– Смотрите!
Мик посмотрел. Восторженно выдохнул:
– Вот это да… Дед, погляди.
Тот поглядел и покивал:
– Впечатляет. Ночью можно будет, наверно, разглядеть и что-нибудь космическое. Особенно при некоторой доле воображения…
– Дед, еще бы подставку какую-нибудь… – Мик, пританцовывая, смотрел на Станислава Львовича. Дед и на этот раз не подвел.
– Помнится мне, друзья мои, что с давних пор валяется где-то на чердаке оправа от разбитого зеркала. Круглая рама с винтами, чтобы можно было поворачивать. На крепких чугунных лапах… Эй, постойте! Осторожнее на лестнице!
На чердаке было не темно. Свет падал через распахнутую застекленную дверцу и, кроме того, протыкал воздух тонкими лучами из всяких отверстий. Однако по углам все же шевелились мохнатые тени – на то и чердак старинного дома. Пахло рухлядью, сухой землей и опилками.
Мик ворчал:
– Я тут сколько раз лазил, никакой рамы не видел…
– Потому что не искал… Смотри, это не она? – За кривым кованым сундуком Симка разглядел что-то похожее на большую птичью лапу из чугуна.
Потянули. Вытащили. Это и в самом деле оказалась круглая металлическая рама в развилке. Развилка держалась на тяжелой подставке из этих самых «птичьих лап».
Ну будто специально для телескопа!
– Во какой у меня дед, – сказал Мик, словно Станислав Львович нарочно для них добыл где-то эту штуку.
Присели на сундук передохнуть. Симка, трогая локоть со свежей царапиной, сказал наконец о том, что его беспокоило последние два часа:
– Интересно, прочитал твой дедушка «Мика» или нет…
– Конечно, прочитал! За это время можно «Тихий Дон» одолеть.
– Ты читал «Тихий Дон»? – усомнился Симка.
– Нет. Зато видел, какой толстенный.
– А если он прочитал, почему ничего не говорит?
– Некогда было… Сейчас пойдем и спросим.
– Боязно как-то… – признался Симка.
– Почему?!
– Не знаю… – Симка чувствовал себя так, словно он сам сочинил «Мика» и теперь отдал на суд строгому учителю.
– Ничего не боязно. Пошли…
Они стащили по лестнице увесистую подставку. Станислав Львович ждал на дворе, у телескопа.
– Ага! Разыскали!
– Дед! – взял быка за рога Мик. – Ты прочитал то, что дали?
– Странный вопрос. Чем же я, по-твоему, занимался?
– А тогда почему молчишь?
– А чего говорить?.. Гумилев есть Гумилев. Конечно, это не самая известная его вещь, но… своеобразная. У вас небось душа замирала, когда читали. А?
– Замирала… – шепотом сказал Симка.
И Мик не стал отпираться:
– Ага…
– Если бы эту историю изложить прозой, получился бы увлекательный роман приключений. Правда, тогда бы он потерял свою поэтичность…
– Не… не надо роман, – неловко попросил Симка, словно Станислав Львович и правда мог превратить «Мика» в обычную повесть. Вроде «Капитана Сорви-головы»…
– Не надо, значит, не будем, – посмеялся дед Мика. – Ну, давайте подумаем, как эту гаубицу закрепить на станке…
Он же и придумал (пока Мик и Симка старательно скребли в затылках и морщили лбы). Сделал из деревянных обрезков несколько клиньев и загнал их между трубой и чугунным кольцом рамы. Рама эта – литая, с завитками – вращалась в развилке и на подставке «вдоль и поперек». Дед сказал, что такая система называется «карданный подвес». Клинья не прибавили телескопу красоты, но зато трубу можно было поворачивать как угодно. И останавливать в любом положении.
Готовый телескоп решили установить на крыше сарая. Втащили туда широкий чурбак, на него водрузили подставку. Полюбовались в окуляр на окрестности. Все виделось в расплывчатом по краям и перевернутом виде, но все равно душа радовалась.
До ночи укрыли телескоп старой клеенкой, прижали ее края кирпичами. Когда кончали работу, вкатил на мотоцикле Треножкин и заглох посреди двора. Наверно, каприз мотора его разозлил. Треножкин вскинул голову на кадыкастой шее.
– Что за фигню вы там громоздите? – При этом он сказал не «фигню», а покрепче.
– Это у вас фигня на колесах! – отозвался Мик (при этом опять же произнес не «фигня», а бестрепетно повторил слово Треножкина). – А у нас то, что надо…
Треножкин матюгнулся и поволок мотоцикл в свой сарай. А Симка и Мик спустились и пошли к деду. Потому что Симка уговорил Мика: пускай тот попросит Станислава Львовича прочитать стихи «Капитаны». Симке казалось, что в них будет такое же тревожное волшебство, что и в африканской сказке.
Мик без церемоний потребовал с порога:
– Дед, прочитай нам «Капитанов». Симка никогда их не слышал.
Симку съежило от такого нахальства Мика, но Станислав Львович, кажется, не удивился. Хмыкнул, оглядел каждого из приятелей, пригладил седую прическу. Сел на кровать, сделал двумя ладонями жест, словно подгребая к себе мальчишек. И те сели с двух боков – на колючем одеяле, у пропахшего «Беломором» и медицинскими каплями пиджака.
Станислав Львович обнял их за плечи.
– Я Серафиму хочу сказать… Мику-то я уже объяснял. В стихах есть непонятные слова, например «хартии». Это значит «указы», «законы»… Я потом подробно объясню, вы пока не перебивайте…
Он помолчал секунды три и начал глуховато говорить, глядя перед собой:
Он говорил ровно, ритмично и при этом покачивал Симку и Мика за плечи. И каждое слово отдавалось в Симке, словно звучало в глубине пустого гулкого корабля, за тонкой обшивкой которого шевелится похожая на жидкое зеленое стекло вода…
Наверно, потому, что Симка заранее готовил себя к сказке, стихи и окружали его морской звенящей сказкой.
Долго ли Станислав Львович говорил эти стихи, Симка не понял. Время шумело, как ветер в натянутых тросах. Наконец прозвучали заключительные слова – про «охранительный свет маяков», – и Станислав Львович замолчал, последний раз качнув Симку и Мика.
Симка пошевелил плечами, потер щеки, словно убирая с них соленые брызги. Сказал тихо и решительно:
– Я не верю, что он был заговорщиком против красных…
– Вот как? Почему? – Станислав Львович сбоку глянул Симке в лицо. Тот, разглядывая колени с неотскобленными до конца пятнышками печного лака, насупленно объяснил:
– Плохой человек не мог написать такие стихи…
– Логично… А ты считаешь, что все, кто не соглашались с красными, были плохие? А кто с белыми – хорошие?
Симка опять шевельнул плечом. Он понимал, что все не так просто. Пример тому – судьба первого маминого мужа, который был отцом Игоря. И многих-многих тысяч невиноватых, которых сажали и расстреливали. Про такие дела говорил Хрущев на знаменитом партийном съезде. Это ведь творили те, кто себя тоже называл красными. Но они были не настоящие революционеры, а пробравшиеся к власти после Гражданской войны преступники. А настоящих пересажали или перестреляли… Такая, по крайней мере, была в ту пору в голове у Симки «историческая схема».
Станислав Львович мимо Мика дотянулся до подушки, под которой лежала пачка «Беломора». Сказал внуку:
– Я только две затяжки, не скрипи…
Чиркнул спичкой, затянулся, пустив к окну дымную струю.
– На свете многое перепутано, братцы вы мои. В том числе и размалевка эта: белые, красные… Колчак был знаменитым полярным исследователем и талантливым минным специалистом, который ох как насолил в Первую мировую немцам. А теперь он злодей, зверь, враг трудового народа…
Симкины плечи затвердели.
– Моего дедушку колчаковцы чуть не замучили. Они его пытали за то, что помогал красным. Он был начальник станции…
Станислав Львович качнулся (Симка понял – он кивнул).
– Бывало такое… Но не исключено, что в ту же пору на соседней станции красные расправлялись с другим начальником. За то, что помогал белым. Я знаю, сам был в красной разведке… Причем оба начальника выполняли свой долг, не давали разрушить пути и пропускали по ним эшелоны… А те, кто с них сдирал шкуры, считали, что воюют за народное счастье. С двух сторон… Ты, Серафим, слышал про лейтенанта Шмидта? Мик-то слышал, я знаю…
– Конечно! Я читал… А в Ленинграде набережная Лейтенанта Шмидта есть, у нее стоят баркентины. Парусники…
– Ну вот… А у Шмидта был сын, Женя. В девятьсот пятом году ему исполнилось чуть больше, чем сейчас вам. Женя и отец вместе были на восставшем крейсере «Очакове», оба бросились в ледяную воду, когда крейсер раскалился от огня, обоих их тогда арестовали. Но Шмидта расстреляли, а сына отпустили. В то время еще не принято было расстреливать малолеток. Если в толпе, на площади, как девятого января, это другое дело. Но осудить на смерть мальчишку за то, что был рядом с отцом, никто бы в ту пору не решился. Это уж потом рука не дрогнула расстрелять мальчугана-царевича со всей семьей… Ну, вот… Казалось бы, Жене Шмидту в семнадцатом году, когда случилась революция, самая дорога была в красные ряды. А он ушел к Врангелю. Был у него офицером, сапером…
– Почему?! – вскинул лицо Симка.
– Вот именно – почему? Видать, показалось ему, что у красных какая-то не такая правда, за которую погиб отец… Кстати, Петра Петровича Шмидта и трех матросов после казни закопали на острове Березань, а когда не стало царя, похоронили заново, с почестями, в Севастополе. И не красные перевезли туда их тела, а по приказу Колчака. Он тогда командовал Черноморским флотом… Запутанные дела, не так ли?.. Ну, это разговор у нас с вами личный, не для посторонних. Ты, Серафим, надеюсь, не будешь ни с кем делиться, о чем тут болтал старик Краевский? Хотя мне на старости лет бояться уже нечего…
– Я никому… – с полным пониманием пообещал Симка. – А про сына Шмидта… это всё вы откуда знаете?
– Да отовсюду понемногу. Как говорится, просачивается информация. И… – Он быстро взглянул на внука. (А тот опять вертел на пальце мяч, словно давал понять: рассказывай, что хочешь, я не против.) – По правде говоря, знаю это еще и от друга своего, Женьки Монахова. Он встречался со своим тезкой, с Женей Шмидтом, когда тоже был у Врангеля… Да, братец мой Серафим, так вот вышло. Оба мы старались выполнять свою клятву, что будем жить для счастья людей. И оказались по разные стороны фронта…
– Как же это? – пробормотал Симка.
– А довольно просто. Женька был в Москве, когда красные схлестнулись с юнкерами, открыли огонь из орудий по Кремлю. Не выдержало Женькино сердце – как это снарядами по русской святыне! И ушел он в студенческую дружину, которая помогала юнкерам… А когда красные взяли верх, удалось ему выбраться из Москвы и уйти на юг. Ну а там как у многих. Был уверен, что дерется за Россию против варваров… А я в это время за ту же Россию махал шашкой против буржуев и угнетателей народа…
– А… вы потом, значит, виделись, да?
– Не виделись… Но я получил от него в двадцать третьем году письмо. Из Франции. Передал один человек. По почте такие письма не посылали… Женька писал про все, что с ним было. Сообщал, что с отступившими войсками оказался в Турции, потом перебрался в Париж, устроился смотрителем в какой-то археологический музей… Я ответил, отдал письмо курьеру. А потом узнал, что этого человека застрелили при переходе границы…
– А вам… ничего не было за это?
– За что?
– За письмо. Его ведь, наверно, нашли у того, кого убили…
– Не знаю… Если и нашли, то, наверно, не разобрали, чье оно. Я писал печатными буквами и шифром, которым мы с Женькой пользовались в ученические годы. К тому же без подписи и обратного адреса… Обошлось… А вот что с Женькой стало дальше, я совсем уже не ведаю… Хотя…
– Что «хотя»? – быстро спросил Симка.
– Есть у меня кое-какие сведения, что, когда немцы оккупировали Францию, там одной из групп сопротивления командовал русский эмигрант, археолог и сотрудник музея. Друзья звали его Эжен, а партизанская кличка была Мойн э . Значит «Монах»… Он, не он? Как узнать…
Мик слушал отстраненно и вертел мяч. Он, конечно, эту историю знал раньше.
– Станислав Львович… а можно я еще спрошу? – Симке стало зябко оттого, что надо задать такой вопрос. Но не задать он не мог. Этот вопрос распирал Симку изнутри будто колючими шипами.
– Спрашивай, голубчик, что хочешь. Чего уж там…
– А вот если бы вы на Гражданской войне встретили друг друга… Женька… то есть Евгений Монахов с одной стороны, а вы с другой… Вы бы стали стрелять?
Станислав Львович сказал сразу, как про самое простое:
– Конечно же, нет. Мало того, всячески помогли бы друг другу.
– А как же…
– Что, Серафим, «а как же»?
– Но… ведь, наверно, у вас и у него была присяга…
– Конечно. Та, что мы дали друг другу на берегу. Она была главнее всех других присяг.
– Потому что самая первая, да?
– В том числе и потому… А главное то, что закон дружбы в мире сильнее всех других. Если дружба настоящая… Я ведь говорил: он не меняет направление так же, как ось гироскопа. Или маятник Фуко…
Мик перебросил вертящийся мяч с указательного пальца на мизинец. Станислав Львович вдруг спросил другим, повеселевшим голосом:
– Я еще вчера заметил: что это у вас, друзья мои, пальцы в чернилах? Может, вы тоже давали какую-то клятву? Расписывались мизинцами на тайном документе?
– Не-а! – Мик наконец уронил мяч. – Мы помогали одному парню! Симка, можно рассказать?
И они наперебой, со смехом, поведали, как выручили Фатяню.
Дед почему-то очень обрадовался:
– Вот видите! Есть в мире постоянные, просто незыблемые вещи! Сколько всего на свете переменилось, а приметы как были, так и остались. Мы в училище тоже просили кого-нибудь макать пальцы в чернильницы, когда шли на экзамен. Особенно по закону Божьему и геометрии…
Разноцветные планеты
Симка сбегал домой и сказал тете Капе, что будет ночевать у товарища.
— А мама знает? – всполошилась тетя Капа.
– Конечно, знает!
Которому Всегда Рядом Симка велел заткнуться. Потому что мама пока не знает, но завтра он ей все расскажет. Значит, никакого вранья…
Рядом с гамаком сложили топчан – из чурбаков и досок. Мик великодушно предложил Симке улечься в гамаке, но тот сказал, что не привык спать в подвешенном виде (вообще-то хотелось, но неудобно было лишать Мика привычной постели).
Солнце будто приклеилось к небу, никак не желало уходить. А когда скрылось, заря долго еще золотила макушки тополей и кленов. Наконец угасла и позолота.
Симка и Мик забрались на сарай. Расчехлили телескоп.
Было тихо, только изредка проталкивались сквозь неподвижный воздух далекие пароходные гулки да из открытого на первом этаже окна доносились обрывки ругани. Это Треножкин выяснял что-то с женой.
В светлом небе не было звезд. Кроме одной – той, что светила в последних отблесках заката. Она сияла дрожащим желто-розовым светом. Симка долго шевелил телескопом, стараясь поймать звезду в объектив.
Мик нервным шепотом сказал:
– Дай мне…
Симка дернул плечом. Но… тут же отодвинулся. Не хватало еще им заспорить в такой момент! Мик, согнувшись, приник глазом к окуляру.
– Ух ты-ы…
– Что?
– Сейчас… На, смотри.
И Симка глянул в Сонино стеклышко.
В размытом сером круге дрожало маленькое огненное пятно. Оно не было круглым. Оно дрожало, переливалось, меняло формы. Так играет светом в струях ручья отразившая солнце блестящая пивная пробка. Иногда этот беспокойный блик замирал, и тогда… он превращался в крохотный полумесяц с торчащим вверх рожками!
Мик нетерпеливо дышал у Симкиного уха.
– Смотри, – отодвинулся наконец Симка.
Мик смотрел несколько секунд, потом опять сказал «ух ты».
– Видишь, что она месяц? – шепотом спросил Симка. Казалось, громкий голос может спугнуть чудо.
– Вижу, – так же тихо откликнулся Мик. – А почему?
– Наверно, это Венера. Я читал, что в телескоп Венера похожа на ущербную Луну. Это когда она между Солнцем и Землей. Виден только небольшой серп…
– А все равно яркая, – уважительно сказал Мик.
– Конечно. Венера же…
По очереди несколько раз еще посмотрели на Венеру. Она то расплывалась в огненную лужицу, то на секунду опять обретала «лунную» форму – снисходительно давала мальчишкам полюбоваться своим настоящим видом.
Была ли это в самом деле Венера, потом повзрослевших Симку и Мика одолевали сомнения. Но в тот июньский вечер ничто не мешало их радости.
– У меня книжка про полет на Венеру есть, называется «Страна багровых туч». Папа недавно привез из Москвы… – шепнул Мик.
– Интересная?
– Лучше всех, какие я про космос читал. Там все так, будто по правде было…
– Дашь почитать?
– Хоть сию минуту!.. То есть завтра утром.
Симкиной душе стало тепло-тепло. От всего, что сейчас было. От переливчатого полумесяца Венеры, который словно попал сюда из сказки, похожей на историю про африканского Мика. От вечерних запахов нагретого за день кровельного тёса, остывающей после дневного жара лебеды и тополиных листьев, которые пахли, как после дождя, хотя на самом деле дождя нынче не было (наверно, тополя на закате вбирали влагу из воздуха). И оттого, что рядом дышал Мик…
«Может, все это и называется счастье?» – мелькнуло у Симки.
Который Всегда Рядом шевельнулся было, чтобы отпустить язвительное словцо, но Симка мысленно цыкнул на него – так, что бедняга свернулся в клубок и притих, будто набедокуривший кот…
Полюбовавшись на Венеру, пошарили телескопом по окрестным крышам и дальним домам нового пятиэтажного квартала. Крохотные для простого глаза окошки в телескоп казались громадными, занимали все пространства объектива. Но различить в них (бледных и перевернутых) ничего было нельзя, только неясные тени («Да и зачем подглядывать, не шпионы же мы», – сказал Мик).