– Что это с ним? – спрашиваю я.
– А что? – она в недоумении.
– Он раньше всегда так ругался!
– Так на кого ему теперь ругаться?
– На мэра, как всегда.
– Не будет он на мэра ругаться.
– Почему?
– Ты в каком городе живешь? – Симпатичное лицо Кристины искажается гримасой злорадства и высокомерия.– Хоть что-то из неофициальной информации должно до тебя доходить, нет?
– А что? – Я глотаю обиду, мне важно узнать.
– Волковская дочь выходит замуж за мэрского сына. Так что папы полюбовно договорились ради счастья... этих самых... своих детей.
Мы молчим, потом я снова спрашиваю (глаза на Кристину, руки показывают крест Витьке – хватит писать, все равно Волков ничего интересного не говорит):
– Слушай, а почему Волков ходит с охранником?
Она пожимает плечами:
– А что, нельзя?
– Нет, можно. Просто как-то странно. У кого охранники? Такие, которые всюду таскаются? Мэр. Губернатор. Волков. Все. Даже губерские замы без охраны, одни.
– С водителями,– резонно замечает Кристина.
Я вижу, что Витька наконец обратил на меня внимание, и убираю дурацкий крест. Витька идет набирать видеоряд.
– Так почему? – пристаю я к Кристине. Раньше никогда не задумывалась о Волковском охраннике, а теперь не могу успокоиться.
– Да бог его! – отмахивается она.– Рассказывает, что на него покушались. Врет, наверное.
– Давно покушались?
– Говорит, год назад.
– А кто?
– Да никто. Говорю же – врет!
И Кристинка делает вид, что меня нет.
Депутаты кричат, размахивают руками, вскакивают с мест: речь идет о деньгах. Горячатся лысеющие мужички в поношенных пиджаках, дамы с высокими прическами. Владелица аптечной сети разговаривает ультразвуком, и ее резкий писк копьем пробивает словесные потоки. Молодая девчонка – папина дочка, которой бог знает что здесь надо,– слушает внимательно и молча. Врач и банкирша пытаются вставить хоть слово, но их совершенно не слышно.
– Видел я ваши документы! – орет пожилой депутат.– Как вы с ними из сортира выходили! Что вы там делали с этими бумажками?
Люди смеются, кто-то злится, а мне, например, грустно.
Первый вопрос заканчивается, перерыв. Я иду брать интервью, пока все не разбежались. Остаюсь на второй вопрос: о проблемной котельной. Мерзнут несколько десятков домов.
Депутатам это не так интересно, как мне и замерзшим жителям: после перерыва их уже меньше, а те, кто остался, скучают. Перед двумя газеты, и они, почти не таясь, читают длинные статьи.
Вопрос обсуждается вяло, голосуют по проекту за принятие дежурных мер: поручить, рассмотреть, взять на контроль.
Уезжаю. Полдня потеряно.
В офис возвращаюсь к обеду.
Вкусно пахнет разогретыми в микроволновке сосисками. Хочется горячего, но я не люблю спускаться вниз, в отдел рекламы, греть там еду, а потом бежать наверх, держа в руках обжигающе-горячую посудину. Мне это кажется чем-то сиротским, унизительным. К моим услугам – честный бутерброд, чашка горячего чая, салат из кулинарии.
Перегоняю отснятый материал в компьютер, а пока идет процесс, с наслаждением ем. Рядом обедает Лиза.
– Ты видела надпись? – спрашиваю ее.
Она кивает, с легким шипением втягивая между зубами воздух, чтобы остудить горячий кусок.
– Кто это написал? – говорю и не жду ответа, но Лиза вдруг отвечает:
– Ларисик.
– Какая? Наша? Эдикова?
Лиза утвердительно прикрывает глаза.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела ее утром. Шла на раннюю съемку и увидела.
– Прямо как она писала?
– Да. Последнюю букву. Увидела меня – и бежать. Дурочка...– последнее слово – почти с нежностью. Лиза права: жалко ее. Что бежать, если ни у кого рука не поднимется ее обидеть?
– А сколько ей лет? – спрашиваю я.
– Не знаю. Молоденькая, наверное: после школы или одиннадцатый класс.
– Ты думаешь? А мне показалось, у нее морщины.
– Это от несчастной любви.
Я кладу в рот вилку салата: вкусно. Закипает чайник.
Вечер. Встречаюсь с Димой. Он снова везет меня за город, в зимнюю ночь, в сказку. Как любитель изысканных ценностей, он выбирает все новые и новые места. Иногда передо мной вид на реку и далекий город, иногда – темный лес, плотная масса стволов, густой туман еловых лап, снежинки, танцующие в свете фар, иногда – поляна, искрящаяся снегом, синие тени, луна... Я люблю эти прогулки. То сижу в машине, а то выхожу и бегаю, как бегала в детстве: вздымая тучи снежной пыли, падая в сугробы и хохоча. Дима молча курит, облокотившись о капот, и улыбается. Молчит: никогда не могу понять, что у него в голове. Выбираюсь из сугробов на плотную дорогу, отряхиваюсь от снега, Дима целует меня, и голова кружится от табачного запаха: я, наверное, больна, но мне нравится вкус наших поцелуев.
Мы садимся в машину, снова и снова целуемся, сосны качаются над нашими головами, они темнее темного неба, и снег летит – не из туч. Он начинается ниже, между небом и землей, от сосновых вершин, летит все быстрее и быстрее; раскачиваются сосновые лапы, словно метут и разгоняют снежинки...
Дима целует меня в последний раз: легко и нежно. Проводит по моей щеке кончиками пальцев.
– Пора ехать,– говорит он, и мне, как всегда, становится грустно от того, что наши с ним сказки такие короткие.– Метель. Заметет дорогу – завязнем.
Машина осторожно разворачивается, мы едем в город, белые снежинки бьют в лобовое стекло, словно злятся, что не смогли нас удержать.
17 декабря, суббота
Разлепить глаза невозможно. Едва разомкну, едва увижу серое небо за окном и угол дома напротив, сразу закрываю опять. Работать в субботу – обидно. Ранняя съемка – еще обиднее.
Но на улице теплее, чем вчера, мороз слегка пощипывает щеки, и хорошо так, что я даже просыпаюсь.
Пустой офис пугает меня, но потом я начинаю замечать признаки жизни и успокаиваюсь: в студии – рекламные съемки, на балкончике курят сразу три диджея, Аришка бежит по коридору – читать новости на радио.
Витя уже ждет меня. Беру микрофон, едем.
Нам во Дворец спорта. Международные соревнования среди юношей. Кажется, вольная борьба. Я в напряжении: ничего не понимаю в спорте, но ехать надо, дежурство по внеурочным съемкам – мое.
Во Дворце спорта шумно. Проходим фойе и сразу на трибуны. Самые нетерпеливые зрители уже занимают места, ледовая арена застелена ковровым покрытием, на нем – квадраты борцовских ковров. Я верчу головой, надеясь высмотреть хоть кого-то знакомого. Сначала мне везет: мимо пробегает наш Сашок.
– Саш! – останавливаю его я.– Кто тут главный?
Он слегка притормаживает и бросает через плечо:
– Семен Васильевич! – и бежит дальше.
– Какой? – растерянно спрашиваю я.
– Стасюк.
И Сашка уже нет.
Я в растерянности. Знать бы, где искать этого Стасюка, кто он и как выглядит.
Трибуны заполнены уже на треть, времени остается совсем мало. Еще полгода назад я начала бы паниковать. Сейчас не начну: знаю, что выкручусь, иначе не бывает.
На этот раз спасение приходит сзади: настойчивая рука теребит меня за плечо, и знакомый голос тараторит:
– Не стоим, не стоим, ребятки! Быстренько, быстренько! Сейчас в фойе короткий брифинг, и начинаем!
Поворачиваюсь: пресс-секретарь губернатора.
– Вадим Петрович, а кто будет?
– Сам будет. Наш.
– А кто еще? – Я прекрасно понимаю, что губернатор вряд ли может дать красивое интервью о борьбе: так, всуну его в сюжет, чтобы руководство было довольно.
– Кто-нибудь будет.– Вадим Петрович улыбается.– Главное, будет Наш, остальное (нам, ну, ты понимаешь...) уже не важно.
Выхожу в фойе, нахожу полотно с символикой соревнований – здесь будет брифинг. Витя выставляет камеру, прицеливается, а я смотрю, как сквозь толпу плывут випы. Губернатор низенький, его почти не видно. За ним – один из замов, а следом – огромный человек. Он кажется выше любого из зрителей как минимум на две головы. Идет, смущенно улыбается направо и налево, и только улыбка делает симпатичным его лицо с широкими скулами, мощной нижней челюстью, маленькими глазами и бритым почти налысо черепом. Я видела это лицо не один раз, но не помню, где.
Растерянно оборачиваюсь: важно выяснить, кто это, пока они еще не дошли. За моим плечом – Сашок.
– Саш, кто это?
– Где?
– Вот это, большой.
– Ты, мать, даешь! Это Карелин.
Они уже подходят. Я с ужасом понимаю, что не помню имени Карелина, тем более – его отчества.
Вокруг губернатора, зама и спортсмена – полукруг. За невидимой линией топорщатся микрофонами и диктофонами журналисты. За их спинами – операторы. Витя толкает меня в спину, и я изгибаюсь так, чтобы мое плечо не попадало в кадр: рука и живот – вперед, плечи и голова – назад. Все трое интервьюентов говорят по нескольку общих фраз. Этого вполне достаточно, чтобы посветить в кадре губернатора, но от Карелина нужно что-то особенное. Другие задают ему вопросы. Некоторые из них хороши, но по неписаным правилам мне не взять ответы в сюжет. Нужно спросить что-то свое.
Ничего не понимаю в борьбе, и спина затекла, а Карелин выше меня, мне кажется, на целый метр. Хочется бросить все и уйти, но я все-таки спрашиваю:
– А как вы оцениваете шансы России на победу в турнире?
За вопрос стыдно. Я даже не знаю, какие страны соревнуются, но что-то же делать надо. Мне бы в театр или на выставку. Но приходится работать здесь, как ни крути.
В глазах Карелина тоска. Я его понимаю, мне и самой тоскливо. Но он привык, он застенчиво улыбается и отвечает. Я облегченно выдыхаю: на одном только этом синхроне можно сделать сюжет.
19 декабря, понедельник
Часы тикают ненормально быстро: там-дам-дам-дам. Не успеваю считать секунды. Жмурюсь, стараясь выгнать тиканье из головы, но становится интересно: что с часами? Открываю глаза. Секундная стрелка движется спокойно, как всегда. Тикает за окном: быстро-быстро стучат по жести карниза капли с крыши – оттепель.
Носы сапог загребают серый от влаги снег. В правом уже мокро. Мои кудряшки завились мелким бесом – совсем неприлично. Народу на остановке полно, все зябко кутаются в шубы и куртки – сыро.
Маршрутки битком, и я решаю ехать на троллейбусе. Меня прижимают к поручню, он больно давит на грудь. Перед носом – красный пуховик, и я поджимаю губы, стараясь не испачкать его помадой. В спину давит что-то острое: то ли локоть, то ли угол дамской сумочки. Терплю целых пять остановок. Моя сумка на длинном ремне то и дело пытается от меня уплыть, и я выдираю ее, зажатую чужими телами, обратно.
Вываливаюсь в мерзкую оттепель и чувствую себя почти счастливой.
Офис сегодня на редкость приветлив: сначала встречаю Аришку, потом, у самого кабинета,– Диму. У него на плече кофр, в руке – штатив.
– Ты куда? – шепчу я.
– С рекламой, на съемки, на целый день.
– Ясно.
Коридор пуст, и мы целуемся: нежно, легко. Сразу становится неважно, что сыро, что в сапоге хлюпает, и что я не разбираюсь в вольной борьбе.
За дверью «Новостей» еще один подарок.
– Езжай,– говорит Данка.
– Куда? – интересуюсь я, разматывая шарф.
– Лекционный зал. Там какой-то фотограф. Какой-то Шапитько. Открытие в пять, но в пять нам поздно, и я договорилась на сейчас. Фотограф там, чего-то доделывает.
Сразу становится легко и свободно: это – мое, это я могу.
– Возьми мою кассету, а? – говорит Данка.
– Зачем?
– Мне для халтурки надо – какое-нибудь культурное событие, чтобы был видеоряд.
Я киваю.
Лекционный зал невелик: одна просторная комната, театральные краснобархатные кресла придвинуты к стенам, над ними – фотографии. Невысокая полная женщина в сером деловом костюме скотчем подклеивает на стену возле каждой из них ярлычки с названиями.
Из служебного помещения, мягко постукивая резиновыми набойками костылей, выплывает Анна Владимировна. Ее безжизненные ноги тонки, едва заметны в широких складках брюк. Ноги – костыли – ноги. Почти неслышно, почти без усилия. Огромные глаза, большой выразительный рот, короткая стрижка и два кокетливых завитка возле ушей.
– Здравствуйте! – весело говорит она.– А это наш художник, Инночка Шапитько.
– Очень приятно.– Я тоже улыбаюсь.– Мы сначала поснимаем, хорошо? Я заодно посмотрю. А потом поговорим. Вы работайте, не обращайте на нас внимания.
Инна смущенно кивает и идет доклеивать ярлычки.
Смотрю работы и с облегчением понимаю, что мне нравится. Особенно две. На одной – яблоневая ветка. Густые листья и два ярких бело-зеленых яблока, на них – снег: подтаявший, смерзшийся в льдинки. Яркое солнце, в льдинках – радуга. Грустная улыбка уходящего лета.
На второй – мальчик лет четырнадцати. Он снят в профиль, и одна нога его стоит на бетонном блоке. Слева и справа от него – яркие щиты, желтый и голубой. Краска уже облупилась, ее чешуйки завиваются робкими кудряшками, под краской – ржавчина. Мальчик смотрит вдаль, меж щитами.
Мы беседуем. Сначала задаю дежурные вопросы: об общей идее выставки, о творческой биографии: халтурю, пользуюсь камерой, как записной книжкой, потому что все эти синхроны пойдут в корзину. А потом, увидев, что моя героиня забыла про микрофон, начинаю просто беседовать.
– Такие удивительные фотографии,– говорю я.– Яблоки в снегу. Как это?
Она оживает, расплывается в улыбке, говорит:
– Это у меня на даче, в сентябре. Вдруг выпал снег, представляете? Вышло солнце, и он пролежал всего несколько минут, я едва успела сделать пять кадров. Вот так...
– А мальчик?
– Это мой сын.
– Сын?
– А что? Почему вы удивляетесь?
– Нет, просто потому, что фотография грустная.
Она ошарашена:
– Почему же грустная?
– Ржавчина, краска облезает...
Микрофон перестает летать от лица к лицу. Мне хочется просто поговорить, но я вспоминаю о камере и вновь оживляю микрофон.
– Разве так это смотрится? Я видела совсем не так. Мне казалось, он смотрит куда-то вдаль, вглубь, на будущую дорогу. Краски яркие – надежда...
Инна говорит и говорит, рассказывает про одно, другое, третье. Ей интересно, она все время спрашивает: «А вам как показалось? А что вы думаете?» Я отвечаю. Давно уже набраны синхроны, и я махнула Сеньке, чтобы он больше не писал. Краем глаза вижу: снимает перебивки.
Сматываю шнуры, записываю в блокнот фамилию художницы – по буквам, чтобы не перепутать.
А Инна и Анна Владимировна, поглядывая на меня, говорят обо мне.
– Надо же,– говорит Инна,– я и не знала, что наши журналисты могут задавать такие вопросы.
Я улыбаюсь.
– Они,– отвечает Анна Владимировна,– все могут.
Очаровательная женщина.
– Не знаю,– Инна в сомнении кривит рот,– обычно вопросы одни и те же. Дурацкие, по шаблону.
Сначала чувствую гордость. Потом думаю: зато, наверное, люди, которые не могут задавать вопросы о фотовыставке, знают, как зовут Карелина. А что делать? Так и ездим. Не туда, куда надо.
Приезжаю в офис, и мне радостно: два сюжета, оба отсняты. Написать, дождаться Леху и домой. Сказка.
Переставляю сумку и вдруг:
– Что у тебя с сумкой? – спрашивает Лиза.
– А что?
– Ты посмотри!
Поворачиваю сумку и – холодок в животе – вижу тонкий надрез, белое исподнее подкладки. Растерянно смотрю на Лизу, она, так же растерянно – на меня.
– Смотри, что пропало,– робко предлагает она.
Ныряю внутрь. Кошелек на месте, телефон – здесь, ключи тоже.
– Все цело.
– Слава богу! – Она, кажется, рада не меньше меня.
– В троллейбусе,– предполагаю я.
Она кивает.
– Порезали, а украсть – не успели.
– Наверное,– соглашается Лиза.
Но что-то меня беспокоит. Я достаю из сумки все, перебираю раз за разом, пересчитываю: кошелек, телефон, ключи, косметичка, блокнот, три ручки, упаковка салфеток... Чего-то не хватает. Чего же? И тут я понимаю: нет кассеты.
Растерянно оборачиваюсь на Лизу:
– Лиза, кассета пропала.
– Кассета?
– Да, моя кассета, рабочая... Пропала.
– Пропала? – Захар входит в кабинет.– Кассета?
Я киваю, стараюсь не смотреть на Захара.
– Как это – пропала? – Голос его грозен, он подходит ко мне вплотную. Лиза приходит на выручку:
– Захар, у нее в троллейбусе порезали сумку. Вынули кассету, остальное, слава богу, не успели.
– Я вам сколько раз говорил...
– Ну Захар...
– Я вам сколько раз говорил: не таскайте кассеты в сумках! Говорил?!
– А где мне еще ее носить? Где, Захар? – Во мне закипает возмущение.
Захар важно, вразвалочку, подходит к редакторскому столу и демонстративно выдвигает ящик:
– Вот. Кладете сюда. Закрываете,– ящик, шурша колесиками, въезжает внутрь,– и она тут лежит. Да?
– Нет.– Лиза встает перед Захаром, упирает руки в бока, и нежное шуршание пропадает из ее голоса.– Захар, они маленькие. Когда работали на бете, все лежало здесь. Сейчас один возьмет кассету, все барахло в ящике разворошит, второй возьмет, а у третьего – зароется в бумагах, у четвертого – завалится за ящик. И что? Нервы сплошные, пока найдешь. Вот так.
– Я Оксанке кассету новую не дам. Нету. Все. Как хотите.
– Хорошо,– отвечаю я.– Так Данке и скажу.
– А Данка при чем?
– Как при чем? Ей разве не нужны мои сюжеты? А вообще, Захар, кассета эта была не моя.
– Как – не твоя? Ты же говорила – твоя рабочая.
– Я на ней работала, потому что моя посыпалась. Помнишь, я приходила, а ты пожадничал? – Теперь я смотрю Захару прямо в глаза, а он, напротив, почему-то отводит взгляд.– Моя вот,– я открываю ящик и даю Захару свою старую кассету.– Принеси мне, пожалуйста, другую.
Он уходит.
– Придурок,– шелестит Лиза ему вслед.
А я все думаю: кто мог ее украсть? Неужели это случайность?
Сразу вспоминается Данка. Зачем она дала мне свою кассету? Может быть, хотела, чтобы я подольше не заметила пропажу?
Мне снова страшно. Хорошо, что Лиза, уткнув нос в экран компьютера, сидит рядом.
Входит Данка. Я вздрагиваю.
– Что у нас происходит? Почему не работаем?
– Дан, у меня кассету украли...