Господи, какая жуткая фраза. Откуда это вдруг на ум пришло, из какого пошлого криминального романа?!
Может быть, из романа некоей Дмитриевой?
Алёна неожиданно для себя захохотала и принялась собирать сливы. Бред, бред: ну каким образом Никита мог узнать, куда она уехала?! Призрак, призрак…
И она с легким сердцем отправилась в дом за какими-нибудь махотками, чеплашками и прочими мисками. Сбором урожая она занималась часа три, так что Марине нынче пришлось самой варить для Лизочки манную кашу и кормить ребенка, который этим оказался очень недоволен. Наконец Марина отправилась проведать Алёну в саду и пришла в ужас, увидев количество собранной мирабели.
– Алёна, да вы что?! – вскричала она в ужасе. – Куда столько?! У нас и сахару-то на столько нет, а банки вообще наперечет.
– За сахаром Мориса пошлем в магазин в Тоннер, – безапелляционно ответила Алёна. – Насчет банок – это да, это серьезнее. Ладно, угомонюсь, так и быть, уговорили. Хватит и этого. Поможете мне отнести сливы, хорошо?
– А кто их будет чистить? – спросила Марина, идя меленькими шагами, словно балансируя, – не дай бог рассыпать сливы, набранные с горкой в пластмассовый ковшик.
– Чистить? – Алёна запнулась и чуть не усеяла своей мирабелью округу.
Чистить! Она даже не подумала об этом! А ведь косточки вынуть надо обязательно, потому что, всем известно: в косточках вишен и слив, а также абрикосов таится такая опасная штука, «амигдалин» называется, от которой человек, покушавши варенья или компоту, запросто может помереть. Ведь этот амигдалин – какой-то жуткий родственник синильной кислоты: сияющего цианида, как выразилась однажды великая и ужасная Агата Кристи…
Варенье с цианидом – это, конечно, ни к чему, однако при мысли о том, что придется булатным вострым ножичком (тем самым пошлым криминальным перышком!) ковырять всё это несметное количество желтенькой, мягкой, нежной мирабели, превращая ее в некрасивую кашу, Алёне захотелось повернуть назад и высыпать свою добычу туда, где она и была добыта, – в траву под деревьями.
Марина покосилась на примолкшую гостью и по ее вытянувшемуся лицу мигом поняла, какая печаль вдруг охватила Алёну.
– Мы вот что сделаем, – сказала она. – Мы позвоним Николь – ну, хозяйке этого дома – и спросим, у кого из соседок здесь есть такая штука, которой косточки выбивают. У меня в Париже у самой она есть, и даже электрическая, но не возвращаться же в Париж, верно?
– Здорово! – вскрикнула восхищенная Алёна. – Мне такое и в голову не пришло – насчет косточковыбивалки, но я вообще жутко отсталая в техническом смысле. И позвонить Николь мне бы тоже в голову не пришло. Все же я женщина прошлого века. Пошли скорей звонить! А кстати, Марина, вы не знаете, что это за сгоревшие развалины видны через заросли сада?
– Сгоревшие развалины? – нахмурилась Марина, вспоминая. – А, у церкви, знаю! То есть я знаю, что они у церкви, но не знаю, что там сгорело. Я ж не здешняя, никаких местных легенд и преданий мне неизвестно. Но мы у Николь спросим. Про косточковыбивалку, а заодно и про развалины.
– Тогда пошли скорей звонить! – обрадовалась Алёна.
Позвонить-то они позвонили, однако насчет развалин Николь и сама ничего толком не знала, кроме того, что это был дом какой-то русской старухи, эмигрантки, жившей в Мулене лет двадцать назад. Николь хотела узнать подробней у родителей, но их, как назло, не оказалось дома. Она посоветовала поспрашивать о развалинах, если так уж любопытство разбирает, у кого-нибудь из местных муленских старожилов, у той же Жаклин, к которой придется так и так идти, поскольку единственная на всю деревню машинка для выбивания сливовых косточек находится именно у нее.
При виде этой машинки Марина подняла брови и пробормотала:
– Полный отстой! – конечно, чуть слышно, а впрочем, Жаклин все равно не понимала по-русски.
Алёна же смотрела на этот полный отстой (воронка, рычажок, лоток для ягод и коробочка для выбитых косточек) с детским любопытством и не менее детским восторгом. Честно говоря, машинке (отнюдь не электрической) было примерно столько же лет, сколько и ей, но, как и Алёна, эта косточковыбивалка была еще хоть куда, с какой стороны ни взгляни. Надо было слышать, как лихо она щелкала, надо было видеть, с какой прытью выбивала косточку из мирабели!..
Жаклин даже засмеялась, глядя на изумленную улыбку Алёны. Конечно, она при этом подумала, что барышня явилась из страны barbares и sauvages, варваров и дикарей, однако на мнение Жаклин Алёне было наплевать, это раз, а во-вторых, что делать, если насчет страны – все правда?
Пришел Жильбер и принялся нахваливать хозяйственную сноровку Алёны, которая первая из всего Мулена пришла в этом году за косточковыбивалкой. Обычно выстраивается очередь, но пока еще даже они с Жаклин не брались за мирабель. При этом он с легкой укоризной посматривал на жену, а Алёна вспоминала ухоженный цветник, и чистенький скотный двор, и такой же птичник, украдкой оглядывала сверкающую кухню и думала, что все на свете относительно. По сравнению с хозяйственной сноровкой Жаклин аналогичная сноровка Алёны равна даже не нулю, а минус ноль целых, одна сотая, но, конечно, рассказывать об этом Жильберу не нужно, не то он опять уставится на нее, будто на еретичку: и замуж не хочет, и хозяйством не интересуется…
Воспоминание о том, по какому поводу Жильбер так смотрел на нее в прошлый раз, вызвало в ее памяти образ некоего черноглазого субъекта, и она не удержалась, чтобы не спросить:
– А как поживает ваш кузен?
Жильбер как-то странно поежился, но не ответил. Должно быть, Алёна не слишком правильно построила фразу, а может, произнесла ее не так, как следовало, забыв про какое-нибудь слияние чего-то с чем-то…
Она только попыталась снова построить в уме вопрос, как Марина пришла ей на помощь:
– А как поживает Фримус?
Тут явственно поежилась также и Жаклин, и, глядя на обескураженные лица супругов, Алёна поняла, что им жутко не хочется говорить о кузене. В этом было что-то странное, потому что для французов famille, то есть семья и родственные отношения, – нечто настолько святое, настолько любимое, настолько популярная тема для бесед… А тут такое откровенное отвращение к излюбленной теме!
Алёна мигом вспомнила, как конфузился Жильбер еще на вчерашней гулянке во дворе мэрии, как тащил красавчика-кузена прочь от Марины с Алёной… Что-то с ним не так, с этим Фримусом. А может быть, он бабник, известный своими скандальными похождениями? Кстати, это вовсе не исключено – при таких-то глазах и обворожительных манерах… Ну, тогда Жильбер может не беспокоиться. Марина по уши влюблена в своего мужа, к тому же сразу видно, она из тех милейших женщин, которые рождены быть только женой и матерью, но никак не любовницей, для коих семья на первом месте, ну а Алёна уже большая девочка, для нее чем хуже, тем лучше, в смысле, чем опаснее противник, тем интересней схватка…
Она бы с удовольствием довела это до сведения Жильбера (с тем, чтобы он при случае довел это до сведения кузена Фримуса), однако сделать это, конечно, было совершенно невозможно.
А жаль… Ведь нынешний день уже, считай, пропал, осталось ей пробыть в Мулене только завтра и немножко, совсем чуть-чуть послезавтра, а призрак Никиты Шершнева отнял у нее утро, когда она могла бы встретиться с Фримусом на дороге в Тоннер.
«Удар иль поцелуй произойдет меж нами?» – «Удар, сто тысяч раз удар!»
Между прочим, далеко не факт. Когда на уединенной лесной дороге встречаются мужчина и женщина – взрослые, искушенные мужчина и женщина, давно утратившие веру в романтику, однако отлично знающие, чего хотят от особы противоположного пола… и если при этом они оба скорее раздеты, чем одеты (ну разве это одежда – шорты да майка?!), тут всякое может случиться, и если не сто тысяч раз, то уж один – почти наверняка!
Господи, до чего же не вовремя примерещился Алёне этот несчастный Никита Шершнев!
Марина, конечно, тоже ощутила, как напряглись гостеприимные хозяева, и принялась разруливать ситуацию.
– Мы тут с Алёной видели из нашего сада какие-то странные развалины неподалеку от церкви, – сказала она как ни в чем не бывало, словно в жизни не задавала предыдущего вопроса, на который так и не дождалась ответа. – Что там такое было?
– О! – хором воскликнули Жильбер и Жаклин с откровенной радостью, что гостья сменила тему разговора. – Вам, как русским, это будет чрезвычайно интересно! Здесь был дом одной дамы – русской, между прочим. Она унаследовала его от мужа, местного уроженца, Лорана Гренгуара. Гренгуар был ее второй муж, а первый оставил ей огромные деньги. Она была миллионерша, но жить предпочитала не где-нибудь, а в Мулене. Она очень любила Мулен. Мы были еще совсем юнцы, двадцать-то лет назад, а ей уже было около восьмидесяти… очень красивая, прямая, очень неприветливая дама. У нее была огромная семья, но все жили в Париже, а она в Париж только прическу делать ездила.
– Очень мило! – пробормотала Марина. – Прическу – в Париж?!
– Ну да, она вообще была со странностями, видимо, от больших денег, – снисходительно пояснила Жаклин. – Например, она сидела, сидела дома – говорят, писала мемуары, – а потом вдруг сорвалась и отправилась путешествовать куда-то на север, кажется, в Финляндию. В восемьдесят пять лет, вы представляете?! Ну и умерла, конечно, там, сердце не выдержало. Сколько хлопот родственникам: привезти тело из Финляндии, похоронить…
– В Мулене? – спросила Алёна, уже решив, что непременно найдет время и заглянет на старое кладбище близ старой церкви, навестит могилку этой неведомой мадам Гренгуар… русской, ну надо же!
– Нет, ее похоронили в Париже, хотя она желала бы, наверное, лежать в Мулене. Но как раз когда пришло известие о ее внезапной смерти, в дом ударила молния. Вы представляете?! И он сгорел. Все сгорело, все ее вещи, хотя ее правнучка Моник очень старалась спасти записки своей бабушки. Ну куда там, все так полыхало!.. – махнула рукой Жаклин.
– Жаль! – чуть ли не простонала Алёна.
Да уж! Если бы удалось каким-то чудом добраться до записок этой неведомой мадам, какой романчик смогла бы создать на их основе писательница Дмитриева!
Ага, так бы тебе их и дали потомки миллионерши!
Ну и ладно, все равно они сгорели… в смысле, записки, а не потомки, – на нет и суда нет.
Еще раз поблагодарив за косточковыбивалку и пообещав вернуть ее к вечеру, Алёна и Марина отправились домой, где свалили воспитание ребенка на Мориса, а сами чуть ли не в драку взялись за выбивание косточек, причем продвинутая Марина получала от пользования «полным отстоем» ничуть не меньше удовольствия, чем отсталая Алёна.
День прошел сугубо в хозяйственных хлопотах, в сугубой и приятной реальности, и к исходу его, когда на столе выстроилось двадцать шесть банок и баночек с вареньем, по-тутошнему говоря, конфитюром, Алёна почти убедила себя в том, что никакого Никиты не было, не было, не было, что он ей померещился, померещился, померещился!
Эта уверенность укрепилась за ночь, во время которой Алёна почти непрерывно видела эротические сны… правда, с участием не Фримуса и даже не киллера Шершнева, а сны вполне традиционные – с участием этого проклятущего мальчишки из Нижнего Новгорода. Господи, ну как же он любил ее в этих снах, как волновал, до какого исступления ее доводили эти черные, сияющие, смятенные глаза, эти тяжелые, прерывистые вздохи, эта его привычка вдруг, накануне рокового мига, просунуть руки ей под спину и прижимать, прижимать к себе так, что она начинала задыхаться, уткнувшись в его горячее атласное плечо, и не было никакой возможности разомкнуть хватку его железных мышц, и тогда, словно в отместку, она запускала пальцы ему под мышку, касалась коротких, мягких завитков, которые он нарочно не сбривал по ее просьбе… У него пресекалось дыхание… другой рукой она начинала гладить его спину, медленно ведя пальцы от взмокших завитков на затылке и ниже, ниже… и вот, когда ее рука касалась поясницы, он начинал умирать, начинал биться в нее всем телом, хрипло, вздох за вздохом, снова и снова выдыхая ее имя: Алёна, Алёна, Алёнушка моя… Тут уже не выдерживала и она, и тогда стоны их сливались, и сливались их пот, их любовная влага, их кровь на искусанных губах, их внезапные слезы…
Впрочем, все это чудо случалось наяву, она помнила, никогда не забывала, как это было, ну а сны, словно нарочно, прерывались на самом интересном месте, так что Алёна просыпалась раз двадцать: слушала шум дождя, в котором ей чудился шепот Игоря, отсчитывала удары часов на старой церковной колокольне… – а потом снова проваливалась в сон, и утром кое-как вытащила себя из постели – с головной болью, вялая, потная…
Небо было серым, а ветерок – прохладным. Но завесу туч вдруг просверлил сверкающий солнечный луч, и вялость Алёны как рукой сняло. Она торопливо умылась, оделась, бесшумно выскользнула из дому и на перекрестке повернула туда, куда указывала стрелка с надписью: «Tonnerоua – 17». До Тоннеруа семнадцать километров…
Спустя несколько шагов Алёна заметила, что по мокрому асфальту впереди тянется узкая извилистая дорожка, словно здесь проползло какое-то длинное-предлинное пресмыкающееся. На миг вспомнилась давешняя змея… но тотчас она увидела впереди, метрах в двухстах от себя, на седловине небольшого перевала, сгорбившуюся фигуру велосипедиста в черной майке – и улыбнулась.
Итак, это была не змея. Фримус и сегодня выехал на свой утренний променад! Причем именно по этой дороге.
Забавно…
«Удар иль поцелуй произойдет меж нами?..»
Скоро это выяснится.
Франция, Париж, 80-е годы минувшего столетия. Из записок Викки Ламартин-Гренгуар
Как говорится, каждая Золушка мечтает встретить своего принца, а каждая девушка мечтает выйти замуж за миллионера. Мой принц так и остался для меня недостижим, а вот выйти за миллионера мне удалось. Не скажу, что мне одной из нас, русских манекенов, посчастливилось сделать удачную партию: например, Гали́ Баженова, после неудачи своего первого брака, вышла замуж за графа Станисласа де Люара (она приняла католичество, чего я никогда так и не сделала, и отныне звалась графиней Ирэн де Люар); Ия Ге стала леди Абди после брака с английским баронетом Робертом Абди; Женя Горленко вышла за виконта де Кастекса; Лидия Багратени стала женой лорда Детерлинга; Кира Борман вышла замуж за депутата Аршамбо; Соня Кольбер – за хозяина модного дома «Шарль Монтень», очень состоятельного голландца; а Наталья Палей (между прочим, «настоящая Романова»: дочь великого князя Павла Александровича от его морганатического брака с Ольгой Валериановной Карнович-Пистольской!) стала женой знаменитейшего кутюрье Люсьена Лелонга и сделалась символом его мезона. Киса Куприна, хоть и не вышла замуж, имела бурный роман с Марселем Л’Эрбье и снялась у него в пяти фильмах; да и другие наши девушки имели успех в Голливуде…
Словом, примеров житейских удач наших манекенов можно привести немало, однако мое замужество было самым первым в этом списке, да к тому же самым феерическим. Оно произвело большое впечатление на всю нашу эмигрантскую среду, и поэт Валентин Горянский (настоящий поэт, стихи которого печатались и в «Русской мысли», и в «Иллюстрированной России»,[24] не то что стихи кое-кого другого…) даже написал по этому поводу прелестный опус. Не удержусь, чтобы не привести его, потому что он не только отражает – правда, изрядно романтизируя! – историю моего замужества, но и как бы воплощает чаяния всех нас, красивых изгнанниц, отчаянно мечтавших о счастье в чужой стране.
Стихотворение называется «Манекен Наташа», и подзаголовком у него стоят слова: «Летняя повесть».
I II IIIКонечно, в этом стихотворении многое отступает от истины: и зовут меня не Наташа, и не так уж я бедствовала, чтобы питаться только корочкой хлебца, а кофе мне пить вообще вредно из-за повышенного давления, и ни на каком пляже я не была, ни на какой Ривьере, только после свадьбы туда впервые поехала, и богатый муж мой был не американец, а француз, и наш модный дом находился вовсе не на рю Дарю, и туалеты после свадьбы я заказывала не у Пуаре, а у Шанель и в «Ланвен»… Но имя Наташа, Натали, было символическим в нашей эмигрантской среде (кстати, не пойму, почему я этого имени вообще терпеть не могу!), американцы считались символом богатства и процветания, а на рю Дарю и по сей день находится наш русский православный храм Александра Невского, поэтому название этой улицы как бы переносится на все, что связано с русскими судьбами.