— Теперь я поняла наконец, кого ты мне напоминаешь! — вскричала Мона. — Ты похожа на Старуху Эвелин. Я имею в виду те фотографии, на которых она еще совсем молодая.
— Что же, это имеет под собой основание, не так ли? — сказала Мэри-Джейн. — Ведь мы обе произошли от Барбары Энн.
Мона налила себе последний стакан молока. Оно все еще было удивительно холодным. Быть может, она и этот ребенок могли бы жить, питаясь одним молоком, хотя она не была в этом вполне уверена.
— Что ты имела в виду, говоря, что я «крутая»? — спросила Мона. — Что ты подразумевала под этим?
— Я имела в виду, что тебя не так-то легко обидеть. В большинстве случаев, если я говорю так, знаешь, откровенно, ничего не скрывая, без всякой задней мысли, по-настоящему пытаясь узнать человека. Ты понимаешь? Люди чувствуют себя оскорбленными.
— И неудивительно, — сказала Мона, — но меня ты не обижаешь.
Мэри-Джейн уставилась голодным взором на последний тонкий ломтик белого хлеба.
— Можешь взять его, — сказала Мона
— Ты уверена?
— Несомненно.
Мэри-Джейн схватила хлеб, вырвала из него середину и начала скатывать из нее шарик. — Знаешь, я люблю так делать, — сказала она. — Когда была маленькой… Ты понимаешь? Я брала целую буханку и раскатывала ее на маленькие шарики!
— А как насчет крошек?
— Все скатывала в шарики, — ответила она
— Bay! — довольно равнодушным тоном восприняла эту новость Мона. — Знаешь, ты действительно удивительное создание; ты наиболее вызывающе сочетаешь в себе и земное, и мистическое — такого я еще не встречала.
— Вот и приехали, уже выставляешься, — сказала Мэри-Джейн. — Я знаю, что ты не хотела меня обидеть, просто дразнишься, ведь так? Знаешь ли ты, если бы слово «земное» начиналось с «б», что бы могло означать это слово?
— С чего это ты вдруг об этом?
— Потому что я уже подошла к «б» в своем изучении словаря, — ответила Мэри-Джейн. — Я работаю над своим образованием несколькими различными методами. Мне хотелось бы знать, что ты думаешь по этому поводу. Понимаешь ли, я создаю для себя словарь с крупными буквами. Ты понимаешь? Словарь такого вида, какими пользуются старые леди с плохими глазами? И вот я вырезаю слова с буквой «6», что позволяет мне ознакомиться с их значениями прямо на месте, понимаешь, вырезаю каждое слово с определением значения, а потом бросаю все маленькие шарики бумаги… Хоп — и вот мы снова встречаемся с ними. — Она засмеялась. — Шарики, много-много шариков.
— Это я заметила, — сказала Мона, — мы, маленькие девочки, все увлекаемся ими, не так ли?
Мэри-Джейн зашлась от смеха.
— Это лучше, чем я ожидала, — признала Мона. — Девчонки в школе одобрительно воспринимали мой юмор, но почти никто из семьи не смеялся над моими шутками.
— Твои шутки и вправду смешны, — сказала Мэри-Джейн. — Это потому, что ты гениальна. Я разделяю людей на два вида; одни — с чувством юмора, а другие — без него.
— Но как быть со всеми словами, начинающимися с буквы «б»? Ты их вырезаешь, скатываешь в шарики…
— Дальше я кладу их в шляпу. Представляешь? Точно как номера лотерейных билетов.
— Да.
— И затем я вынимаю их из шляпы по очереди, по одному за раз. Если это слово никто никогда не использовал, понимаешь, как, например, батрачианс?[16] Так вот, я сразу его выбрасываю. Но если это хорошее слово, например, блаженство — «состояние наивысшего удовольствия»… Тогда я запоминаю это слово прямо на месте.
— Хм-м-м, похоже, это довольно хороший метод. Догадываюсь, ты с большим удовольствием запоминаешь слова, которые тебе нравятся.
— О да, но на самом деле я запоминаю почти все — можешь себе представить? Будучи такой сметливой, какая я есть! — Мэри-Джейн кинула себе в рот хлебный шарик и начала измельчать в порошок корку.
— Даже значение слова батрачианс? — спросила Мона.
— Бесхвостое прыгающее земноводное, — ответила Мэри-Джейн. Она грызла оставшиеся хлебные корки.
— Эй, послушай, Мэри-Джейн, — сказала Мона, — в этом доме уйма хлеба. Ты можешь есть сколько угодно. Вон на столе лежит целая буханка, сейчас я принесу ее тебе.
— Сядь на место! Ты беременна. Я возьму его сама! — объявила Мэри-Джейн. Она прыгнула со стула, подхватила буханку в пластиковой упаковке и положила на стол.
— А как насчет масла? Ты хочешь масла? Здесь оно тоже есть.
— Нет, я постановила для себя есть хлеб без масла, экономить деньги, а кроме того, без масла хлеб кажется намного вкуснее. — Она вырвала ломоть прямо из пластика и с хрустом впилась в середину куска.
— Дело в том, что я забуду значение слова «батрачианс», если не буду им пользоваться, но слово «блаженство» я буду употреблять и не забуду.
— Ухватила твою мысль. Почему ты так странно смотришь на меня?
Мэри-Джейн не ответила. Облизнула губы, прихватила несколько оставшихся кусочков мягкого хлеба и съела их.
— Все это время ты не забываешь, о чем мы говорили, ведь так? — наконец спросила она
— Да.
— Что ты думаешь о своем ребенке? — На этот раз Мэри-Джейн выглядела встревоженной и заботливой; по крайней мере, в тоне ее явственно ощущалось сочувствие к тому, что ощущает Мона
— С ним может быть что-то неладное.
— Да, — кивнула Мэри-Джейн. — Я тоже так думаю.
— Не думаю, что из него может получиться какой-то гигант, — поспешно сказала Мона, хотя с каждым словом, как она убедилась, говорить приходилось все с большим трудом. — Это не будет какое-то чудовище или что-то подобное. Но, может быть, что-то с ним будет не в порядке, гены создадут какую-нибудь комбинацию, и случится что-то нехорошее. — Она глубоко вздохнула. Быть может, сейчас она испытывала самую чудовищную головную боль за всю жизнь. Она всегда о ком-нибудь беспокоилась: о своей матери, об отце, о Старухе Эвелин — о людях, которых любила. И познала множество скорби, особенно за последние годы. Но это беспокойство за будущего ребенка было совершенно другим: оно порождало столь глубокий страх, что он переходил в агонию. Она непроизвольно опять положила руку себе на живот.
— Морриган, — прошептала она
Что-то переместилось внутри ее, и она взглянула вниз, не изменяя положения головы.
— Что-то неладно с ребенком?
— Я слишком сильно беспокоюсь. Разве это ненормально — все время думать, что с ребенком что-то может случиться?
— Да, это нормально, — ответила Мэри-Джейн. — Но в этой семье есть множество людей с гигантскими спиралями, и при том у них не рождаются ужасные, деформированные маленькие дети, не так ли? Я хочу спросить, понимаешь: существует ли документ, прослеживающий все случаи рождения детей с такими гигантскими спиралями?
Мона ничего не ответила. Она раздумывала. Какая разница, имеется ли такой документ или его не существует? Если этот ребенок имеет врожденные дефекты, этот ребенок… Она осознала, что смотрит сквозь зелень снаружи дома. Все еще продолжался день. Она думала об Эроне, лежащем в похожем на ящик склепе в семейном мавзолее, на одну полку выше Гиффорд. Восковые фигуры людей, накачанные жидкостями. Не Эрон, не Гиффорд. Почему в ее сновидении Гиффорд выкапывала ямку в земле?
Дикая мысль пришла ей в голову, опасная и святотатственная, но в действительности совсем не удивительная. Майкл исчез. Роуан исчезла. Сегодня вечером она может спуститься в сад одна, когда не останется никого бодрствующего во всем особняке, и тогда сможет выкопать останки тех двоих, которые покоятся под дубом; она сможет увидеть, кто там лежит.
Единственное препятствие состоит в том, что она боится совершить это. Она видела множество таких сцен в фильмах ужасов — уже много лет, и в них люди совершали нечто подобное: бродили среди могил на кладбищах, чтобы выкопать какого-нибудь вампира, или отправлялись в полночь, чтобы открыть, кто именно лежал в той могиле. Она никогда не верила в эти сцены, особенно если человек делал это сам или для себя. Это было слишком пугающе. Для того чтобы выкопать тело, надо обладать характером покруче, чем у Моны.
Она взглянула на Мэри-Джейн, которая наконец, похоже, закончила свое хлебное пиршество и спокойно сидела, сложив руки на груди, упорно смотря на Мону, что ее слегка нервировало. Глаза Мэри-Джейн обрели тот мечтательный блеск, который появляется у человека, которому нечего делать, и взгляд кажется не пустым, но обманчиво сосредоточенным.
— Мэри-Джейн? — окликнула ее Мона
Она ожидала, что девушка испугается и проснется, как говорится, и немедленно станет оправдываться, что задумалась. Но ничего подобного не произошло. Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее точно так же.
— Да, Мона? — откликнулась она, нисколько не изменив выражения лица
Мона поднялась с места. Она подошла к Мэри-Джейн и стояла рядом с ней, глядя на нее сверху, а Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее большими пугающими глазами.
— Дотронься до младенца, вот так, дотронься, не стесняйся. Скажи мне, что ты чувствуешь.
Мэри-Джейн обратила взор на живот Моны и потянулась к нему очень медленно, словно собиралась с силами сделать то, о чем ее попросила Мона. И вдруг она отдернула руку обратно, поднялась со стула и начала удаляться от Моны. Она выглядела встревоженной.
— Не думаю, что мы должны делать это. Не стоит ворожить над этим малышом. Ты и я — молодые ведьмы, — сказала она. — Ты знаешь, что это действительно так. Что, если ворожба сможет… ты знаешь что… Если она подействует на него?
Мона вздохнула. Внезапно она решила, что не желает больше говорить на эту тему: чувство страха было слишком изнурительным и чертовски болезненным, и этого было более чем достаточно.
Единственный человек в мире, способный ответить на ее вопросы, — это Роуан, и она решила спросить у нее, раньше или позже, так как теперь уже ощущала в себе этого ребенка, а это было абсолютно невозможно, действительно немыслимо — чувствовать, как он движется, ощущать эти крошечные движения, даже если ребенку исполнилось только шесть или семь недель, или даже десять или двенадцать недель.
— Мэри-Джейн, сейчас мне нужно остаться одной, — сказала она. — Я не хочу быть грубой. Просто меня беспокоит ребенок. Это истинная правда,
— Ты такая милая, что объясняешь это мне. Конечно, иди прямо сейчас, Я поднимусь наверх, если не возражаешь. Райен поставил мой чемодан в комнату тетушки Вив — представляешь? Я собираюсь быть там
— Можешь пользоваться моим компьютером, если хочешь. — Мона повернулась спиной к Мэри-Джейн и снова выглянула в сад. — Он в библиотеке, и в нем установлено много программ. Загрузи прямо WordStar. Но можешь войти в Windows или Lotus 1-2-3, все достаточно просто.
— Да, я знаю, как это сделать, не волнуйся, Мона Мэйфейр. Позови, если буду нужна тебе.
— Да, конечно, позову. Я действительно довольна, что ты здесь, Мэри-Джейн, — добавила Мона. — Пока что не было известий, когда вернутся Майкл и Роуан.
А что будет, если они никогда не вернутся? Страх нарастал, окрашивая все вопросы, случайно приходившие в голову. Ерунда. Они уже вот-вот приедут. Но, разумеется, они отправились на поиски людей, которые весьма хотели бы причинить им вред…
— Не беспокойся, дорогая, — сказала Мэри-Джейн.
— Да, конечно, — снова сказала Мона, толчком распахивая двери.
Она прошла по известняковым плитам по направлению к заднему двору. Все еще длился день: солнце висело высоко в небе, и его лучи пробивались сквозь дубовую листву на лужайку. Теперь наступило наилучшее, самое теплое время дня в этой части сада — и так будет длиться до вечера.
Она перешла на траву. Вот здесь они были похоронены. Майкл добавил земли, и там проросла самая молодая, нежнейшая зелень.
Она опустилась на колени и распростерлась на земле, не заботясь о своей великолепной белоснежной рубашке — их много. Вот что означало быть богатой, и она уже ощутила это, имея так много всего и не нуждаясь больше в дырявых туфлях. Она прижалась щекой к холодной земле и траве, и ее вздымающийся широкий рукав был похож на белый парашют, упавший с неба на землю. Она закрыла глаза.
Морриган, Морриган, Морриган… Суда пересекали морскую гладь, освещая путь поднятыми вверх факелами. Но скалы казались опасными. Морриган, Морриган, Морриган… Да, это был сон! Полет с острова на северное побережье. Скалы опасны, как и чудовища, обитающие в глубинах шотландских озер.
Она услышала звук: кто-то копал неподалеку. Она совсем очнулась и рассматривала проглядывающие сквозь траву тигровые лилии.
Никто не копал землю. Ей показалось. «Ты хочешь их выкопать, ты, маленькая ведьма», — говорила она себе. Она должна была признать, что это забавно — играть в маленькую ведьму с Мэри-Джейн Мэйфейр. Да, ее приход доставил ей удовольствие. Иметь в запасе побольше хлеба
Глаза ее закрылись. Случилось дивное чудо. Солнце ударило в ее веки, словно большая ветка или облако освободили его, и свет преобразил тьму в оранжевое сияние, и она ощутила, как тепло разливается по всему ее телу. В животе, на котором она пока еще могла спать, что-то снова шевельнулось. Ребенок.
Кто-то снова запел колыбельную. Ох, ведь это, должно быть, была самая древняя колыбельная на свете. Это старый английский… Или латынь?
«Обрати внимание, — сказала Мона. — Я хочу научить тебя пользоваться компьютером до того, как тебе исполнится четыре года. И я хочу убедить тебя, что не существует на земле ничего, что могло бы помешать тебе стать тем, чем ты хочешь быть, Ты меня слушаешь?»
Малышка все смеялась и смеялась. Она перекувырнулась, вытянула в стороны крошечные ручки и все смеялась и смеялась. Она выглядела как крошечное «бесхвостое прыгающее земноводное». Мона тоже не могла остановиться — и все смеялась, смеялась… «Так вот ты какая!» — сказала она малышке.
И затем голос Мэри-Джейн сказал — теперь уже в чистом сновидении (и до какой-то степени Мона осознала это, потому что Мэри-Джейн была одета как Старуха Эвелин, в одежду старой леди: платье из габардина и ботинки со шнуровкой), — это был определенно голос Мэри-Джейн: «Здесь есть нечто большее, чем ты увидела, дорогая. Тебе бы нужно как можно скорее принять серьезное решение».
15
— Послушай, забудь, что ты сделал, соберись, — сказал Томми. Они возвращались назад, в Обитель, так как на этом настоял Томми. — Мы должны вести себя так, как если бы были ни в чем не виноваты. Все свидетельства теперь уничтожены, связи разрушены. Они не могут проследить ни один телефонный разговор от одного к другому. Но мы должны возвратиться туда и вести себя так, как будто ничего и не случилось, и обязаны высказать свое соболезнование по поводу смерти Маркуса, вот и все.
— Я скажу им, что беспокоился о Стюарте, — сказал Марклин.
— Да, это именно то, что ты должен им сказать. Мы были обеспокоены судьбой Стюарта Он находился под таким ужасным напряжением.
— Быть может, они даже не заметили, я хочу сказать, возможно, самые старые даже не заметили, что я ушел оттуда.
— И ты не нашел Стюарта, а теперь возвращаешься обратно домой. Дошло до тебя? Ты должен был вернуться домой.
— А что будет дальше?
— Это они решат, — ответил Томми. — Независимо от того, что случилось, мы должны оставаться здесь, дабы не вызвать подозрения. Наше положение весьма простое: «Что случилось? Пусть кто-нибудь объяснит!»
Марклин кивнул.
— Но где же Стюарт? — спросил он. Случайно он встретился взглядом с Томми. Томми был спокоен, как и тогда, в Гластонбери, когда Марклин упал на колени перед Стюартом и умолял его возвратиться.
— Он пошел на встречу с Юрием, вот и все. Стюарт не находится под подозрением, Марк. Ты единственный, кого могут подозревать, потому что ты так поспешно удрал. Теперь возьми себя в руки, старина, мы должны хорошо разыграть эту ситуацию.
— И как долго она продлится?
— Откуда мне знать? — спросил Томми тем же спокойным тоном. — По крайней мере, пока у нас не появится естественная причина уехать снова. Тогда мы вернемся в Риджент-парк и станем решать, как нам действовать дальше. Возобновить игру? Что мы теряем, оставаясь в ордене? Что мы обретаем при этом?
— Но кто же убил Антона?
Томми покачал головой. Теперь он следил за дорогой, словно Марклину был нужен штурман. И Марклин уже не столь был убежден, что не нуждается в такой помощи.
— Я вовсе не уверен, что мы должны туда возвратиться, — сказал Марклин.
— Ну это просто глупо. Они не имеют ни малейшего представления о том, что случилось.
— Откуда тебе это известно? — спросил Марклин. — Боже мой! Юрий мог рассказать им! Томми, ты собираешься пользоваться своими мозгами? Возможно, невозмутимость отнюдь не то, что необходимо в такой ситуации. Стюарт поехал на встречу с Юрием, а Юрий может сам оказаться сейчас в Обители.
— Ты не думаешь, что у Стюарта достанет здравого смысла предупредить Юрия, чтобы он оставался в стороне? Что там может существовать некий заговор и что Стюарт не имеет представления, насколько широко он распространился?
— Я думаю, у тебя самого достанет здравого смысла так поступить и, возможно, у меня, но я ничего не могу сказать о Стюарте.
— Итак, что, если Юрий находится там? Они знают о заговоре, но ничего не знают о нас! Стюарт не стал бы рассказывать Юрию о нас, независимо от того, что случилось. Это ты — тот, кто не думает. Что именно Юрий должен рассказать? Он может сообщить им о том, что произошло в Новом Орлеане, и, если он доберется до документов… Знаешь, мне кажется, я еще пожалею, что уничтожил возможность перехвата информации.
— Я об этом не жалею! — сказал Марклин. Его начинал раздражать деловой подход Томми, его абсурдный оптимизм.
— Ты опасаешься, что мы не сможем решить эту задачу — так? — спросил Томми. — Ты боишься, что мы расколемся, как Стюарт? Но, Марклин, ты должен понять, что Стюарт провел в Таламаске всю жизнь. А что значит эта Таламаска для тебя или для меня? — Томми сухо рассмеялся. — Старина! С нами они допустили ошибку — ведь я прав, братец?