– Ты ж говорил, тысячу сто.
– Это чистыми. А еще сотку комиссионных Ваське и три сотки его «крыше», дьякону Никодиму. И вот что я думаю, батюшка. Мы сажаем этого китайца за резьбу – и на Валаам.
– Погоди, – остановил его отец Евлампий, – откуда этот китаец взялся на острове?
– Подождите, батюшка. Сначала в келью сходим. Позавтракам с чуть-чуть, а уж потом делами займемся. И я вам все обо всем расскажу, что в монастыре, и об китайце речь пойдет беспременно, потому что я этого китайца, а имя ему Степанакерт, по имени города, в котором он выродился неизвестно из кого и неизвестно от кого, который его в это кого занес, имею в виду для материального и духовного функционирования вверенного вам монастыря и храма... – И Алексей повел отца Евлампия в келью.
Отец Евлампий, в миру артист театра и кино Андрей Смуглов, по пути размышлял о том, что никогда ни в коем разе не след обучать русского человека русскому языку. Потому что он с ним родился и давать ему в руки словарь сочетаемости слов русского языка такое же безумие, как попытаться перенести эти самые руки на какие-то новые места. Человек начинает задумываться и расставлять слова, как ему кажется, интереснее. Стараясь при этом в одной фразе совместить шесть, а то и семь правил грамотного словосложения. Получается невообразимая мрака. И вселенская тоска. Беспросветнее которой только песни группы «Лесоповал».
Братия встречала отца Евлампия у входа в монастырь. По очереди подошли к ручке, испросили, получили благословение и отправились в трапезную в ожидании отчета настоятеля о путешествии из-под Петербурга в Москву. Помимо братии благословение получил темный безразумный человек, которому отец Евлампий привез сладкий напиток «Дюшес», добытый на брошенных на произвол судьбы в окрестностях города Приозерска стратегических на случай войны складах. Но войны не случилось, весь хранившийся продукт военное начальство сплавило в местный дом престарелых. И денежку наварили, и несколько мест в доме освободили. А сладкий напиток «Дюшес» никто брать не стал. Даже для престарелых. Потому что тогда связь между их кончиной и стратегическими складами была бы уж очень назойливой и отдавала телепередачей «Чрезвычайное происшествие». А это и на хер никому не нужно. Темному безразумному человеку «Дюшес» был в радость. Вот ему его и привозили, когда кто-нибудь из монастыря был по пути. (Подробнее об этом человеке вы можете прочитать в романе писателя Дмитрия Липскерова «Русское стаккато британской матери».)
Переодевшись в келье в форму, отец Евлампий отправился в трапезную, где его ожидали монахи, числом три штуки, трудницы, числом две штуки, по уходу за скотиной, числом четыре штуки – три молочные коровы и козел неизвестной надобности. (Этот козел достался отцу Евлампию вместе с ныне покойным великосхимником отцом Вархаилом, который этого козла... В общем, отец Евлампий не считал невероятным, что этот козел появился на острове семьсот лет назад вместе с основателем монастыря святым Агафангелом.) Был безразумный человек, пускающий дюшесные слюни, и несостоявшийся беглый даос. (А может, и не даос, а вовсе даже и конфуцианец. Все китайцы на одно лицо, кроме японцев.)
Перед трапезой все помолились за упокой души сгибших за демократию человеческих людей с обеих-двух сторон.
А потом эконом Алексей поведал отцу Евлампию грандиозный бизнес-план по эксплуатации китайца, владельца таланта превращения камня в живое существо с божественным уклоном. План был очень прост: постричь китайца в монахи и определить ему послушанием придание добавочной стоимости окатышам присущим китайцу художественным мастерством и освящение их с последующей реализацией на свободном рынке острова Валаам через трейдера лещом горячего копчения Сереги Митрохина под защитой дьякона Никодима. А потом уже можно и дальше. В Россию. Да хоть бы и в Кинешму, где у Алексея сохранились кой-какие почти некриминальные завязки. И иконостас человеческий, и храм Обрезания Господня до ума, и причал нормальный, чтобы теплоходы с туристами... А то Валааму всего две сотни лет, а вон как, а мы семь веков – и вот тебе. Так что китайца отпускать никак нельзя.
Отец Евлампий задумался. С одной стороны, хотелось ему и монастырь в порядок привести, чтобы дыры в стенах залатать. И колокол новый завести вместо надтреснутого, звона которого отец Евлампий несколько стеснялся. И иконостас путный, а то всего пяток образов самодельного письма, совсем маленьких. С другой стороны, превращать остров в православное торжище он не мог. Что хотите делайте, но не мог.
И тут у отца Евлампия зазвонил телефон. Звонил ему мой сын Дмитрий. Может быть, именно он писал всякое творчество. А может, и не он. А его однофамилец. Помимо написания разного рода художественных произведений этот (а может, и не этот) сучонок занимался бизнесом. Являлся совладельцем трех ресторанов. В это дикое сочетание чистого творчества и незамутненного прагматизма никто не верил. Ни люди бизнеса, ни жители эмпирей. И все на него смотрели как на бородатую женщину. Так что он был вхож! Отец Евлампий изложил ему идею трансформации монастыря. Сын задумался. Отцу Евлампию даже было слышно по телефону, как он задумался. А потом Дмитрий сказал:
– Значит, так, Андрей, посади своего китайца за камни, пусть денно и нощно режет. Так, чтобы ни один камень не был похож на другой. Напомни ему о нефритовых воинах его предков. Стимулируй его идеей персональной выставки в Москве. И чтобы ни один камушек с острова не уплыл. Через месяц позвоню. Благослови меня, Андрюша....
И китайца посадили за резьбу.
Да, кстати, забыл рассказать, как художественно подкованный китаец попал на остров. А забыл потому, что не знаю. Как и никто не знает. Просто в субботу, в банный день, внедрился в парную человек желтого цвета с раскосыми глазами. Чистой воды китаец. Или киргиз. Но больше китаец, чем киргиз. Научным образом эта идея ничем не была подкреплена. А просто как-то внезапно парящимся монахам явилось откровение, что это китаец. Ну, может, процентов семь-восемь и было в нем что-то киргизоватое. Но не довлело. Совсем не довлело. Я бы даже сказал, было китайщиной подавлено, низведено до уровня малочисленного национального округа в подавляющей мощи китайской цельности. И обращать на это внимание никто не собирался. Китаец, он и есть китаец. Даже если он и коренной уйгур. А уйгур – это вам не киргиз. Так что, х...ли говорить. Да никто и не собирался с ним говорить. Откуда он и что. Никого в монастыре это не колыхало. Захочет сам сказать – скажет. Не захочет – пусть так живет. Просто человек из одной части пространства в другую переместился. Мы – дети твои, галактика. Так что зачем, откуда и почему произошел в монастырь китаец, это Бог его знает. А если Бог знает, то остальным знать совсем и не надо. Так думали монахи, так думал и отец Евлампий. Да и вообще русский с китайцем – братья навек.
И вот китаец режет себе и режет. Неделю режет, две режет, три режет. И вот уже роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей, озеро еще журчит, но пруд уже застыл... Какой, на фиг, пруд? Нет на острове пруда. Да и странно бы это было. Вокруг острова озеро, а внутри – пруд. Это уж чересчур красиво.
И вот на восходе двадцать второго дня резьбы, когда монахи в темноте поволоклись к заутрене, раздался рев двигателя парома. Неурочный рев. Вневременной в это время суток. В этот день недели. И все, кроме режущего китайца с киргизской побежалостью, чесанули к причалу. Заутреня – каждый день, а чрезвычайный паром – не каждый. На то он и чрезвычайный. А если бы каждый!.. Ладно, хватит.
На борту парома в позе капитана Грея стоял сокурсник отца Евлампия, писатель и бизнесмен, мой старший сын Липскеров Дмитрий Михайлович. Чистой воды Васко да Гама! И вот он сошел на берег. И все отправились к заутрене. А потом – к ранней обедне. А потом – к трапезе. А потом – в келью отца Евлампия. В кою и был вытребован камнерезчик преимущественно китайского перед киргизским происхождения с творчески осмысленными окатышами. Писательская сущность моего сына в душе охнула от восторга, а бизнесменовская подумала и сказала:
– Я беру все. За это ты получаешь полноценный иконостас, ремонт храма и всю потребную церковную утварь из патриаршей лавки-аптеки Софрино на Пречистенке.
И бизнесмен с литературным уклоном замолчал. Многозначительно замолчал. Послушник Алексей с бизнесменовским уклоном многозначительность прочухал и, улыбнувшись с лукавинкой, задал почти конфиденциальный вопрос:
– И все, Дмитрий Михайлович?
Дмитрий Михайлович отвел глаза.
– Вы что-то хотели сказать? – ненавязчиво спросил беглый бизнесмен.
– Хотел! – чисто по-писательски вызверился писатель. – Все это при одном условии. Без меня ни один камень с острова уйти не должен. А лучше, чтобы и не был вырезан.
– Это что ж, Димк, – удивился отец Евлампий, – утопить, что ли, китайца прикажешь?
– Я этого не говорил, – после паузы ответил Димк.
– Как можно топить живого китайца, даже с киргизской примесью! – возмутился послушникэконом с мутноватым прошлым. – Ослепить, как Барму и Постника. И всего делов. Никто ничего не узнает. У него глаз до того узкий, что как бы и вовсе нет. Так что довести его до логического завершения, и вся недолга.
Через пять минут послушник уже бил в храме Обрезания Господня первые из тысячи поклонов в качестве епитимьи, наложенной отцом Евлампием за греховный умысел. Безразумный любитель напитка «Дюшес» следил, чтобы наказанный при каждом поклоне шарахался лбом о каменный пол. А мой сын сидел рядом и жалел. Когда лоб слегка закровянился, его (сына, а не лоб) осенило. Он ворвался к отцу Евлампию с воплем: «Китайца оставляем зрячим!», схватил изрезанные тем камни, приволок их в храм и стал подкладывать их под поклоны послушника Алексея. И на каждом и без того эксклюзивном камне появлялось эксклюзивное кровяное пятно.
Взошедший в храм отец Евлампий с опаской смотрел на колотящегося грешника, на хлебающего стратегический «Дюшес» надсмотрщика и на сверкающего однокурсника в абсолютно мирском размышлении – что ему делать в монастыре с тремя е...анутыми. Поймав себя на сквернословии, отец Евлампий наложил сам на себя епитимью – семь дней на хлебе и воде.
Когда все было закончено, разумная часть присутствующих обратилась к Липскерову Дмитрию с молчаливым вопросом:
«Какого х...я?» (Еще тысяча поклонов и еще семь дней на хлебе и воде.)
– Так вот, – поведал urbi et orbi Липскеров, – как вам известно, в России со страшной силой происходит первоначальное накопление капитала. Многие его уже первоначально накопили, и у них появилась тяга к прекрасному по части манекенщиц и малиновых пиджаков. А некоторые из них накопили капитала больше чем начального. И они потянулись к вечным ценностям: к Богу и высокому искусству. Когда ты мне сообщил о чрезвычайном китайце, я понял, что эту великую тягу к Богу и высокому искусству можно совместить. За большие бабки забодать им камни, вырезанные неизвестным иноком в XVI веке, заточенным в монастырь за непотребство, а именно за написание иконы «Благовещение Пресвятой Богородицы» в воспаленном состоянии. Скажем, что, по неподтвержденным сведениям, эта икона послужила толчком к написанию А.С. Пушкиным поэмы «Гаврилиада». Там в монастыре инок подвергся некоему воздействию, лишившему его состояния какой бы то ни было воспаленнности. Результатом чего стали эти геммы (камеи, хрен их разберет). А чтобы цена была поболее, камней должно быть немного и они должны быть не похожи один на другой. И вот китаец эту задачу выполнил. Он нарезал двадцать шесть непохожих друг на друга камней. Я договорился с жаждущими, что они получат эксклюзивные камни XVI века. Заодно помогут Богу и реализуют свой бюджет на благотворительность. Бабок должно хватить Но при этом на рынок не должно попасть ни одного нового камня. Чтобы не допустить демпинга. Поэтому и возникла проблема китайца. Сейчас ее нет!
– Как так?! – заинтересовались заинтересованные лица. Кроме малого с «Дюшесом».
– А так! – азартно воскликнул мой сын. – Теперь на камнях появилась подпись художника. Кровью! Мой пиар-агент придумает историю. И цена возрастет вдвое. (Ну, сука, писатель! Ну, сука, бизнесмен!)
– А ты что, сам не можешь придумать? – осведомился отец Евлампий.
– Конечно, могу. Но пиар-агент стоит дешевле.
– Как так? – ошарашено спросил отец Евлампий. – Ты что, себе платишь?
– Конечно. Любая работа должна быть оплачена. За этот креатив с камнями я заплачу себе двести пятьдесят франклинов.
– Это что такое? – не понял отец Евлампий.
– Двадцать пять тысяч долларей, – проснулся бизнесмен в окровавленном послушнике Алексее.
– Правильно считаешь, парень! И все пятьдесят пущу на благотворительность!
– Какие пятьдесят, когда двадцать пять? – дуэтом спросили отец Евлампий и послушник-эконом. А малый с ограниченными возможностями перестал хлебать «Дюшес».
– Двадцать пять тысяч – это мои агентские за продажу камней (ну, сука, бизнесмен, ну, сука, писатель!). А китаец пусть себе режет. Будем продавать как высококачественный фальшак. На повседневные нужды монастыря и братии.
– Так любой же может камень окровянить, – усомнился в сохранении китайца Алексей, – и выдать свою кровь за подпись художника...
– Нет, мой милый, – успокаивающе проговорил мой сын, – ДНК у той кровищи будет другая. Не как у тебя... – Мой сын осекся и посмотрел Алексею в окровавленный лоб.
Через три года монастырь преобразился. А отец Евлампий на острове затосковал от благополучия и указом Святейшего был переведен в Москву, где получил приход в храме Великомученика Димитрия Солунского на Благуше. Для отдохновения. И для помощи своей болеющей маменьке, что проживала в Москве, по улице Кирпичной, в доме 18, строении 3, в квартире 26.
А бывший бизнесмен послушник Алексей кудато исчез.
Глава девятнадцатая
Отец Евлампий, увидев меня, кивнул, и мы вошли в маленький домик, где помещались крестильня и комната для переодевания. А также имели место обеденный стол, старинный комод, спасенный от сожжения при замещении старого быта в окрестных жилищах на новый в лице рижских гарнитуров (плюс двести сверху) и такой же замшелый диван для послеобеденных размышлений. Ночью на нем обитала тетя Паша, существовавшая при храме с незапамятных времен. Это с моей точки зрения незапамятных. А с точки зрения тети Паши, московское наводнение 1924 года было вчерась, а усекновение головы Емельяна Ивановича с предыдущим отсеканием конечностей – намедни. А Буонапарту она собственноручно готовила декокт от кашля и соплей. Потому что когда граф Растопчин Москву сжег, то топить в городе стало нечем и инператор сильно простудился. И по возвращении в Париж мог Жозефинку заразить и не тем что ты думаешь охальник потому что промеж нами ничего быть не могло с оккупантом Лев Николаич это другое дело а рассопливившаяся француженка задохнуться могла при срамном контакте с любимым мужем вот такие дела Михаил Федорович. Эх, сопли русские, любовь французская...
Тетя Паша поставила на стол глиняный горшок со щами, вынутый ухватом из русской печи, находящейся в каком-то другом измерении. Спустилась в пол и вылезла с мочеными яблоками и балыком сома, который привез из города Саратова бродяжествующий монах дьякон отец Богдан. Этот дьякон когда-то ставил с отцом Евлампием монастырь Обрезания Господня, куда был выдворен с Валаама. За буйство страстей, проявившееся в членовредительстве отца Варсонофия. Пытавшегося обвинить отца Богдана в язычестве и ведьмовстве. Выразившихся в предсказании судьбы главе ООО «Ромашка» из города Кимры Хворостенко Роману Васильевичу. Прибывшему на Валаам для совершения Таинства Крещения «very important persоn». Дело в том, что вышеупомянутый глава ООО «Ромашка» Хворостенко Роман Васильевич получил при крещении имя Лазарь, так как дело происходило в субботу перед Вербным воскресеньем, когда весь христианский люд отмечает день святого Лазаря, воскрешенного в эту самую субботу некоторое время назад Господом нашим Иисусом Христом. Когда Хворостенко узнал, что отныне он не Роман, а Лазарь, то страшно возмутился, так как числился по обществу «Память», где имя Лазарь не поощрялось. И потребовал, чтобы его перекрестили. Что у нас, православных, не принято. Совсем не принято.
Но отец Варсонофий, польстившийся на щедрую мзду, перекрестил его в чисто русское имя Михаил. Присутствовавший при крещении отец Богдан кротко заметил, что вообще-то Михаил – это Моше. Но эти суки греки букву «ш» не произносили. И с их кривым языком получается Моисей, для русских – типично еврейское имя, парадоксальным образом у евреев не существующее. И, стало быть, дети Хворостенко Михаила Васильевича могут носить отчество Моисеевич. Хворостенко совсем обиделся осквернением потомства и совершенно непоследовательно дал в морду отцу Богдану. Отец Богдан спрятал в карман рясы выбитый зуб, за который в свое время заплатил семендяевскому стоматологу Якову Семеновичу сто рублей советских, и успокоил МОИСЕЯ Васильевича Хворостенко, что его потомкам это не грозит. Так как самого МОИСЕЯ Васильевича пристрелят во время стрелки с главой ООО «Лютик» и гореть ему в аду. Потому что перед смертью он не успеет раскаяться. Тут-то отец Варсонофий и обвинил дьякона отца Богдана в язычестве и ведьмовстве. За что и был отп...зжен отцом Богданом. И совершенно справедливо, потому что вскорости Хворостенко МОИСЕЙ Васильевич был застрелен на стрелке с главой ООО «Лютик» Пастуховым Владимиром Игоревичем, по странному совпадению оказавшимся братом отца Богдана. И отца Богдана для исправления выдворили с Валаама в монастырь Обрезания Господня.
Кстати, насчет ада отец Богдан тоже оказался прав. Об этом ему поведал во сне отец Варсонофий, который делил с Хворостенко МОИСЕЕМ Васильевичем один котел.