Я мысленно поблагодарила вновь преставившегося Стасевича: ведь это именно ему принадлежала идея максимально приблизить меня к Алле Кодриной. Да, черт возьми, убийца-потаскушка, выползшая из номера с трупом, гораздо больше походила на Аллу Кодрину, чем на меня нынешнюю — с экстремальной стрижкой и неожиданно открывшейся, почти нимфоманской страстью размышлять. В любом месте и по любому поводу.
Я не преследовала никаких целей, когда усадила себя и Аурэла за столик, который совсем недавно занимал Калью Куллемяэ. Здесь до сих пор стояли его стакан и недопитая бутылка коньяка. И валялись скорлупки от фисташек. Должно быть, увлеченный Агатой Кристи бармен напрочь забыл о своих обязанностях и даже не удосужился убрать за посетителем.
Аурэл чинно расположился напротив меня, положил на стол смуглые, увязшие в венах руки и склонил голову.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двадцать шесть.
— Давно занимаешься журналистикой?
— Не очень. Это что, допрос?
— Почти. Журналистика тебе не идет. И эта стрижка тоже.
— Да? — Я сделала вид, что обиделась. — А мне говорили, что у меня очень хорошая форма головы…
— Голова хорошая, а стрижка не очень. Хочешь поехать со мной в Кишинев?
— В качестве кого?
— В качестве моей сотрудницы. Я же говорил, у тебя отменный нюх. Поднатаскаю тебя, будешь дегустатором. Сама сможешь составлять винные букеты. Ты как?
— Не знаю…
— Соглашайся, девочка. Виноградники — лучшее место на земле… «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили стеречь виноградники…» — нараспев прочитал он. — Песнь Песней…
Песнь Песней. Кажется, это из Библии… Или я ошибаюсь?.. Если бы я была Монтесумой, то нашлась бы что ответить. И даже поддержать поэтические излияния Аурэ-ла Чорбу. Но Монтесумой я не была и потому спросила:
— А дальше что?
— Что?
— После того, как меня поставили стеречь виноградники?
Аурэл загнал улыбку в усы.
— Поймала. Изволь: «Моего собственного виноградника я не стерегла»…
Намек был более чем прозрачный. И я укоризненно сказала молдаванину:
— Вот видите!
— Ну, ты не Суламифь, а я не Соломон. Так что остается только виноград. Без всякой задней мысли.
— Можно я подумаю?
— Через три дня я уезжаю. Начинай думать прямо сейчас.
И я принялась думать: на глазах у моего неожиданного друга и покровителя Аурэла Чорбу. И чем больше я думала, тем более захватывающей казалась мне его идея. Захватывающей и безнадежной. Во-первых, журналисткой Риммой Карпуховой я не была. Во-вторых, у меня не было никаких документов. В-третьих, на выездах из города меня ждали сотрудники линейных отделений милиции с моим родным фотороботом в руках. И, наконец, в-четвертых: я до сих пор не знала, кто же такой на самом деле Аурэл Чорбу — хитрый молдаванин, цыганский барон и один из нескольких кандидатов на роль убийцы. Если это так, если окровавленная грудь Олева Киви его рук дело, то плохи мои дела. Он не мог не видеть меня в постели с маэстро. И тогда понятно, почему он выделил меня из толпы в «Каса Марэ». И привез сюда. И теперь играет, как кошка с мышкой…
— Почему вы так на меня смотрите? — дрожащим голосом спросила я.
— Жду ответа.
— Я не могу так сразу.
— В двадцать шесть лет нужно решать сразу… Я в двадцать шесть лет бросил аспирантуру и уехал в село. И до сих пор там живу. И до сих пор счастлив. И хочу сделать счастливой тебя.
— А может, я уже счастлива. Откуда вы знаете?
— Не думаю, чтобы ты была особенно счастлива, — он приподнял мой подбородок.
Я дернулась, вырываясь из-под опеки его пальцев, и задела локтем пустой стакан Калью. Он сорвался вниз, но, вопреки моим ожиданиям, даже не подумал разбиться. Я полезла за ним и задержалась под столом. На несколько лишних секунд.
И все из-за маленького разноцветного клочка бумаги, валявшегося под столом рядом со стаканом и фисташковыми скорлупками. Машинально, сама не понимая зачем, я ухватилась за бумажку и сунула ее себе в карман. Если так будет продолжаться и дальше, то в скором времени карманы моих штанов разбухнут и превратятся в филиал городской свалки…
Прихватив стакан, я вылезла из-под стола и снова уставилась на Аурэла.
— А я уже успел соскучиться, — промурлыкал он. — Что-то ты долго… Нашла что-нибудь интересное?
— Ничего интересного… — проницательность Чорбу стала не на шутку волновать меня. — На чем мы остановились?
— На том, что ты не особенно счастлива.
— Слушайте, Аурэл, — только что поднятая бумажка жгла мне карман. — Я не совсем понимаю… Почему вас это так сильно заботит?
— Потому что ты мне нравишься. Потому что я хочу заполучить этот нос, — он снова потянулся к моему лицу.
Теперь я была начеку и вовремя уклонилась. И еще этот чертов клочок бумаги… Интересно, когда я смогу достать его и спокойно рассмотреть?..
* * *Ночь в гостинице, казавшаяся мне бесконечной, все-таки кончилась.
Аурэл проводил меня до Каменноостровского проспекта, передал с рук на руки первому попавшемуся частнику на подержанном «Фольксвагене» и всучил на прощание бутылку коньяка «Белый аист».
В экспортном варианте.
Я пообещала Чорбу, что позвоню вечером в «Каса Марэ», и даже умудрилась поцеловать его в подпаленные трубкой усы.
И забыла о нем тотчас же, как только за мной захлопнулась дверца машины.
Эту ночь можно считать удавшейся. Те разрозненные сведения, которые мне удалось добыть, ожидали своего часа. Так же как и квитанция из антикварного салона «Бирюза». И лишь одно не терпело отлагательств — бумажка, которую я нашла под столом Калыо Куллемяэ.
Я сунула руку в карман джинсов, вытащила ее и расправила. И даже присвистнула от удивления.
Бумажка не была бумажкой в общепринятом смысле этого слова. Я держала в руках банкноту в двадцать австрийских шиллингов. Должно быть, ее долго таскали в кармане: банкнота почти до дыр протерлась на сгибах и имела весьма плачевный вид. Прямо посередине экзотической денежки шла странная надпись: «5101968».
И все. И больше никаких намеков. Ни на что.
Но я знала только одно: эту банкноту выронил Калью. Он был единственным, кто сидел за столом. Кто вообще находился в баре. Он грыз фисташки и пил коньяк. И вряд ли вся эта помойка сохранялась с утра. Статус VIP-гостиницы исключал всякую возможность невытертых столов. Да и невытертый стол Калью тоже оказался случайностью: если бы книгочей Андрон Чулаки не увлекся так «Убийством в Восточном экспрессе», я никогда бы не обнаружила эти двадцать шиллингов.
Интересно, что на них можно купить? Классную помаду или чашку кофе? И что означает этот достаточно произвольный набор цифр?
Больше всего это походило на телефон. Вот только чей это телефон? Должно быть, Калью знал — чей, и не стал утруждать себя дополнительными записями.
А если эта банкнота принадлежала не Калью, а самому Олеву? Не стоит забывать, что бумажка была австрийской, а Киви постоянно проживал в Вене…
В любом случае имеет смысл позвонить по этому телефону. Завтра же утром.
Закрыв тему с банкнотой и номером телефона на ней, я переключилась на Андрона Чулаки и его не лишенные рационального зерна выкладки. Почти все прореагировали на известие о смерти Олева Киви неадекватно, почти всем было что скрывать, — именно к этому сводился пафос обличительной речи бармена.
Следствию даже в голову не пришло заподозрить кого-либо из постояльцев — убийца (то есть — я) был налицо. Но все они страшно переполошились. И принялись хлопаться в обморок. И врать. С Чарской все более или менее понятно: она истерила из-за таинственной видеокассеты и возможного обвинения в краже драгоценностей. Но почему Тео Лермитт скрыл знакомство с Олевом? Ведь у него-то — в отличие от Чарской — было железное алиби. Он и еще несколько энтузиастов квасили коньяку Аурэла, а потом бегали накалывать камеры слежения.
Именно в ночь убийства и именно в следующем составе:
1-СамАурэл.
2. Калью.
3. Слепцов с соской — знатоком электрических цепей.
4. Немец Гюнтер Кноблох, который, по утверждению Чулаки, спиртного в рот не берет (?).
5. Неуловимый Тео.
Когда я подсчитала общее количество людей, участвующих в групповом алиби, то даже скрипнула зубами от досады: их было пятеро! Пятеро из семи! Не охваченными этим чертовым алиби оставались лишь Чарская и сам покойный Киви.
Но Чарская не могла убить виолончелиста — мертвый, он был для нее опаснее, чем живой… Кажется, я уже приходила к этой скорбной мысли…
Но кто тогда остается?
Официант? Портье? Бармен, который пытается замазать всех черной краской только для того, чтобы отвести 5 подозрения от своей собственной персоны?..
Или я сама?
Я сама — вот идеальная мишень. Я сама под руководством Ножа. Я уже знала, как воздействует Нож на мою психику… А вдруг я страдаю лунатизмом? Я убила Киви, чтобы тотчас же благополучно забыть об этом…
Или я сама?
Я сама — вот идеальная мишень. Я сама под руководством Ножа. Я уже знала, как воздействует Нож на мою психику… А вдруг я страдаю лунатизмом? Я убила Киви, чтобы тотчас же благополучно забыть об этом…
Но тогда…
Будь я проклята, если знаю, что делать тогда!.. А единственное, за что я могу ручаться, — так это за то, что не я убила Стаса Дремова.
— Приехали, девушка, — напомнил о себе водитель. — Канонерский…
* * *Ну, конечно же, «опелек» Рейно уже стоял на исходной позиции. Интересно, сколько на этот раз он заплатил себе самому, чтобы, как собака, ждать меня здесь?
Я отпустила машину и направилась прямиком к «опельку».
— Поздновато возвращаетесь, — мягко пожурил меня Рейно.
— Разве? А по-моему, в самый раз.
Рейно не стал вступать в дискуссии, а протянул мне лист, испещренный цифрами.
— Что это? — спросила я. — Черт… Фаршированный шницель из мяса косули… Капуста по-богемски… карлс-бадский рулет… Кнедлики в салфетке… Что за фигню вы мне подсовываете? Что это за, мать их„ кнедлики в салфетке?!
— Это счет из ресторана…
— Совсем оборзели! — Только теперь до меня стал доходить страшный смысл бумажной цифири. — Он что, в баксах?
— Естественно… Объект наблюдения обедает в хороших ресторанах.
— А вы? Какого черта вы… там делаете?! — Я поймала себя на мысли, что готова повторить матерные подвиги Полины Чарской, но вовремя сдержалась. — Здесь же трехзначная цифра! Не могли ограничиться кофе?!
— Только кофе в дорогом ресторане? — Рейно прищурил глаза, в которых все еще нагло болтался фаршированный шницель из мяса косули. — Это дурной тон…
— А не дурной тон опускать меня таким образом?! Я сама никогда… А теперь должна еще и оплачивать ваше набитое брюхо?!
— Мы заключили с вами договор, Варя, — все также мягко напомнил мне Рейно. — Там есть этот пункт…
— Нет там никакого пункта… Транспортные расходы — это я признаю. Но кнедлики в салфетке — это, простите, — из своего кармана!.. Гад! — не удержавшись, добавила я. — Madu!!! [34]
— Форс-мажорные обстоятельства, — попытался оправдаться подонок Рейно. — Если бы он предпочел блинную или рюмочную… Или какую-нибудь sookia [35]… Я бы с удовольствием его туда сопроводил.
— Кого?
— Тео. Тео Лермитта.
— Так вы нашли его?!
— Ну, конечно, — Рейно позволил себе улыбнуться. — Вот фотографии.
Он протянул мне пакет с фотографиями и выпирающим бочонком негативов.
— Последние несколько дней он находился в Ломоносове. Консультировал реставраторов Китайского дворца. Теперь вернулся в Петербург, на научно-практическую конференцию. Конференция будет проходить в Доме ученых. С завтрашнего дня. У Тео Лермитта большой доклад: «Мифы в декоративно-прикладном искусстве народов Юго-Восточной Азии». Я раздобыл копию доклада…
Мне в руки полетела черная папка, которая почти примирила меня с безобразным ресторанным счетом.
— Хорошо, Рейно. Отличная работа.
— Что вы собираетесь делать?
— Я? Для начала почитаю доклад. А потом видно будет.
— Моя помощь нужна?
— Еще не знаю. Думаю, что вы еще понадобитесь. Ладно, я пошла.
Я уже готова была выбраться из «опелька», когда Рейно перехватил меня за рукав.
— Мне хотелось бы, чтобы вы все мне рассказали. Варя. Все — значит все. Я работаю на вас и хотел бы знать, как обстоят дела на самом деле…
— Дела на самом деле обстоят хреново, — честно призналась я. — Но за слезоточивую жилетку я вам не доплачивала. Так что не будем о грустном.
— Мне кажется, вы меня недооцениваете, — барабаня пальцами по рулю и глядя прямо перед собой, сказал Рейно. — И ситуацию тоже.
— Я подумаю над вашими словами…
— Мне продолжать наблюдение за объектом?
— Если вас не затруднит.
— Если вас не затруднит выплачивать мне деньги вовремя, — ввернул Рейно. И все испортил.
— Меня не затруднит, — сжав зубы, сказала я.
— Тогда договоримся о связи. Это очень… ebaratsionaalne… нерационально — все время ловить вас в этой кишке.
Я улыбнулась. «Ebaratsionaalne» — любимое эстонское словечко Монтесумы с ударением на его первую часть. «Ebaratsionaalne» — увесистая дубинка для особо наглых клиентов из прошлой жизни. Достойный ответ на истерики Стаса Дремова, теряющего лакомый процент. Как она там, отважная Монтесума-Чоколатль?.. Сегодня же нужно будет заехать в «Севан»…
— Что будем делать со связью? — повторил Рейно.
— Я в бегах. Вы знаете. Телефона у меня нет…
— А здесь? В том доме, где вы живете?
— Это исключено.
Рейно остервенело почесал затылок.
— А этот ваш черный приятель из кафе? Вы ведь там бываете?
— Да.
— В определенное время?
— Да. — Скрывать очевидное было бессмысленно.
— Очень хорошо. Вы будете там сегодня?
— Надеюсь.
— Если случится что-нибудь неординарное, я подъеду.
Я выскочила из машины и направилась в сторону Сергуниного подъезда.
…Квартира «тяпа-осеменителя» встретила меня яростным стуком пишущей машинки. Я аккуратно прикрыла Дверь и на цыпочках двинулась в комнату. И остановилась на пороге, перед канатом, перегораживающим комнату. На канате болталась картонка: «НЕ МЕШАТЬ!»
А в самом импровизированном магическом кругу в одних веселенькой расцветки семейных трусах восседал Сергуня. Его позвоночный столб сотрясала дрожь, а голова дергалась в такт каждому удару по клавише. Восхитительная картина, ничего не скажешь. Жаль только, что не я явилась причиной такого острого приступа вдохновения. Подтянув к себе телефон, стоящий на полу, я отправилась на кухню.
510 — 19 — 68.
Мне даже не нужно было вынимать банкноту из кармана.
Чувствуя пустоту в желудке, я набрала заветные семь цифр.
— Средняя школа № 113, — ответил мне чей-то хорошо поставленный математический (или физический, или химический, или начальных классов) голос.
Твою мать, что это еще за школа № 113?!
Я бросила трубку и, подумав секунду, все-таки вынула двадцать потертых шиллингов. Нет, ошибки быть не могло: «5101968».
Что ж, попробуем. Еще раз. И я снова набрала номер, тщательно контролируя каждую из цифр.
— Средняя школа № 113, — ответил мне тот же голос. Я в нерешительности замолчала. И мое молчание было истолковано самым удивительным образом.
— Если ты, подонок, скажешь, что школа заминирована, я тебя из-под земли достану!!! И голым в Африку пущу. И твои родители-алкаши всю жизнь будут бабки отхаркивать… Обнаглели совсем, ученички! Третий раз за неделю!!!
— Со школой все в порядке, — пискнула я и снова бросила трубку.
Черт возьми, непруха за непрухой!
И с чего я вообще взяла, что это питерский телефон? С таким же успехом он может быть московским. Или гонконгским. Или венским. И тогда у меня нет никаких щансов. Единственный способ узнать, что это за телефон, — потрясти Калью.
И еще не факт, что он расколется. Фактом является другое: людям, связанным с этим номером на банкноте, в средней школе № 113 делать нечего.
Чтобы окончательно не впасть в пессимизм, я вытащила свой баул и решила произвести его ревизию. В конце концов, не так уж мало фактов я собрала. Не так уж мало фактов и не так уж мало улик.
Через несколько минут все они были разложены на столе:
1. Нож-ваджра.
2. Фотография Аллы Кодриной.
3. Квитанция из антикварного салона «Бирюза» с упоминанием об И.И. Шамне.
4. Фотографии Тео Лермитта (старые, 3 шт.).
5. Фотографии Тео Лермитга (новые, 5 шт.).
6. Австрийская банкнота с номером 510 — 19 — 68.
7. Перстень Аллы Кодриной.
8. Приглашение в винную галерею «Каса Марэ» (им теперь можно вытереть задницу).
9. Якобы анонимное письмо Тео Лермитта Олеву Киви, переданное мне Рейно.
10. Книга «ARM AND RITUAL», украденная у продавца Дементия.
Все.
Кажется, все.
Чтобы не терять времени, я начала с фотографии Аллы Кодриной: «Алла. Кронштадт. Мартовские тени». Эту фотографию я видела бессчетное количество раз, так же как и непритязательную физиономию Аллы, так же как и непритязательную розу в ее руках. Но теперь меня интересовала не она сама и не цветок.
Фон.
Фон может многое рассказать мне. Если я, конечно, сумею его выслушать.
Я уже знала, что в загаженном тараканами ящике Сергуниного кухонного стола валяется лупа. Такая же загаженная, с мутным, уставшим от времени глазом. Должно быть, эта лупа была спутницей Сергуниного детства с марками, значками и этикетками от спичечных коробков.
Лупа оказалась на месте, и я еще добрых пятнадцать минут вымывала ее под краном — от омерзительного кухонного налета, скопившегося на стекле за долгие годы бездеятельности. Приведя в порядок немудреную подпорку начинающего филателиста, я поднесла лупу к фотографии и принялась изучать ее.
Но ничего хорошего из этого не вышло: детали не только не приблизились, но и странным образом расплылись (эх, Варвара, Варвара! Меньше нужно дешевых фильмов смотреть!).