Майкл качнул головой.
— Это не значит, что должна вспыхнуть борьба, — сказал он. — Вполне можно себе представить, что все племена перестанут сражаться между собой.
— Это можно представить, да, но это неосуществимо.
— Одно племя не должно управлять остальными, — настаивал Майкл. — Одно племя даже не должно знать о существовании другого.
— Вы хотите сказать, что мы должны жить втайне? — спросил Эш. — А вы знаете, с какой скоростью наша популяция удваивается, а затем утраивается, а потом учетверяется? Знаете ли вы, насколько мы сильны? Вы не можете знать, как это происходит: вам не довелось видеть, как Талтос рождался с полным запасом знаний, вы никогда не видели, как он достигал полного роста за первые пять минут, или часов, или дней, то есть за тот период времени, который необходим; вы никогда этого не видели.
— Я видела это, — возразила Роуан, — причем дважды.
— И что вы можете сказать? Что могло выйти из моего желания иметь женщину? Из скорби по вашей утраченной Эмалет и поисков ее замены? О тревоге вашей невинной Моны, с семенем внутри ее, из которого может выйти Талтос?.. Или ее смерть?
— Я могу рассказать вам об этом, — сказала Роуан, глубоко вздохнув. — В тот момент, когда я застрелила Эмалет, я не испытывала ни малейшего сомнения в том, что она представляет угрозу существованию моего племени и что она должна умереть.
Эш усмехнулся; он кивнул.
— И вы были правы.
Все замолчали. Затем заговорил Майкл.
— Вы владеете теперь нашей глубочайшей и ужаснейшей тайной, — произнес он.
— Да. Теперь вы ею владеете, — спокойно подтвердила Роуан.
— И мне хотелось бы знать, — продолжал Майкл, — будем ли мы знать ваши тайны?
— Вы их узнаете, — сказал Эш. — Мы должны поспать теперь, все мы. У меня сильно болят глаза. И корпорация ждет ответов на сотни мелких вопросов, которые решить могу только я. Теперь вам нужно уснуть, и в Нью-Йорке я расскажу вам все. И вы узнаете все мои тайны — от самых важных до самых незначительных.
23
— Мона, вставай.
Она услышала болото прежде, чем увидела его. Услышала, как кричат лягушки и ночные птицы, как журчит вода повсюду вокруг нее, мрачная, темная, но все же движущаяся где-то — не то в ржавых трубах, не то вдоль борта ялика, — она не могла определить. Они остановились. Здесь должен был находиться причал.
Сновидение все же было весьма странным. Ей предстояло сдать экзамен, чтобы впоследствии управлять миром, так что необходимо было ответить на каждый вопрос Вопросы задавались из разных областей знаний: по точным наукам, математике, истории, по компьютеру, который она так любила, по ценным бумагам и облигациям, о смысле жизни — и это была труднейшая часть, так как она чувствовала себя такой живой, что не могла найти оправдания этому ощущению. «Ты знаешь, ты просто знаешь, что быть живой — великолепное ощущение». Сможет ли она набрать необходимые сто процентов? Будет ли она править миром?
— Проснись, Мона, — шепнула Мэри-Джейн. Мэри-Джейн не видела, что глаза Моны открыты.
Мона смотрела сквозь стеклянное окно на болото, на зазубренные, наклонившиеся деревья, больные и удушаемые мхом, на вьющиеся лианы, запутавшиеся, словно веревки, обвившиеся вокруг кипарисов. Там, куда достигал лунный свет, она видела пятна воды, стянутые неподвижной ряской, и суставы кипарисовых деревьев с множеством опасных шипов вокруг старых стволов. Черные существа, крошечные черные существа, густо роились на свету. Здесь могут жить и тараканы, но лучше о них не думать! У нее заныла спина. Она попыталась сесть и ощутила тяжесть и боль во всем теле и желание выпить еще молока. Они два раза останавливались из-за молока, а ей хотелось еще. У них было припасено много картонных пакетов с молоком, обложенных льдом, — лучший способ довезти их до дома. И там его выпить.
— Поторопись, милая, выходи и жди меня прямо здесь, а я пойду спрячу эту машину, где ее наверняка не увидят.
— Спрятать машину — этот огромный лимузин?
Мэри-Джейн открыла дверь и помогла ей выйти, встав сзади, явно ужасаясь ее виду и пытаясь этого не показывать. Свет изнутри машины падал на лицо Мэри-Джейн.
— Господи, Мона Мэйфейр, что, если ты умрешь?
Мона схватила Мэри-Джейн за руку, встала на ноги и уверенно ступила на мягкую землю, перемешанную с сияющим белым ракушечником. Они вышли на пирс, в полную тьму.
— Прекрати болтать чепуху, Мэри-Джейн, но я дам тебе тему, над которой тебе следовало бы задуматься, просто на всякий случай, если такое произойдет, — сказала Мона. Она попыталась поднять с пола пакет с едой, но не смогла наклониться так низко.
Мэри-Джейн только что зажгла фонарь. Она повернулась, свет попал ей в глаза, и она показалась мертвенно-бледной. Фонарь осветил старую хижину в нескольких шагах от обветшавшего причала и свисавшие лохмотья мха на казавшихся мертвыми ветвях деревьев.
— Боже, сколько всякой нечисти летает здесь в темноте!
— Мона Мэйфейр, у тебя скулы прямо торчат из лица! — сказала Мэри-Джейн. — Клянусь Богом, я вижу твои зубы сквозь кожу!
— Ох, прекрати сейчас же, ты сходишь с ума. Это свет такой. Ты сама выглядишь как привидение.
Но Мона действительно чувствовала себя кошмарно: общая слабость, боль во всем теле; даже ступни ног ломило.
— А какого цвета стала твоя кожа? Боже, ты выглядишь так, будто утонула в ванне из молока или магнезии.
— Я в полном порядке. Просто мне не поднять с пола эти продукты.
— Я подниму все это. Ты обопрись о дерево и передохни. Помнишь, я тебе о нем рассказывала: кипарисовое дерево, самое старое в этих местах? Видишь, там раньше был маленький пруд. Куда семья ходила кататься на лодке. Вот, возьми фонарь, ручка не нагревается.
— Он выглядит опасным. В вестернах они всегда швыряют такой фонарь в амбар, в который героя заманивают негодяи. Фонарь разбивается, и в амбаре непременно разгорается пожар. Мне эта идея не нравится.
— Ну ладно, никто не собирается устраивать здесь пожар, — крикнула Мэри-Джейн через плечо, передвигая один за другим мешки с продуктами и швыряя их с шумом на ракушки. — А кроме того, там нет никакого сена, а если бы и было, так оно бы давно отсырело.
Огни фар машины освещали болото, прорезая бесконечный лес стволов, толстых и тонких, разломанных пальмовых веток и иззубренных банановых деревьев. Вода дышала, вздыхала и капала снова, вздымая застоявшуюся вонь, и вновь становилась недвижной.
— Боже, какое жуткое место, — прошептала Мона, но, как ни странно, ей здесь нравилось. Ей нравилась даже прохлада в воздухе, томная и мягкая, не тревожимая слабым ветерком, но тем не менее колеблющаяся — возможно, из-за воды.
Мэри-Джейн свалила на землю тяжелый ящик со льдом.
— Нет, смотри на другую сторону, когда я сяду в машину и стану разворачиваться. Смотри туда, где мерцают огни, — и увидишь Фонтевро!
Дверца захлопнулась, колеса развернулись на гравии.
Громадная машина повернула направо, и свет фар заскользил по тщедушным призрачным деревьям… И вдруг она увидела их: огромные, высвечивающиеся в этом кошмарном свете остроконечные окна аттика, сверкающие и мигающие отражавшимися в них огнями машины.
Ночь становилась все темнее, но Мона по-прежнему видела громадину дома на фоне неба. Впечатление было такое, что дом вот-вот упадет.
Она почти закричала, хотя не была уверена почему. Они не могли выстроить подобный дом, настолько наклонившийся, дом-калеку. Дом под водой — одно дело, но дом, похожий на этот? Даже когда машина отъехала прочь, испустив маленькое облачко белого дыма, она увидела, что свет продолжает гореть в этих немыслимых руинах. Она могла видеть свет через веерообразное окно над дверью в центре веранды, свет, идущий из глубины. Моне на миг показалось, что она слышит нечто похожее на звуки радио.
Фонарь светил довольно ярко, но вокруг царила непроглядная тьма. Здесь не было ничего, кроме этого фонаря и неясного, мерцающего света от углей внутри падающего дома.
Боже правый! Мэри-Джейн даже не осознала, что проклятое место повернулось вверх дном в ее отсутствие! Мы должны вытащить оттуда бабушку, если предположить, что она еще не утонула без всяких соблюдений приличия в этом забытом Богом илистом болоте! Запах был самым отвратительным из всех, которые ей приходилось ощущать, а когда Мона взглянула на небо, оно светилось розовым светом, как бывает в Луизиане. Исчезающие деревья тянули друг к другу бесполезные маленькие ветки, чтобы соединиться вместе, и мох казался прозрачным: бесконечные вуали из мха. Птицы… Подумать только, как кричат птицы. Самые верхние ветки деревьев были покрыты паутиной. Интересно, это пауки или шелковичные черви?
— Да, место и в самом деле очаровательное, — вслух произнесла Мона. — Только вот этот дом, не собирается ли он перевернуться?
«Мама».
«Я здесь, Морриган».
Позади нее на дороге послышался какой-то звук. Боже, Мэри-Джейн бежала к ней, одна, во тьме. Максимум, что она могла сделать, — это повернуться с поднятым вверх фонарем. Спина болела теперь просто невыносимо, а она не могла даже поднять что-нибудь или попытаться дотянуться до чего-нибудь — могла только держать этот жуткий фонарь.
«Мама».
«Я здесь, Морриган».
Позади нее на дороге послышался какой-то звук. Боже, Мэри-Джейн бежала к ней, одна, во тьме. Максимум, что она могла сделать, — это повернуться с поднятым вверх фонарем. Спина болела теперь просто невыносимо, а она не могла даже поднять что-нибудь или попытаться дотянуться до чего-нибудь — могла только держать этот жуткий фонарь.
«А эта теория эволюции объясняет происхождение абсолютно каждого вида на планете к этому времени? Я имею в виду, не существует ли второй теории: возможного спонтанного развития?»
Она потрясла головой, чтобы окончательно проснуться. Кроме того, она не знала ответа на этот вопрос. Истина заключалась в том, что эволюция никогда не представлялась ей логичной.
«Наука дошла до того момента, когда различные виды верований, когда-то отвергнутые как метафизические, теперь снова считаются полностью возможными».
Мэри-Джейн выскочила прямо из тьмы, она бежала словно маленькая девочка, зажав в правой руке свои туфли на высоком каблуке. Подбежав к Моне, она остановилась, согнулась вдвое, справилась с дыханием и затем поглядела на Мону.
— Боже, Мона Мэйфейр, — произнесла она с беспокойными всхлипами; ее смазливое личико блестело, покрытое тонким слоем пота Я должна доставить тебя в этот дом, и немедленно.
— Твои колготки разорвались в клочья.
— Ну и пусть. Я знала, что так и будет, — сказала Мэри-Джейн. — Я ненавижу их. — Она подняла ящик со льдом и побежала вниз по пирсу. — Поспеши, Мона Ты что, собралась помирать при мне прямо здесь?
— Сейчас же прекрати эту болтовню! Малышка может тебя услышать!
Где-то послышался шум, какой-то всплеск. Мэри-Джейн бросила ящик со льдом в лодку. Значит, там была лодка. Мона пыталась идти как можно быстрее по скрипучим, расщепленным доскам. Каждый шаг сопровождался мучительной болью. Затем совершенно неожиданно она ощутила, что происходит что-то реальное, должно что-то случиться. Боль, похожая на удар кнута, опоясала спину и талию, или, вернее, то, что осталось от талии. Она остановилась, кусая губы, чтобы не кричать.
Мэри-Джейн бежала обратно к лодке уже со вторым грузом.
— Мне нужна помощь, — сказала Мона, и последнее слово произнесла уже едва слышно. Она медленно прошла к краю пирса, радуясь, что на ней туфли без каблуков, — а ведь вовсе не думала об этом, когда обувалась, — а затем увидела широкую мелкую пирогу, когда Мэри-Джейн погрузила в нее последний из мешков и пошвыряла туда же все одеяла и подушки.
— А теперь дай-ка мне фонарь и стой на месте, пока я не подгоню лодку ближе.
— Мэри-Джейн, я вроде бы. Ладно, я скажу. Похоже, что я боюсь воды. Я хочу сказать, что действительно чувствую себя по-настоящему неуклюжей, Мэри-Джейн, и не знаю, смогу ли забраться в эту лодку.
Боль полыхнула снова «Мама, я люблю тебя, я боюсь».
— Ладно, не бойся, замолчи! — сказала Мона
— Что ты сказала? — спросила Мэри-Джейн. Мэри-Джейн прыгнула в большую металлическую пирогу, схватила длинную палку, как-то прикрепленную к борту, и затем быстрыми толчками подала лодку назад. Фонарь стоял спереди — похоже, там была маленькая скамеечка или что-то другое, специально для него. Остальной груз лежал возле кормы.
— Давай, милая, просто войди в нее, да, вот так правильно, обеими ногами.
— О Боже, мы утонем!
— Нет, дорогая, это просто глупо: здесь не глубже шести футов! Мы будем грязные, но не утонем.
— Я с легкостью утону и в шести футах, — вздохнула Мона. — А дом! Ты только взгляни на этот дом!
— А что с ним?
Мир проявил милосердие и перестал качаться и кружиться. Возможно, Мона слишком крепко сжимала руку Мэри-Джейн и причиняла ей боль. Все, пора ее отпустить… О'кей, спокойно! Мэри-Джейн схватилась обеими руками за палку, и они отчалили от пирса.
— Мэри-Джейн! Ты только посмотри, Мэри-Джейн, — воскликнула Мона
— Все хорошо, милая, мы поплывем медленно, ты просто стой спокойно и ни о чем не беспокойся. Это большая, устойчивая пирога. Ничто не заставит ее накрениться. Ты можешь встать на колени, если хочешь, или даже сесть внизу, но сейчас я бы не советовала тебе волноваться по этому поводу.
— Дом, Мэри-Джейн! Этот дом клонится на одну сторону.
— Дорогая, он находится в таком состоянии уже пятьдесят лет.
— Я знаю, ты говорила об этом, но что будет, если он утонет, Мэри-Джейн! Боже, я не могу вынести даже его вида! Это ужасает — что-то такое большое и так накренившееся, как…
Новый взрыв боли — жестокий и глубокий при всей его кратковременности.
— Ладно, перестань глядеть в его сторону! — приказала Мэри-Джейн. — Ты можешь мне не поверить, но я сама, с компасом и куском стекла, измеряла угол наклона, и он оказался меньше пяти градусов. Это все из-за этих колонн, стоявших вертикально: они и создают впечатление, что дом собирается перевернуться.
Она подняла шест, и плоскодонная лодка по инерции заскользила вперед, быстро и плавно. Весь мир вокруг них, шелестящий и мягкий, был окутан призрачным светом ночи; лозы обвивали ветви лиственного дерева, которое выглядело так, словно вот-вот может упасть.
Мэри-Джейн снова уперлась шестом в дно и с силой оттолкнулась, послав лодку вперед, к огромным теням, высящимся над ними.
— Боже мой, неужели это передняя дверь?
— Да Тебе кажется странным, что она соскочила с петель? Но именно туда мы и направляемся. Дорогая, я собираюсь подвести тебя прямо к внутренней лестнице. Мы привяжем лодку там, где всегда.
Они добрались до веранды. Мона прижала руки ко рту. Ей хотелось закрыть глаза, но она знала, что тогда упадет. Она стала смотреть прямо вверх, на дикие лозы, переплетавшиеся над ними. Куда бы она ни взглянула, везде взгляд упирался в шипы. Должно быть, когда-то здесь цвели розы, и, быть может, они зацветут снова. А вон там в темноте мерцают какие-то соцветия. Похоже, глициния. Она любила глицинии.
А что, если эти большие колонны сейчас рухнут? Мона никогда прежде не видела таких широких колонн. Боже, даже глядя на многочисленные изображения дома, она не могла и мечтать, что он окажется таким огромным! Безусловно, он был выстроен в стиле роскошного греческого Возрождения. Но притом она действительно не знала никого, кто мог бы жить здесь, по крайней мере, не знала ни одного человека, которого могла бы припомнить.
Стеклярусная вышивка на потолке веранды вся сгнила, и кошмарная темная дыра зияла над тем, что могло быть прибежищем гигантского питона, или, скажем, огромного гнезда тараканов? Быть может, лягушки едят тараканов? Лягушки поют, заливаются: прелестные звуки, очень сильные и громкие, в сравнении с нежным пением садовых цикад.
— Мэри-Джейн, надеюсь, здесь нет тараканов?
— Тараканы? Дорогая, здесь обитают мокасиновые змеи, водяные щитомордники и крокодилы, их там видимо-невидимо. Мои кошки едят тараканов.
Они проскользнули через переднюю дверь и неожиданно оказались в холле, открытом, громадном, наполненном запахом влажной, пропитанной водой известки, клея от осыпающихся обоев, а также прелого дерева. Здесь все было заполнено запахами гниения и болота, живых болотных тварей и журчащей воды, отбрасывавшей мрачные блики на стены и потолок; повсюду рябь, рябь, и колеблющиеся отблески, рехнуться можно. Внезапно она представила Офелию, скользящую по этому потоку с цветами в волосах.
Если хорошенько всмотреться, сквозь большие двери, ведущие в разрушенную гостиную, видно, как танцует луч света на стене. Сгнившие остатки драпировок настолько потемнели от воды, что цвет их стал невидимым. Бумага свисала клочьями с потолка
Маленькая лодка с шумом стукнулась о ступени. Мона встала и схватилась за перила, уверенная, что они зашатаются и упадут, но этого не случилось. И слава Богу, ибо новый приступ боли опоясал ее посредине и впился в спину. Ей пришлось задержать дыхание.
— Мэри-Джейн, нам нужно поторопиться.
— А то я сама не знаю, Мона Мэйфейр! Не напоминай, я и так напугана
— Не пугайся. Будь храброй. Морриган нуждается в тебе.
— Морриган!
Свет от фонаря задрожал и двинулся к высокому потолку на втором этаже. Обои, разрисованные маленькими букетами, теперь выцвели настолько, что казались обычной белой бумагой и мерцали в темноте. Большие дыры зияли в известке, но увидеть сквозь них хоть что-нибудь Моне не удалось.
— Стены здесь кирпичные, так что не беспокойся. И внешние, и внутренние, как на Первой улице. — Мэри-Джейн привязывала лодку. Видимо, в качестве причала использовалась нижняя ступенька. Теперь, наконец, она держалась за нечто устойчивое. Мона вцепилась в перила, опасаясь отойти от них и боясь пошевелиться в маленькой лодчонке.
— Поднимись вверх по лестнице, а я принесу барахло. Приди в себя и поздоровайся с бабушкой. Не беспокойся о своих туфлях: у меня масса сухой обуви. Я принесу все, что нужно.
Осторожно, слегка постанывая, Мона уцепилась за перила обеими руками и вышла из лодки, двигаясь неуклюже, с усилиями, пока не обнаружила, что надежно стоит на ковровой дорожке, а впереди видна сухая лестница.