Сюжет про куклы – легкий и приятный, и только одна мысль омрачает это утро: вдруг мне придется ехать с Димой?
Выхожу из подъезда и – раз! – кто-то хватает меня за рукав. Выдергиваю руку, оборачиваюсь: он.
Я уже не боюсь его: такое ощущение, что вчера перебоялась на всю жизнь.
– Ты что? – спрашиваю я.
– Хочу проводить тебя на работу,– отвечает он и достает из пачки сигарету, но не прикуривает, так и держит в руках.
– На машине со мной,– продолжает он,– ты, как я понимаю, не поедешь?
Я пожимаю плечами.
– Ладно,– он не уговаривает, словно все уже для себя решил,– поехали на троллейбусе.
Мы идем к остановке.
– Что случилось? – спрашивает он, в голосе его тоска, усталость и злость.– Оксана...
– Мне порезали сумку.
Дима останавливается и смотрит на меня недоуменно.
– В троллейбусе мне порезали сумку. Позавчера,– поясняю я.
– Как порезали? – Он все еще не понимает.– Карманники?
– Видимо, нет. Телефон и деньги на месте.
– Но что-то пропало? Или нет?
– Пропало.
– Что?
– Моя кассета. Та, где первые девять минут – Эдикова запись.
– Ты думаешь, сумку резали ради нее?
– А как же иначе?
– Ну, может быть, хотели украсть кошелек, но не успели, а кассета выпала сама, случайно?
Я вздыхаю и отворачиваюсь: ложь, в каждом его слове – ложь. К остановке подходит троллейбус. Я собираюсь бежать, чтобы успеть на него, но Дима хватает меня за плечи.
– Стой,– говорит он.– Ты думаешь, что я украл кассету? Ты боишься меня?! Но почему, Оксанка? Зачем она мне?
– Я не знаю,– отвечаю я.– Я же не знаю, что за документы на ней были сняты. Ты не объяснил. Вот потому я и не представляю, зачем она могла бы тебе понадобиться. Но разве я могу думать иначе, если единственный человек, который накануне узнал о записи,– ты. И ты знал, на чем я езжу на работу. И ты...
– И я,– Дима зол, как черт,– мог затереть эту запись в любой момент, на любой съемке, и еще сказал бы, что ты сама не выставила кассету.
Я теряюсь, но ненадолго.
– А вдруг,– понимаю я,– тебе самому нужны эти документы? И совсем не надо, чтобы запись исчезала.
Дима тоже растерян, но тоже быстро находится:
– Но как я мог резать сумку позавчера, если позавчера с самого утра сидел в офисе с Кожевниковой? Ты вспомни: ты пришла, а я уже уезжал на съемку, и сумка моя была собрана. Сама посуди, мог ли я ехать с тобой в одном троллейбусе, а потом обогнать и успеть собраться на съемку, пока ты поднималась по лестнице?
Я с сомнением качаю головой:
– Наверное, не мог...
– Вот! – Дима торжествует.– И это даже не главное. Спроси у Кожевниковой: мы с ней после утреннего эфира писали в студии актера для рекламного ролика, и я никуда не выходил минут, наверное, сорок. Приедешь в офис, спустись в рекламу и спроси!
Мне стыдно так, как никогда не бывало в жизни, а Дима рад. Хочется сказать ему что-то, извиниться, но я не успеваю: звонит телефон. В трубке – Данкин голос:
– Ксюх? Ты где? Ты в курсе, что тебе уже надо выезжать?
– Даночка, прости, пожалуйста! Понимаешь, тут авария, троллейбусы стоят, маршрутки – битком. Я пешком иду.
– Как хочешь, но времени на съемку у тебя все меньше и меньше. Сама будешь выкручиваться, поняла?
– Поняла. Конечно, выкручусь.
– Жду,– и она кладет трубку.
– Данка,– объясняю я Диме.
– Я понял.
– Ты не знаешь, кто со мной в куклы?
– Знаю. Я.
– Димка, ты меня простишь?
Он кивает и тихонько целует меня в губы. Его поцелуй, пахнущий сигаретами, снова сладок.
Подходит полупустой троллейбус, и мы едем на работу. Дима негромко расспрашивает:
– Значит, ты меня подозревала?
– Да.– Я смотрю на грязный пол и вижу, что кто-то обронил синий троллейбусный билетик, который почти уже размок в грязной луже.
– А что случилось вчера?
– Димка, я так испугалась!
– Чего?
– Что ты отвезешь меня в лес и...
– И что? – Его взгляд серьезен, и я снова опускаю глаза на билетик. Вдруг он был счастливым? Сейчас уже не сосчитать – цифр совсем не видно.
– И.
– Но почему? Если даже я украл кассету, это же не значит, что я мог бы... обидеть тебя.
– Я,– мне стыдно об этом говорить,– подумала, что ты можешь быть как-то связан со смертью Эдика, и что кассету взял именно поэтому... Прости, что я думала так! Прости. Простишь?
Он молчит.
– Не молчи,– прошу я.– Ты все время молчишь. Ты так мало разговариваешь, что я не могу понять, что у тебя в голове.
– Мозг,– сухо отвечает он.
– Не смешно! Не смешно! Я не знаю, о чем ты думаешь, и поэтому мне страшно! Ты думаешь, я не вижу: ты что-то знаешь. Ведь знаешь? Знаешь и молчишь, а я что должна думать? Что? Мне страшно, мне лезет в голову всякая чушь! И поэтому я должна знать, понимаешь?
Он все еще молчит.
– Ты простишь меня?
– Да,– отвечает Дима, и его рука обнимает меня за плечи.– И ты меня прости. Я расскажу про кассету. Просто, понимаешь, мне не хотелось, чтобы ты куда-то влезала. Мне важно, чтобы ты жила спокойно. Но я расскажу.
Еду в троллейбусе, уютно свернувшись в комочек у Димки под мышкой. Шуршат шинами проезжающие мимо машины, шелестят, вылетая из-под колес, мелкие льдинки. В город снова пришла зима, и он скован прочным ледяным панцирем.
– А знаешь,– говорю я Диме,– я ведь совсем больная. Я от Лехи даже упала в обморок...
И я смеюсь, рассказывая о своем испуге, а Дима серьезен и только крепче прижимает меня к себе.
Мы выходим из троллейбуса и бежим к офису, взявшись за руки, как подростки. Дима говорит мне: «Держись!», когда я оскальзываюсь на ледяных буграх, которыми покрыт асфальт, и в результате падает сам.
Мы смеемся: мне весело, и я наконец-то чувствую себя в безопасности.
На балконе прямо над входной дверью стоит и курит Данка.
– Говоришь, троллейбусы не ходят?! – язвительно кричит она, едва завидев нас.– Зла на вас не хватает! Пулей на съемку!
И мы едем в театр.
22 декабря, четвергВ детский приют я всегда езжу с тяжелым сердцем. Здесь чисто, пахнет молоком и теплым супом, совсем как в обычном детском саду, и в рекреациях – крохотные детские стульчики, шкафы с игрушками и детские рисунки по стенам.
Детки хорошенькие, у девочек – бантики и нарядные платьица, у мальчиков – короткие стрижки и симпатичные праздничные рубашки. Обычные малыши. У многих есть родители: здесь, в приюте, такие дети временно, ждут решения своей судьбы.
Сегодня они получают новогодние подарки. Спонсоры привезли конфеты, игрушки и большой телевизор.
Мы уже почти отработали. Все интервью взяты, момент вручения снят, информация собрана. Сенька добирает видеоряд, а я, чтобы не мешать и не болтаться в кадре, тихонько сижу у стены на детском стульчике.
Маленькая девочка с новой куклой садится рядом. Ей лет пять, бант на ее голове огромен, лицо – серьезно, словно в руках у нее не кукла, а рабочие документы.
– Привет,– тихонько говорю я.
– Привет,– отвечает она.
– Как тебя зовут?
– Настя.
– У тебя кукла, Настенька?
– Да.
– Новая?
– Ага.
– Ты уже придумала ей имя?
– Ага.
– И какое?
– Мирабель.
– Красивое имя...
– Ага.
– Настенька, а у тебя мама и папа есть?
– Есть.– Девочка отвечает, но смотрит на куклу, а не на меня.
– А почему ты здесь?
– Я не знаю.
– А кто тебя привел? Сюда – кто привел?
Настенька молчит. Она держит куклу за руку и двигает этой рукой вверх и вниз.
– Милиция?
– Нет. Соседка.
– А почему? Тебе дома было плохо?
– Нет.
– Тебя обижали?
– Нет.
– А тебе тут сказали, почему забрали из дома?
– Сказали.
– Почему?
– Меня папа швырял сапогом.
– Как это? – Мне кажется, что я неправильно ее поняла. Она такая беленькая и худенькая, нежная маленькая девочка.
– Об стенку.– Она совершенно спокойна. Похоже, что воспоминания совсем ее не волнуют.
– А он правда тебя швырял? Ты сама это помнишь?
– Правда. Помню.
– А ты на него обижаешься?
– Нет.
– А почему?
Она, глядя на куклу, пожимает плечами.
Мне машет Сенька. Он закончил снимать. Я поднимаюсь и ухожу, но от выхода еще раз смотрю на Настеньку. Она сидит все там же, с куклой. Грустный рождественский ангел.
Поздний вечер, почти уже ночь. Лес за окнами машины темен и хмур. Сугробы покрыты коркой льда, одинокий бурый листок на кусте трепещет от сильного ветра.
Мы пьем горячий чай из термоса, я рассказываю Диме про девочку.
– Не могу больше,– говорю я.– Сил нет все это видеть.
– Привыкнешь,– отвечает Дима.
– Понимаю. Но привыкать не хочу. Неправильно к такому привыкать.
Я делаю глоток обжигающе горячего чая и спрашиваю:
– Ну, что там были за документы?
– Компромат на Волкова. Наверное. Точно не знаю.
Меня захлестывает волна самых разных ощущений: и восторг, и любопытство, и страх, и что-то еще.
Дима рассказывает.
Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в
этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так
Дима рассказывает.
Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в
этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так
всем казалось. Но Эдик, видимо, зацепился за что-то более существенное. Деньги он нюхом чуял.
Иногда Дима ездил с ним. Все, что он увидел и узнал, он никогда бы не увидел, не будучи оператором.
Операторы – невидимки. Обычные люди долго не могут привыкнуть к включенной камере, к пугающей треноге штатива, к змеиному хвосту микрофона, к красному немигающему огоньку, но очень быстро забывают о присутствии оператора. Он составляет с камерой одно пугающее техническое целое. Рука его срастается с объективом, глаз закрыт кружком видоискателя, корпус прижат к аккумуляторам, ноги сливаются с ногами штатива.
Бывает так, что люди вздрагивают, когда оператор выныривает из-за камеры поправить микрофон или задернуть штору на окне; оператору могут не предложить чаю – не из пренебрежения, а оттого, что о нем забыли... Операторы не обижаются: они привыкли видеть всех, замечать детали и мелочи, смотреть одним глазом в видоискатель, а другим – по сторонам, оставаясь при этом незамеченными.
Кроме того, Эдик со свойственным ему снобизмом считал, что операторы тупы ровно настолько, насколько незаметны.
Итак, Эдик ездил в Думу: на заседания, за комментариями, просто поговорить. Он пользовался любыми поводами. Дима заметил, что с кем бы он ни общался, все равно в итоге оказывался в кабинете Волкова.
Он слышал обрывки разговоров.
– Рано еще, Эдик, рано,– говорил Волков, выпроваживая журналиста из кабинета.– Все я тебе дам, все покажу – когда придет время.
А потом Волков сменил интонации. С Эдиком в коридорах едва здоровался, разговаривал только по необходимости – на прямых эфирах и интервью, смотрел искоса и с неприязнью.
И Эдик изменил тактику. Он начал обхаживать Елену – первого Волковского помощника, но никогда не общался с ней при самом Волкове.
Иногда он исчезал с заседания Думы, и Дима был уверен, что Эдик шел к Елене: после таких исчезновений от Эдика чуть заметно пахло духами.
И вот на одном из заседаний, как раз во время выступления Волкова, Эдик махнул Диме, чтобы он сворачивал микрофон и выходил.
Дима двинулся к выходу.
– Только я почти ничего не успел,– предупредил он Эдика, а тот, приплясывая от нетерпения, сказал:
– Мы вернемся.
– Что, синхрон надо брать?
– Нет, поснимаешь там... кое-что, и пойдем доработаем. Хорошо?
– Ну давай, как скажешь.
Эдик и Дима двинулись по коридору к кабинетам контрольно-счетной палаты. В одном из них, нервно переминаясь с ноги на ногу, их ждала Елена.
– А если он придет? – спросила она, заглядывая Эдику в глаза.
– Не придет,– ответил Эдик.– Он только что начал читать доклад, так что у нас минут двадцать. Нам столько даже не надо.
– Ты никому не скажешь? – Она очень и очень переживала.
– Никому.– В голосе Эдика появилось еле слышное раздражение.
– А когда ты это покажешь...
– Кому?
– Ну ты ведь зачем-то их копируешь? Ты ведь хочешь это... потом... обнародовать? Нет? И вот когда ты обнародуешь... Как ты объяснишь, откуда это взялось?
– Скажу – зашел в кабинет Волкова, а документы лежали на столе.
– Но он ответит, что никогда не оставляет документов на столе. Это правда.
– Ну и что? Мое слово против его слова – вот и все.Елена еще немного посомневалась, но Эдик сказал:
– Леночка, время идет. Слышишь, Ленусь?
И она сдалась окончательно. Гремя связкой тяжеленных ключей, Елена открыла сейф, достала из него папку с документами и разложила бумаги на столе.
– Дим, поснимай,– сказал Эдик.– Вот сюда,– и выдал Диме новую кассету.
– Как тебе надо? – переспросил Дима, когда они с Эдиком склонились над столом.
– Сначала,– сказал Эдик,– общий план всех бумаг на столе. Потом – каждую отдельно, крупным планом, так, чтобы весь текст обязательно попадал в кадр. Подержишь секунды три – и следующую, хорошо?
Дима так и сделал. Минут через пятнадцать они были свободны и вернулись в зал, где Волков уже отвечал на вопросы.
Эдик никогда больше с Димой об этом не говорил, словно Димы там и не было. Возможно, он искренне так и считал.
– И что это может значить? – Я разочарована.
Вопросов у меня теперь больше, чем ответов. Дима трет виски – собирается с мыслями. – Как что? – говорит он наконец.– Мы знаем, что есть кассета. Так? – Так. – И что на ней было записано что-то важное. Так?
– Так.– Мне все еще трудно собрать все детали в единое целое.
– Смотри: сначала Волков обещал Эдику какую-то информацию, потом обещать перестал. Но она, наверное, была очень важна, и, когда Волков пошел на попятный, Эдик решил добыть ее сам, через Елену.
– Ну, видимо, да...– Я соображаю так плохо, что темный лес, качая ветвями, плывет и двоится.– А что дальше?
– Да ничего.
Мы оба тупо молчим.
– Нет, Дима, это не может быть все...– задумчиво произношу я,– если информация была такой важной, что Эдика из-за нее убили.
– Кто убил? – Дима нервно выключает в салоне музыку и включает свет. Лампочка над дверцей тусклая, меня она только раздражает, но я терпеливо молчу.
– Ну мы с тобой и тупые! – Я смеюсь, и Дима смеется тоже.– Давай по порядку. Если Волков сам предлагал информацию Эдику, значит, это не мог быть компромат на Волкова, так?
– Так. Но если он потом изменил мнение, возможно, она стала компроматом...
– Или речь шла о разной информации?
– Вряд ли.
– Да, детективы из нас с тобой...– Я тянусь к кнопке и выключаю свет, а Дима хватает меня за талию, прижимает к себе, и через минуту я уже лежу у него на коленях. Он гладит меня по щеке.
– Подумать только,– шепчу я,– я ведь на самом деле тебя боялась...
Сегодня мне это кажется сказкой, страшным сном, и тем сильнее мне хочется прижаться к нему.
– А сейчас?..
– Сейчас не боюсь.
– Совсем?
Я смеюсь, подтягиваюсь вверх, обнимая его за шею, и целую, целую, целую... А потом устают руки, и я снова падаю вниз. Димка придерживает меня руками.
К темному стеклу льнут белые пушистые снежинки.
– Снег пошел,– говорю я.– Завтра все снова станет мягким. Сугробы... Ни грязи, ни льда... Так что с Волковым? Понимаешь, непременно нужно выяснить, что случилось. Нужно выяснить, мог ли сам Волков или его охранник убить Эдика!
– Не понимаю...– отвечает Дима.– Зачем?
– Да потому что, если могли, я буду знать, что никто из наших этого не делал, понимаешь? Неужели для тебя это не важно?
– Важно,– отвечает Дима.– Ну что, поехали?
23 декабря, пятницаВхожу в кабинет, навстречу мне – Малышева. Она довольная, прямо светится счастьем, и даже острая ее челка завивается сегодня мягкой кудряшкой. Я заражаюсь от нее хорошим настроением, а может быть, это настроение осталось у меня еще со вчера...
– Ну,– говорю я,– рассказывайте.
Мой тон игрив, и Надька, блестя довольными глазами, отвечает мне, кокетливо смягчая слова:
– Корпоратив...
– Когда?
– В пятницу.
– Где?
– В Зазеркалье.
– Кто платит?
– Начальство.
– Класс! – Даже работать не хочется. Хочется идти делать прическу и покупать новые туфли. И даже Данка не наседает со съемками.
– Когда у нас последний день?
– Четверг.
– А в пятницу?
– В пятницу поставим новогодний выпуск, правда, Дан?
– Правда,– Данка улыбается,– если успеем склеить. Не успеем – придется выходить.
– Дан, когда мы не успевали? – Анечка стелет мягким бархатом, я снова и снова влюбляюсь в ее голос.
– Ладно, народ, давайте по съемкам.– Данка портит-таки идиллию, но никто на нее не обижается: что делать, такая у нее работа.
Она быстро раскидывает сюжеты по девчонкам.
– Так,– говорит Данка мне,– позвонишь Грязнову, уточнишь... Вот,– она кладет передо мной УВДшную распечатку.– Ночью подростки били витрины. Надо бы узнать, в каком магазине, и подробности от ментов. Вот и будет тебе сюжет. Съездишь, подснимешь, синхрончиков поднаберешь.
– Грязнов...– стенаю я. Живо себе его представляю: он маленький, краснолицый и круглый, похожий на напитанный гноем прыщ.
– Да. А что делать? – Данка издевается. Она бросает на меня долгий лживо-сочувственный взгляд и выходит, крутя в пальцах тонкую сигарету.
Я нахожу в справочнике, нами же и составленном, растрепанном и почерневшем от касания наших пальцев, номер пресс-службы УВД.
– Алло,– говорю я,– Константин Васильевич? Это Оксана Васильева, журналист. Константин Васильевич, у нас тут информация... От вас получили – про витрины.