— Это все? — спросила сердито.
— Что значит «все»?
— Ну, я думала рядом с тобой бригада врачей, ты сама под капельницей, во всяком случае, представляла более живописное зрелище.
— Ты ведь не предупредила, что приедешь, — обиделась я, окинула ее взглядом и указала пальцем на подол белого пальто, в которое сегодня вырядилась сестрица. — Чем ты его залила?
— Кофе. Хотела демократично выпить кофе в машине, и вот результат.
— Эти пластмассовые стаканчики ужасно неудобные, — поддакнула я.
— Если жизнь в тебе теплится, напоишь меня чаем? Кофе мне теперь долго не захочется.
Я поднялась с дивана и направилась в кухню. Агатка, сбросив пальто, пошла за мной. Пока мы пили чай, сестрица помалкивала, из чего я заключила, что явилась она без особой цели, просто хотела убедиться: я не бьюсь головой о стену, на меня напала обычная лень и приступов острого отвращения к жизни не наблюдается.
Ей позвонили на мобильный, и она ненадолго удалилась в комнату, а вернувшись, сказала:
— Я возьму твою тачку.
— Бери. А твоя где?
— На техобслуживании. Вернут только завтра. У меня две встречи, важные. Конечно, я могла бы вызвать такси, но если ты сегодня при смерти, машина тебе без надобности.
— А моя тачка не нанесет урон имиджу преуспевающего адвоката?
— Поставлю ее подальше от фонарей, в темноте ее не особо разглядишь. И дай мне пальто, заскочить к себе и переодеться я не успею.
Пройдя в прихожую, она надела мое пальто и сгребла ключи от машины, которые валялись на тумбочке.
— Тачку брошу возле офиса, завтра заберешь. И окажи уважение сестре, занеси утром мое пальто в химчистку.
— До меня дошло, — кивнула я. — Завтра я буду абсолютно здорова.
Агатка хмыкнула и скрылась за дверью, а я вернулась в комнату, прикидывая, может, стоит позвонить кому-нибудь из подруг, раз уж у меня сегодня выходной.
На столе лежал Агаткин мобильный. Сестрица без него все равно что без рук, удивительно, как она могла его забыть. Бросаться за ней вдогонку было лень, и я решила сбросить ей мобильный с балкона, замотав полотенцем и сунув в пакет. Пока я искала пакет и полотенце, сестрица успела сесть в «Ауди», фары машины уже горели. Я открыла балконную дверь в тот момент, когда к машине быстро приблизился мужчина, ярко-красная куртка, бейсболка, он шел от гаражей, что отделяли наш двор от соседнего. Наклонился к окну, за которым сидела Агатка. Я как раз шагнула на балкон и выкрикнула ее имя. Парень вскинул голову, а потом припустился в переулок. Меня вдруг качнуло, да так, что пришлось вцепиться в перила балкона.
— Агатка! — отчаянно заорала я. Из машины она не появилась, может, просто не слышала. Дворники работали, но «Ауди» продолжала стоять на месте.
Я попятилась с балкона, а потом побежала. Выскочила на улицу как была, босиком, с дурацким пакетом в руке, и бросилась к машине. Окно со стороны водителя было открыто, я рванула на себя дверь, сердце стучало в горле. Агатка сидела, откинув голову, безвольные руки на коленях, глаза закрыты, посиневшие губы силились что-то произнести.
— Агатка! — снова заорала я и почувствовала запах, тот самый запах, который надеялась забыть навсегда. И только тогда поняла, что это за пятно на Агаткином плече.
— Господи, — пробормотала я, и тут сестрица вполне отчетливо произнесла:
— Не ори, дура. Лучше «Скорую» вызови.
Еще одна жуткая ночь в больнице. Узкий коридор, кушетка в углу, мама, как-то сразу постаревшая, нереально маленькая, точно ребенок, отец с землисто-серым лицом, взгляд потерял всякое выражение от боли, и я с пустой пачкой сигарет, зажатой в руке. Наконец появился врач, улыбаться начал еще за двадцать шагов, надеясь вселить в нас уверенность и оптимизм.
— Все будет хорошо, — преувеличенно бодро заявил он. — Мы ее вытащим. Ей очень повезло. Пуля прошла всего в нескольких миллиметрах от сердца, по счастливой случайности жизненно важных органов не задев.
Мама всхлипнула и залилась слезами, вцепившись в руку отца.
— Спасибо вам, — сказал папа и зажмурился.
А я стояла истуканом, обращаясь к господу с обвинительной речью, жаркой и бесполезной. «Ну, скажи, зачем тебе это, зачем? Агатка-то в чем виновата?» Должно быть, мои пламенные речи были услышаны, потому что в десять утра Агатка пришла в сознание, и я впервые поверила, что все не так скверно, что моя упрямая сестрица выкарабкается.
В палату к ней нас не пускали, но мы все равно пробрались туда, папа и мама — воспользовавшись своим положением, а я — обманув доверчивую медсестру. Войдя в палату, я увидела, что сестра спит, грудь ее, стянутая повязкой, медленно поднимается и так же опускается на выдохе, лицо точно фарфоровое, без единой морщинки и вроде бы светится изнутри. Никогда она не казалась мне такой красивой, как в ту минуту.
— Я люблю тебя, — бестолково бормотала я, размазывая слезы. — Слышишь, Агатка? — А потом засмеялась, потому что была уверена — если бы сестрица могла, то непременно бы ответила: «Слышу, слышу. Дай поспать».
Тут появилась медсестра и возмущенно предложила выметаться. Дотронуться до Агатки мне не было позволено, и потому я расцеловала медсестричку. Вряд ли ей это особенно понравилось, но она все равно улыбалась.
Ближе к вечеру папа устроил мне допрос. Это было куда хуже, чем недавняя беседа со следователем. Если с ним я пыталась юлить и недоговаривать, то с папой этот номер не пройдет, и оттого я рассказала все как есть, не особенно заботясь, чтобы мое повествование выглядело связным, а также не показалось папе откровенной глупостью.
— Вам угрожали и ты мне ничего об этом не сказала? — с каменным лицом поинтересовался папа, а я позавидовала сестрице, она у нас лицо пострадавшее, значит, все проклятия падут исключительно на мою голову. Правда, зависть была недолгой, сестре еще предстоит разговор с отцом, дал бы бог поскорее из больницы выйти.
— Папа, мы не отнеслись к этому серьезно, — промямлила я.
— Ты едва сестры не лишилась. Когда ты наконец повзрослеешь? Немедленно переезжаешь к нам, и из дома ни ногой.
Возражать я не рискнула и в ту ночь осталась у родителей, в основном потому, что прекрасно понимала: в такое время им требуется поддержка.
На следующий день вышла статья, подписанная моим бывшим, с прозрачным намеком, что убийство Юдиной и покушение на адвоката Завьялову связано с недавней кончиной госпожи Багрянской, точнее, с ее разоблачительными мемуарами. Если бы подобная статья появилась в газете «Вперед!», я бы не удивилась, но Юдин-то как раз на последние события никак не отреагировал, точно их и не было вовсе. Я позвонила Прохорову с вопросом, что это он вдруг полез в правдолюбы. Но внятного ответа не услышала, хотя говорил он, по обыкновению, много. Наверное, бывший решил, что это его звездный час, вот и разразился статьей, в которой не было никаких фактов, зато намеков хоть отбавляй. Шуму она наделала предостаточно.
Ближе к вечеру собрали пресс-конференцию, на которой представитель следственного комитета призвал граждан не делать поспешных выводов. Следствие не располагает какими-либо сведениями, которые позволили бы связать покушение на адвоката Завьялову с гибелью известной журналистки. А еще через несколько дней Агатка смогла поговорить со следователем, после чего к ней отправилась я. На сей раз обманывать медсестру не пришлось, Агату перевели из реанимации в обычную палату, и доступ к телу был разрешен. Утром у нее уже побывали родители, оттого печать страдания на лице сестрицы не удивила.
— Как ты? — спросила она, лишь только я вошла в палату, а я подумала, что у нее вечно все перевернуто с ног на голову, потому что этот вопрос должна была задать я. — Предки, поди, достали по самое не могу?
— Ну так повод есть, — дипломатично ответила я, устраиваясь на стуле в максимальной близости от сестры. Она лежала в одноместной палате, поэтому нашему разговору никто помешать не мог. — Как ты? — все-таки задала я свой вопрос.
— Нормально. Перепугалась страшно. Пожить-то охота. Девушка я еще молодая. Теперь ускоренными темпами на поправку. Эскулап сказал, недели три меня здесь продержат как минимум.
— Три недели — фигня.
— Ага. Ты, пока я в больнице, лезть никуда не моги. Живи у предков и вообще… Серега Багрянский звонил?
— Конечно. Очень переживает. Его к тебе пока не пустят, только родных…
— Подвели мы парня. Ты ведь все рассказала? Значит, его тайна уже не тайна, а с отцом у него и без того проблемы…
— Нашла о чем печалиться. Он тоже хорош, втравил тебя в историю…
— Шум большой? — приглядываясь ко мне, спросила Агатка. Я пожала плечами. — Ясно. Сегодня со следаком разговаривала. Парень головастый и толк в своем деле знает. И вот что я тебе скажу, Фимка. Когда он вопросы задавал, а я на них отвечала, вся эта история показалась мне непроходимо глупой.
— Подвели мы парня. Ты ведь все рассказала? Значит, его тайна уже не тайна, а с отцом у него и без того проблемы…
— Нашла о чем печалиться. Он тоже хорош, втравил тебя в историю…
— Шум большой? — приглядываясь ко мне, спросила Агатка. Я пожала плечами. — Ясно. Сегодня со следаком разговаривала. Парень головастый и толк в своем деле знает. И вот что я тебе скажу, Фимка. Когда он вопросы задавал, а я на них отвечала, вся эта история показалась мне непроходимо глупой.
— Это как? — подумав, спросила я.
— Объяснить весьма трудно, может, оттого, что башка еще плохо варит. Но точно знаю: не туда нас с тобой занесло.
— Если не туда, то чего ты в больнице делаешь?
— Тот же следак задал вопрос: не было ли у меня врагов? Вдруг кто-то так разозлился, что решил, будто я на этом свете задержалась? Я немного напряглась, и набралось у меня пять кандидатов в злодеи.
— Ты парня успела разглядеть, того, что стрелял в тебя?
— Нет, конечно. Бейсболка на глаза надвинута, ворот свитера натянут до самого носа. Помню только красную куртку. Он подошел, постучал по стеклу, во мне даже ничего не екнуло, решила, спросить что-то хочет. Открыла окно… Фимка, если б ты не заорала, он бы не промазал. Рука у него дернулась, а целился он мне в башку, хотя, может, с перепугу показалось… пистолет с глушаком, он его под шарфом прятал, когда подходил. Юдину задушили, а здесь все по-другому, очень по-бандитски, знаешь ли, а у меня среди них есть стойкие недоброжелатели.
— Ты лучше о здоровье думай, а убийц пусть теперь менты ищут.
— Батя что говорит?
— По-моему, он в некоторой растерянности. В чудодейственной силе мемуаров у него сомнения. А ничего стоящего в отношении Юдиной мы не нарыли.
— Вот именно. Ничего стоящего. Точнее, вообще ничего. Так какого хрена в меня стрелять?
Ответ на этот вопрос мы не нашли ни в тот день, ни в следующий. Я смогла улизнуть из отчего дома сначала на работу, намекнув, что моя прямая обязанность заменить сестру на время ее отсутствия, а потом и в свою квартиру. Папа с вопросами больше не лез, зато мама превзошла себя, вот я и заторопилась смыться. Чтобы не нарваться на родительские проклятия, бодро отзванивалась каждые три часа. Родителям это в конце концов надоело, и меня оставили в покое.
В понедельник я вернулась из больницы, где в очередной раз навещала сестру, и обнаружила в приемной нашего офиса мужчину лет сорока, который при моем появлении поднялся и произнес:
— Ефимия Константиновна? Меня прислал Федор Осипович Багрянский. Он надеется, что вы не откажетесь встретиться с ним.
Само собой, я не отказалась, хотя и не ждала от встречи ничего хорошего. Шум в городе поднялся основательный, и выходило, что не без моей помощи.
На улице меня ждал роскошный лимузин, длинный, как шея жирафа. Водитель распахнул заднюю дверь, я устроилась на сиденье из белой кожи и потрясенно затихла. Ранее в таких машинах передвигаться не приходилось.
Через минуту лимузин плавно тронулся с места, а я почувствовала себя высокопоставленным покойником в катафалке похоронной фирмы с утонченным вкусом. То, что за мной прислали это чудо, вносило в мысли сумятицу. Я-то настроилась на выяснение отношений на повышенных тонах, но, по моему мнению, за человеком, с которым собираешься скандалить, такую машину посылать вовсе не обязательно. Чтобы разные мысли в голову не лезли, я решила, что машин у Багрянского, должно быть, много и он отправил ту, которая оказалась под рукой. Впоследствии выяснилось: примерно так все и было.
Багрянский принял меня в своем кабинете, таком же роскошном, как и его лимузин. Огромное окно с видом на собор и старый город, на стенах полотна современных художников. В живописи я была не сильна, но на всякий случай впечатлилась. Однако куда больше окружающей обстановки меня занимал сам хозяин кабинета. Даже сидя, он выглядел величественно, я бы сказала, монументально. Человек с бычьей шеей, широченными плечами и квадратным подбородком, с успевшими поредеть, совершенно седыми волосами, которые он зачесывал назад. Глаза у него были очень светлые, холодные, и оттого взгляд казался колючим и неприятным. Багрянский скупо улыбнулся, поднимаясь мне навстречу, и вежливо предложил присесть, чем окончательно сбил с толку. Голос низкий, слова он произносил не спеша, тщательно их обдумывая, как человек, который хорошо знает, что к каждой его фразе прислушаются, взвесят, обсудят, а потом непременно переврут. Против воли возникло подозрительное волнение, в основном потому, что теперь я даже гадать не пыталась, что меня ждет.
— Ефимия Константиновна, — начал он, глядя мне в глаза, потребовалось значительное усилие, чтобы этот взгляд выдержать. — Я знаю, что произошло с вашей сестрой. Искренне надеюсь, с ней все будет в порядке… Я слышал, будто некоторые люди в городе склонны связывать это трагическое происшествие с моим именем, если быть точным, с именем моей жены. К большому сожалению, этому способствовал мой сын. Я разговаривал с ним сегодня, и он признался, что обратился к вашей сестре с просьбой прояснить некоторые обстоятельства смерти моей жены. По его словам, он заподозрил, что причина ее смерти вовсе не давняя болезнь, а следствие злого умысла. Идея совершенно нелепая, более того, абсолютно лишенная каких-либо оснований. Убийство ее подруги лишь укрепило его подозрения. С моей точки зрения, мой сын просто не отдает себе отчета в своих действиях…
— Федор Осипович, — перебила я. — Вы от меня чего хотите?
Он вдруг растерялся, не от вопроса, а от того, что кто-то посмел его перебить. Дядя всерьез считал себя всемогущим и пословицу «На все воля божья» трактовал по-своему, то есть кто тут господь бог, любому недотепе должно быть понятно сразу. Он немного помолчал, сцепив руки замком, и вторично улыбнулся краем губ.
— Хочу услышать ваше мнение, — склонив голову набок, произнес он. — Вы потратили время, и немалое, чтобы покопаться в этой истории. Уверен, какие-то выводы для себя вы успели сделать. Думаю, у вас нет причин скрывать их от меня.
— Причин действительно никаких. Если вы думаете, что статья в газете появилась с моей подачи, то ошибаетесь.
— С господином Прохоровым вы как будто хорошо знакомы? — вежливо напомнил Багрянский.
— Более чем. Он был моим мужем, давно и недолго, но расстались мы друзьями. Однако к появлению этой статьи я отношения не имею. По глупости обратилась к нему, желая узнать, что за человек Юдина, — покаялась я с самым разнесчастным видом. — Речь зашла об Авроре Леонидовне, точнее, о ее мемуарах, вспомнили, что ваш сын и моя сестра — одноклассники. Я вам так подробно рассказываю, чтобы вы поняли, как в светлой голове журналиста все это переплелось. Гибель Юдиной, а потом покушение на мою сестру. Последовательность событий показалась ему логичной, если принять за основу идею, что кому-то мемуары вашей жены жить спокойно не давали.
— Вы сейчас говорите о Прохорове. А вы сами как оцениваете эти события?
— Ваша жена намеревалась выступить с разоблачениями и смогла создать некий ажиотаж вокруг своей книги. Допустим, нашелся псих или несколько психов, которых это напугало. Но для того чтобы принять решение покончить с источником грядущих неприятностей, надо точно знать, что в мемуарах ему отведут несколько строк. А как это сделать, если рукопись, кроме вашей жены и ее подруги, в глаза никто не видел? Либо психи ясновидящие, либо ваша жена их попросту шантажировала. Первое все-таки маловероятно, второе… насколько вероятно второе предположение — вам лучше знать.
Он смотрел на меня, стиснув челюсти, и казалось, вот-вот взорвется. Я даже прикинула, способен ли он, к примеру, швырнуть в меня пресс-папье, латунное, с фигуркой медведя вместо ручки. Но пресс-папье Багрянский швыряться не стал. Поднявшись из-за стола, он направился к противоположной стене, где находился белый лакированный шкаф. Открыл дверцу, за ней был сейф. Вытянув шею, я наблюдала за его манипуляциями. Багрянский достал папку из коричневой кожи и подошел ко мне, положил ее на стол и сказал без намека на раздражение или недовольство:
— Это рукопись моей жены. Обратите внимание на дату в конце последней страницы. Я хочу, чтобы вы прочитали ее здесь, сейчас. Я думаю, это не займет слишком много времени. Чай, кофе вам принесет секретарь, если решите перекусить — она тоже все устроит. Я вас оставлю на это время. А потом мы поговорим. — И, не дожидаясь моего ответа, Багрянский быстро покинул кабинет.
Проводив его взглядом, я вздохнула и открыла папку. Аккуратно пронумерованные странички, стандартная бумага для принтера. И первая фраза: «Ты помнишь, как мы встретились?» Через двадцать минут я и думать забыла, с какой целью взялась все это читать, переворачивала страницы, стопочка слева становилась все выше, а та, что справа, таяла на глазах. Даже намека на какие-либо разоблачения здесь не было. Просто рассказ о жизни, длиной в тридцать семь лет, с ее событиями, которые не войдут ни в один учебник истории, радостями, беспокойством за детей… первая квартира, полученная после долгих лет ожидания, Новый год на даче, в старом деревянном домишке, где окна не закрывались, а половицы скрипели. Поездка в Евпаторию… а за всеми этими воспоминаниями огромная любовь женщины, всепоглощающая, жертвенная и прекрасная. И преданность мужу, человеку, которому она тридцать семь лет назад с улыбкой сказала «да».