Мистической красотой Рейнского проспекта, построенного Кифой Великим, неизменно восхищались путешественники, иностранцы, посещавшие независимую Морию. По образу и подобию его строили Невский проспект в северной столице России, городе Святого Петра. Красоту Рейнского проспекта воспевали и немцы, и итальянцы, и даже наш с тобой соотечественник, Николай Васильевич Гоголь. Так хороши были конные статуи, установленные на каменных мостах Рейнского, что многие императоры Европы упрашивали Великого Канцлера подарить им подобные статуи. Вот и появились великолепные скульптурные композиции морийских коней в Берлине, Неаполе и Санкт-Петербурге. Возможно, что-то здесь неточно. Ручаться не могу. Мории давно уже больше нет. А известная нам история её полна ошибок, мифов, легенд и мистификаций.
Не раз прогуливался Александр по Рейнскому проспекту с раннего утра до поздней ночи, ожидая дня условленной встречи с руководителем Тайной канцелярии и наблюдая постоянную циркуляцию публики по Рейнской перспективе, для чего она, собственно, и была построена. Не для циркуляции же воздуха, например. Рейнский проспект – публичный проспект.
Поразительно свойство Рейнского проспекта. Ограничивают его нумерованные дома. По одной стороне – чётные, по другой – нечётные. Нумерация идет в порядке следования домов, и поиски нужного дома весьма облегчаются. Вот как: живут в Мории одни токмо дураки, а поди ж – додумались.
С утра туман. Изморозь. То ли изморось. То ли мелкая морось. Собирается в ручейки. Поливает улицы и проспекты, тротуары и крыши, низвергается холодными струями с жестяных желобов в жестяные же трубы. Эта, то ли изморозь, то ли морось, поливает прохожих, награждает их кашлями, насморками, ознобами, простудами. Гриппы, дыхательные воспаления заползают вместе с тончайшей пылью дождя под приподнятые воротники, надвинутые шапки, картузы, шляпы прохожих. Кто эти прохожие? Школьники, студенты, чиновники, офицеры, рабочий люд, субъекты, субъекты, субъекты. И субъект, можно сказать по-другому – обыватель, озирается по сторонам с тоской, глядит на проспект неотчётливым, смазанно серым лицом, циркулирует он в бесконечной перспективе проспекта. Может быть, в бесконечной перспективе перспективы? Преодолевает бесконечность эту без жалоб, возражений и ропота, в бесконечном токе таких же, как он. Среди грохота и трепетанья пролёток, карет, различного рода тарантасов, мелодичных рулад гудков вельможных экипажей, гула тяжёлых ломовых повозок, грохотов и гулов нарастающих и потом снова убывающих, в непрерывных криках продавцов газет, зазывал городских экскурсий и зазывал разных учреждений злачных, часто – достаточно непристойных заведений.
Распахиваются двери роскошного жёлтого дома. Это резиденция начальника Тайной канцелярии (ТАК). Видать, вознамеривается начальник этот отъехать куда, для дел своих важных, даже очень важных, а, може, – и для особо важных! Бритоголовый, – то ли прислужник, то ли охранник – «качок», одним словом, может, и бык, кто его знает, бросается из двери наружу, подаёт знаки кучеру. Вихрем подкатывает карета с гербом ТАК (сова-бабочка, держащая в лапках рыцаря). Молоденький участковый полицейский, проходивший мимо крыльца, мгновенно глупеет – да и был ли он до того хоть как-то умён – и вытягивается в струнку. А этого вот в его характере точно не было. Кто-то под прикрытием группы качков заскакивает в карету с тёмными пуленепробиваемыми стеклами. Карета стремительно уносится в скользкую зеленоватую мглу. Участковый, потрясённый и лишившийся дара речи, глазеет через плечо, вглядывается в грязноватый туман, туда, куда стрелой умчалась карета. Глазеет долго. Вздыхает и идёт дальше, скрываясь постепенно в тумане. Скрываются его ноги, спина, плечи, скрывается и голова полицейского. Как исчезают в тумане все плечи, все спины, все серые смазанные лица и чёрные мокрые зонты.
Там, где сплошной завесой висит мельчайшая морось, матово просвечивает, еле намечается сверху и сгущается к земле грязноватый тёмно-серый Святоиоанновский собор. Намечается, а потом и вовсе определяется конный памятник Кифе Великому, господину Всея Мории, у подножья которого высовывается из тумана и обратно в туман уходит косматая шапка могучего гренадера Адмиралтейской охраны.
Рейнский проспект, мокрый, скользкий. Серые потоки людей, серо-зелёно-жёлтый туман. Бегут, мелькают лица. Все они сосредоточены на том, как бы разобраться в самих себе. В их душах такой же сумрачный серо-зелёно-жёлтый туман. Тротуары под их ногами шуршат нешумно, тишайше шепчутся, шушукают, тушуются, растираются шаркающими калошами. Что можно было бы заметить в потоке этих стёртых лиц? Носы, разве что носы, кои в центре лица всегда заметны. Сколько уже разного о носах этих писалось. Носы протекали синие, замёрзшие, красные в прожилках, разогретые чем-то горячительным, зеленоватые, белые, приплюснутые, вытянутые, огромные, маленькие, вообще почти отсутствующие. Носы бежали поодиночке, парами, по три-четыре. Над носами чуть выше покоились котелки. За котелками бежали другие котелки, фуражки, шляпы, треуголки, цилиндры, платочки, опять фуражки, зонтики, перья, меховые шапки… Целый проспект лиц, носов, шапок, воротников, субъектов всё бежал куда-то и бежал. А параллельно ему бежал настоящий Рейнский проспект с таким же рядом домов-коробочек, нумераций, облаков, присутственных мест, разного рода заведений, магазинов и магазинчиков.
Есть особая бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечным потоком субъектов, бегущих бесконечным рядом собственных теней. «Энная степень бесконечности», как написал посетивший Петроморию Андрей Белый. А заканчивается Рейнский проспект, упирается в набережную – и за ним ничего, ничто, полный ноль, отсутствие вещества и пространства. Так представляется стёртым умам стёртых лиц. Глаза субъектов не видят ни кипящего моря, ни искони уставившихся в туман громовых отверстий пушек. Не чувствуют субъекты бьющих в нос разнообразных запахов: морской соли, селёдки, мокрых канатов и брезентов, кожаных курток, трубок. Не видят россыпей ржавых гвоздей, скоб, рваных рыболовных сетей, ветхих швартовых и россыпей всевозможных ржавых ненужностей, в которых, как и во всех других странах, любят копаться любопытные детишки рабочего и служилого люда.
Ещё сумерки не ушли, раннее из ранних утро, ещё нет и восьми, да и семи ещё нет – пошли, как тени, субъекты, да не ради самого проспекта, просто надо пройти из жилых, спальных районов, тёмных жилых трюмов, многими ярусами уходящих в глубину, огороженную перекрестьями рангоутов со стрингерами и бимсами, скрепляющими старые борта судов, когда-то гордо бороздивших пашню морей. Да куда ж пройти-то? Да на работу. К фабричным районам. Где в таких же тёмных трюмах жужжат, дымят, теплятся мастерские, фабрики, производства разные, протыкающие фабричные эти ярусы закопчёнными трубами, поднимающимися высоко над фабричными же районами. «Мужики». Так называют их те, кто к власти поближе. Идут «мужики», то есть работяги, к своим многотрубным заводам. Не обязательно мужчины. И мужчины, и женщины, и юноши, и девушки, субъекты, одним словом, что трудятся. Редко пролетают пролётки. Идёт население спальных районов, фабричное, грубое. Туда же, в фабричные районы, идут адвокаты, инспекторы, полицейские, работники фабричных канцелярий, идут, чтобы влиться в этот обитаемый хаос, рождающийся в набегающем облаке, угрожающий центральному району Петромории. Как было бы хорошо раздавить, раздавить этот непокорный фабричный район, приковать к земле железом мостов, проткнуть перспективами во всех направлениях.
«Мужики», что мужчины, что женщины, поражают приличную публику воровскими ухватками. Лица их зеленей и бледней всех существ – тварей земноводных. В скважину проникнет фабричный люд, заговорит, зашепчет, захихикает – страх божий, не уснёте до утра.
От каждой группы трёх, четырёх субъектов поднимается в небо тихий дым пыльных разговоров, пересекаясь с бегущими рядом дымами других разговоров. Из отрывков составляются фразы, предложения, из фраз – рейнская сплетня.
– Вы знаете?
– Собираются…
– Что бросить?
– В кого, кого, кого…
– В Сусляка?
– Нет же, не собираются. Снять собираются.
– Поскорее бы…
– Пора же…
– Пора, пора…
– Провокация!
Улица Петромории. Осень. Восемь утра, девять утра. Сырость пронизает весь организм, сковывает дрогнувший позвоночник, проникает леденящей щекоткой в костный мозг. Забегает субъект в адский кабачок. В тёплое помещение. Ярко-красная вывеска «Столовая». Улица продолжает жить в его жилах, течёт студёной лихорадкой. Тёплая сырость. Белеющий пар. Запах сырости и блинов. И адского напитка. Призрак долгих лет бражничанья честных христиан. Пальто чёрные, синие, серые, жёлтые. Шапки кургузые, пышные, залихватские, ушанки вислоухие. Мокрые ботинки и всевозможные калоши. Не люди здесь собрались – тени. Такова осень Петромории: превращает прохожих в тени, а тени – в людей. Идут на работу «карандаши». Присутственные лица многочисленных канцелярий, расположенных в четырёхэтажных кубах. «Канцы». Государственные люди. Клерки судебных присутствий. Судьи. Кто пешком идёт, кто на карете прибывает. Им всё ясно. Вот-вот придут посетители. Бабушки. Студенты. Другой служилый люд. Посетителям нужны справки. Кому-то надо решить жилищные вопросы. Пенсии. Лечение. Деньги получить. Стипендии. Развестись. Пожениться. Отнять детей. Посадить в тюрьму. Оштрафовать обидчика. «Лохи обыкновенные». Готовьте денежки, лохи. Всё имеет таксу. Не будет вам ни справки, ни решения, ни денег. Без денег. Заплати деньги – получишь деньги. Решение. Справку. Тогда и упечём злодея. А злодей заплатит – тебя упечём. У нас такие права. Кормление. Освящённое на всех уровнях. Аж до Великого Канцлера. Без нас государство никуда.
Мечтательно глядит витающий в воздухе Вельможный Чиновник, Обобщённый Канц, Канц Великий, в бескрайний туман. Расширяется вместе с каретой от сознания собственной значимости, расширяется во все стороны и над проспектом воспаряя. Как хочется Великому Канцу мчаться бесконечно вперёд, поглощая перспективу за перспективой. Чтобы опутать, охватить, всю поверхность планеты змеиными кольцами проспектов, уставленных по бокам домовыми кубами. Чтобы притиснутая проспектами земля в линейном космическом беге была бы пересечена необъятностью прямолинейного закона. Чтобы сеть параллельных проспектов была бы пересечена сетью перпендикулярных проспектов и вошла в мировые бездны квадратами и кубами: по квадрату на обывателя, по кубу на контору присутственную. Чтобы… Чтобы… Как была бы успокоена душа Обобщённого Канца линиями симметрии, квадратами, кубами и инструкциями, инструкциями, инструкциями, в которые до конца жизни можно было бы отлавливать Лохов обыкновенных. Чтоб ужо перестали бы эти «обыкновенные» быть столь постоянно докучливыми, что-то требовать, что-то просить, что-то объяснять. Приносите деньги – а там посмотрим. Много чего они хотят. А нам бы… А нам бы поскорее в Братаны настоящие податься. Зачем им в Братаны? Что им даст Братанство-то это?
По традиции, в 12 часов глухо ухает ушастая пушка на бастионе. Туманы разорвались, тени рассеялись. Выглядывает солнце.
На перспективе пролётки высаживают нежных барышень из хороших семей. Те гуляют. Покупают в магазинах чулочки, шляпки, галантерею, духи, пудру – да мало ли что ещё может понадобиться прехорошенькой барышне из хорошей-то семьи? Выходят пофланировать и молодые люди, не обременённые заботами. В приличных сюртуках и панталонах. Людей посмотреть. С барышнями пошутить. А с хорошенькими продавщицами в магазинах – тоже пошутить или ещё чего, не задумываясь особенно о рамках возможных приличий.
Ближе к вечеру, когда потоки барышень и фланирующих бездельников рассеиваются понемногу, когда закончившие работу мужики и канцы направляются по своим делам или в сторону дома, появляются короли петроморских проспектов, крепкие, некоторые тощие, некоторые с животиком, «малиновые пиджаки». Приблатнённые. Косящие под блатных. Иногда авторитеты. Они выходят из бричек с затемнёнными стеклами. Самое время прихватить в тёмном переулке зазевавшегося лоха. Для них лохи – всё. Даже канцы, кичащиеся своим общественным положением. Чтобы развести на деньги. Заставить признать вину. Заставить унижаться. Заставить просить о ненаказании. Вырвать обещания. Отнять кошелёк, часы. Поставить на счётчик[28]. Бить почти не принято. А развести – милое дело.
Вот и вечер. Крытые пролётки, кареты с закрытыми окнами, дилижансы летят по мокрым улицам к роскошным особнякам. Тоже с закрытыми, зашторенными, занавешенными окнами. Там встречаются высокие сановники. Как они заходят в кареты, как выходят – не рассмотреть за широкими плечами то ли охранников, то ли просто быков. В тиши кабинетов вершатся великие дела Великой Мории. Настоящего Братана не встретишь на улице, даже столь респектабельной, как Рейнская перспектива.
А вот «малиновые пиджаки» с голдами на шее куда более демократичны. В ресторанах, холлах, в шикарных рецепциях на первом этаже самых респектабельных отелей кучкуются они. Сходняки. Решают вопросы. Перетирают. Тёрки. Делят сферы влияния. Встречаются с доверенными людьми.
– Слышь-ка, принеси этим двоим чаю зелёного, а остальным – по кофе.
– Вы мне ещё за прежнее не заплатили.
– Понимаешь, с кем говоришь? Позови-ка мэтра.
– Извините, Сердей Васильевич, она новенькая. Не узнала вас.
– Ты уволь её, слышь-ка. Гнилая девица. Чтоб больше мы её не видели. Коллектив недоволен.
– Конечно, Сердей Васильевич; конечно, Владимир Петрович; конечно, Владимир Сергеевич… конечно, Константин Карольевич.
К середине ночи все разъезжаются. Пустеет Рейнский проспект. В глухом тумане над зданиями поднимается и парит кто-то злобный и тёмный, чьё дыхание крепко закрывает холодом гранита и булыжных камней некогда зелёный и кудрявый район острова Мории. Кто-то тёмный и грозный, оттуда, из воющего хаоса, уставился каменным взглядом, бьёт кожистыми крыльями, мелькает голым черепом и ушами в сумасшедшем полете, хлещет вельможным словом бедноту неразумную, бедноту – главную помеху вершителей судеб Великого государства.
Нет, не всё в порядке в стройной, законоуложенной геометрии Рейнского проспекта. Бесшумно катится мягкими шинами по брусчатой мостовой карета Дижа Быжа, любезно предложенная капитану Александру для проезда к резиденции начальника ТАК. Проспект неплохо озеленён и освещён.
– Петромория – современный город – с гордостью говорит Диж Быж. – Освещение, водоснабжение, канализация. У нас нет запаха помоев, как во многих странах развращённой Европы.
Что за прелестная поездка по Рейнскому проспекту!
Посматривая по сторонам, наблюдательный Александр замечает некие несообразности.
Внимание его привлекает водовоз, выливающий огромную бочку воды под первое дерево в ряду выстроившихся в линию деревьев.
– Что ты делаешь? – спрашивает Александр водовоза. – Поливаю деревья, не видишь разве? Погода жаркая, месяц уж дождей не было. – Как часто ты это делаешь? – Кажный божий день. – Каждый день выливаешь целую бочку под одно и то же дерево? – Конечно.
Дерево, которое водовоз поливает, выглядит неважно: ветви опустились, листья обмякли, пожелтели. Остальные – не лучше.
– Ты залил первое дерево, корни его загнили. Остальные деревья воды не получили. Почему не распределить воду поровну на все деревья?
– Делаю, что поручёно канцелярией по поливу. Начальство придумало, как упростить мою работу. Я трачу теперь меньше времени на полив, это большая экономия. А вода к остальным деревьям поступает по водоносным слоям в почве, разве ты не знаешь?
– Почему же тогда все эти деревья вянут?
– Не дошла пока вода. Прошло всего четыре недели. Ещё месяц, и вода поступит всем остальным деревьям.
– Через месяц все они погибнут.
– Не мне, дураку, обсуждать указания начальства.
С освещением тоже непонятные накладки. Зажигальщик фонарей идёт впереди фонарщика, заправляющего фонари животным жиром.
То же и с посадкой деревьев: один копает посадочную яму, второй закапывает, а третий, с посадочным материалом, не приходит – забыли запланировать. Ремонт водопровода: раскапывают, закапывают, а трубы на замену не привозят. Трубочисты чистят дымовые трубы как раз в то время, когда жильцы топят печи. Новую брусчатку для ремонта дороги привозят и укладывают, забыв снять старую.
– У нас всегда так. Чем больше служащих, тем больше беспорядка. То же самое ты увидишь, Александр, во всех сферах жизни Мории. Увидишь, увидишь, всему своё время. А пока – добро пожаловать в Тайную канцелярию. Приехали.
Тайная канцелярия
Тайная канцелярия (ТАК). С давних времён отвечала она за безопасность на корабле. Потом на острове. Чтобы никто не вёл подрывную работу. Не пытался влиять на прокладку курса, выбранного капитаном. Потом, в более поздние времена, – курса, выбранного правительством. Считалось, что канцелярией руководит Канцлер Всея Мории. На самом деле всегда назначалось определённое лицо, которое проводило всю «тайную» канцелярскую работу.
Канцелярия, хоть и называлась тайной, однако в описываемые времена всё о её деятельности было известно. В соответствии с законом назначение на руководящие государственные посты определялось парламентом и правительством. Фактически все назначения делались Тайной канцелярией по согласованию с Великим Канцлером. В основном из состава ближайшего окружения Канцлера Всея Мории.
Возглавлял ТАК некто Сусляк. Сусляк – крупный грызун из рода беличьих. Похож на бесхвостого суслика. Но очень большой. До полутора метров ростом. Как маленький человечек. Голова внушительных размеров, уплощённая. Ни в Старом, ни в Новом Свете такие грызуны теперь уже не водились. Только на Мории они и оставались. Слово «Сусляк» в одном из морийских наречий означает: «ротозей, разиня, вялый». Первое впечатление могло быть таким. Но не вялым он был и далеко не разиней. Иные называли его Большим Байбаком полевым. Сусляк – фигура, выдающаяся во всех отношениях. Характером отличался решительным. Сотрудники ТАК, отдавая должное крутому нраву Сусляка, называли его Сурованом. Начальник ТАК знал об этом. И это имя заглазное, Сурован, ему, конечно, очень нравилось.