнаженный и равнодушный Лоренцо. Он лежал рядом с нею на этом столе, скрестив на груди руки и холодно глядя в потолок, а Александра целовала его ноги и униженно молила о любви.
– Мои бумаги! – отвечал ей Лоренцо так отчужденно, что в комнате словно веяло стужей. – Отдай мне мои бумаги, тогда я возьму тебя.
Но у Александры не было никаких бумаг, у нее были только поцелуи, которые она щедро расточала Лоренцо, но это было все равно, что целовать мраморную статую: так невозмутим оставался он.
И вдруг она услышала шаги – торопливые шаги. Они на миг замерли под дверью, словно кто-то приостановился, вслушиваясь, что происходит в комнате, а потом створки с тихим скрипом приотворились и голос, показавшийся Александре знакомым, произнес:
– Письмо для синьора Анджольери!
Лоренцо лениво дал знак посланному приблизиться, и тут из темноты в зыбком колыханье свечей вошла… она! Сама Александра!
Синее платье в золотых розах, и жемчуг, обвивший золотые локоны, и много золота, бриллиантов, сапфиров на шее, на руках, в ушах… Это была Александра из вчерашнего дня, словно бы еще перед отправлением в театр или сразу после возвращения из него: ее розы еще не были смяты, а нити драгоценностей разорваны. А сердце еще не было разбито… И эта прошлая Александра держала в руке свиток бумаг и потрясала им, торжествующе выкликая:
– Письмо для синьора Анджольери!
– Мои бумаги! – встрепенулся Лоренцо. – Лючия! Ты принесла мне мои бумаги!
И Александра только теперь поняла, что ее сестра вернулась в Венецию, чтобы предъявить свои права на Лоренцо.
Да, сразу видно, что эти права у нее были! Лоренцо с восторгом простирал к ней руки…
И Лючия не стала испытывать его терпение. Швырнув свиток так, что он влетел в камин, она подобрала юбки и легко вскочила на стол, верхом на Лоренцо, стиснув его бока своими коленями. Они оба, Лоренцо и Лючия, испустили слитный стон восторга и с места пустились в такую бешеную скачку, что своими неистовыми телодвижениями столкнули со стола Александру, которая тяжело упала на пол и с криком боли откатилась к камину, в котором пылал ворох бумаг, испуская черный жирный дым…
Александра вскинула голову.
Она лежала на полу… Кругом – кромешная тьма, даже звезд и месяца не видно за окном. Наверное, минул день, и вечер, и настала ночь.
Она спала! Она спала и видела сон! Такой страшный сон, что даже свалилась со стола.
Александра привстала, огляделась. Конечно, она одна. Конечно, нет никакой Лючии и Лоренцо…
Нет Лоренцо. Он сегодня не пришел. Да. Она понимала, что вчера между ними началось – и тут же закончилось что-то, названия чему она не знала. Лоренцо теперь снова видел в ней врага, ему нужны от нее только бумаги, письма.
«Письмо для синьора Анджольери!» – отчетливо вспомнилось ей. Это было не во сне, Александра уверена. Она сквозь сон слышала эти слова, этот негромкий голос, показавшийся знакомым. Чей голос?
Любопытство и смутная тревога заставили ее встать и погнали к двери. К изумлению Александры, та оказалась незапертой. Сердце так и забилось! Дверь отворена. В коридорах темно и тихо. Дворец погружен в сон. А если выпадет удача добраться до главного выхода – и никого не встретить?
«Надо попробовать», – решила Александра и, уверяя себя, что ищет путь на волю, побежала куда-то в темноту, напряженно вслушиваясь в звуки.
Она была босая, в одних только ажурных чулочках, и, хотя мраморные плиты неприятно студили ноги, Александра двигалась совершенно бесшумно, а потому вскоре уловила чутким ухом шаги и разговор где-то совсем близко. Теперь она кралась, почти не касаясь пола, вся обратившись в слух, и ее старания были вознаграждены: она оказалась у открытых дверей, за которыми увидала Лоренцо в просторном шелковом, отороченном мехами кафтане – и человека очень странной внешности: сплошь черного! Цвет его кожи, черной, как сажа, был хорошо виден: комнату ярко освещал камин и несколько свечей. «Негр», – догадалась Александра, которой Чезаре еще по пути в Италию кое-что успел поведать про обычаи знатных венецианок, обожавших держать у себя на службе красивых арабов и эфиопов. Они обыкновенно служили постильонами любви, и Александра ощутила внезапный укол в сердце, увидев, что этот огромный негр в красном кафтане и в белой меховой шапке с пером вручает Лоренцо изящный свиток – точь-в-точь любовное послание.
Однако Лоренцо принял его без особого восторга.
– Немного поздновато для писем, ты не находишь? – буркнул он, равнодушно глядя на послание. – Что, опять не спится прекрасной Мерлузе? Или ты служишь этой сумасшедшей Пьеретте Гольдини? Она мне уже засвидетельствовала нынче свое почтение в опере! А зачем этот маскарад?
Негр ухмыльнулся, коснувшись своего лица.
– Синьор, пославший меня, уверял, что его письму нужна тайна. В сем послании, говорил он, весьма важные для вас сведения… о господине Байярдо, – приглушенно произнес он, и Александра вновь удивилась, почему ей знакома эта особенная вкрадчивость его голоса.