Абсолютная сила, которой он однажды присягнул и в правоту которой он верил целиком, самоубийственно, самозабвенно вела его; быть лишь стандартным, безымянным, 525205-м звеном живой цепи, гнать волю партии, уничтожать ее врагов, всю свою силу класть на это без остатка — вот что он, Родион, был должен исполнять, оставленный верховной этой волей в Киеве командовать боевиками местного подполья, член партии с 1936 года, обученный диверсионной борьбе не хуже, чем футболу, лейтенант — теперь уж капитан — НКВД. Молчать, скрываться и таить, не выдавать себя, давить в себе любовь, привязанности, жалость, сострадание к убогой частной правде слабых человеческих существ, к их женам и детенышам, рвать родовые, дружеские связи, пренебрегать единокровием, братством, футбольным и любым. Ребятам ничего не говорил. Служил в милиции два года, пришел в «Динамо», все. Ребята сами заикались о подполье, искали дела, воевать хотели многие, но открываться им — тем более вот так, от кадыка до паха, сразу — он никакого права не имел. Себя раскрыть кому б то ни было, подставить, обнаружить, попасться в руки немцу мертвым ли, живым, по сути, означало обезглавить все подполье, активную его, диверсионною борьбой занятую часть. Огромная машина встанет, потребует отладки долгой заново. Не то чтоб веры нет ребятам совершенно: они не гады, не сдадут, футбольным хлебом с Родионом породненные, но все равно нельзя — не то чтоб подл непременно человек, но слаб вот именно, не прост, не все такие цельные, как он, Добрых, который выпарил по капле из себя все примеси, оставив голое служение только делу. А ну поставь вот даже Клима, Тольку, Кольку перед выбором: твоя семья или товарищ? родная кровь или большая родина? — давай решай, кого отдашь кончать и с кем останешься. Да и вообще: держался бы — еще раз повторить — ты от ребят подальше. Тебя возьмут — их не пощадят. Добрых бы бросил, распрощался, канул, но больно уж понравилась идея руководству через футбол вот подобраться впритык к немецким генералам, к руководству: глядишь, на главный матч и Эберхардт, и сам правитель Украины Кох заявятся — вот это будет акция возмездия! И должен был Добрых, ребят употребляя втемную, порядком, досконально проработать эту линию.
8.Хлеб, хлеб кругом, всех видов, всех градаций, всех стадий производства: пшеница золотая, высокогорно-снежная мука, круто замешанное тесто ноздреватое, что грузно пухнет в грандиозных чанах, буханки свежеиспеченные с трещиноватой глянцевой смуглой спиной, пышные булки, пышущие жаром, кружащий голову горячий дух поспевшей сдобы… хлебные лавки киевляне каждый божий день берут на приступ, и через два часа уже кричат из лавки — «все, кончается», а тут везде, от пола и до потолка. Пожрать, сжевать хотя бы четвертинку, осьмушку, корочку горелую. Подходишь лишь к воротам, и пасть мгновенно наполняется слюной, в нутре переворачивается, еще мгновение — и на колени бухнешься: ну, немцы, дорогие, дайте жрать, пожалуйста! Это вот как же тут работать можно вообще? Таскаешь хлебушек родимый на себе — и вот ни крошки в брюхо.
В обносках, в битых, драных башмаках, но до кости зато побрившиеся, чистые, они водиннадцатером шеренгой вдоль забора встали, ждут. А мимо них, пошатываясь голодно, пудовые мешки костляво-изможденные, устало-злые грузчики таскают. Вдруг суета; сорвавшись с места, как ошпаренные, два полицая вмиг открывают ворота — сияющая черным лаком беговая, двухместная, стосильная машина, открытый «Хорьх», врывается, раскраивая лужи, рассекая тугой гудящий воздух, здорово рвет резину новых шин, ломая скорость перед входом в заводоуправление. Хозяин, маленький, сухой, встает, ступает на подножку, вышагивает медленно и крепко, причиной существования, дозволением на жизнь всего и всех вокруг: краснокирпичных корпусов, цехов, водонапорной башни, всех тонн муки, угрюмых заморенных грузчиков, охраны, холуев. Неброская добротность первоклассного немецкого костюма, сверкание золотых часов из-под крахмаленного хрусткого манжета, сияние и скрипение кожи лакированных ботинок, вверх удлиненный крутолобый череп, матовый блеск будто натертой бархоткой золотистой плеши, медлительное жесткое костистое, по-иностранному холеное лицо, которое не раз они видали в прошлой жизни и в то же время новое, невиданное будто. Печально-скучные, будто бы чем-то запыленные бесцветно-серые глаза наставились на новую бригаду грузчиков насмешливо и безнадежно, проткнули, прикололи, привесили на тонкую булавку бирку с назначенной ценой, выше которой Кордик давать был не намерен, и пересмотру стоимость ребят, всех взятых и в отдельности, в его глазах уже не подлежала.
— Ну, будьте здравы, старые знакомые.
— Будьте здравы, пан Йозеф. Есть слух, что работенку можно тут у вас найти.
— Да-да, и что вы можете, умеете? Как вы играете, я знаю, — перед глазами до сих пор стоит… в финале кубка против ЦДКА… да, Михаил, была у вас команда, теперь не будет долго даже слабого подобия. Ну так и что? А кроме этого? Тут у меня хлебозавод — не стадион.
— Все что угодно, руки есть. Столярничать, грабарничать, иные вон автомеханиками могут, ремонтные работы… да грузчиками можем. Что, разве нет нужды ни в чем.
— Рабочих рук хватает, теперь весь город — лес рабочих рук. Есть у меня и грузчики, и прочие.
— Ну вы же сами вроде как сказали, когда тогда передо мной тормознули, — надавил Добрых, — что есть возможность заработать честно.
— Да-да, слова свои я помню. Хочу помочь вам, да, поскольку восхищаюсь… как давний преданный поклонник, так сказать. Но только знаете, друзья, мне попросту неловко использовать таких огромных мастеров, как вы, в качестве грубой силы — черную работу исполнят и другие. Ладно, ходить вокруг да около не буду: вы знаете, что в Киеве возобновляется футбол, что будет интернациональный чемпионат и что для этого вас вынули из лагеря. Мое намерение — свою команду сделать.
— Да что ж это такое? — расхохотался даже Кукубенко. — Куда ни ткнись, везде из нас команду лепят.
— Ну а чего из вас еще лепить? Бригаду грузчиков? Да у немецкой власти миллионы бесплатных грузчиков, чернорабочих, землекопов — на десять лет вперед при самом грубом обращении хватит. Нужна не гужевая безмозглая скотина — нужны профессионалы, виртуозы собственного дела: врачи, конструкторы, большие инженеры, музыканты, спортсмены, наконец… штучный товар… и вы, Макар, должны быть благодарны Господу Богу, матери-природе… как угодно… за свой талант, свою отмеченность… не будь его — вы так бы и остались в составе мерзлой лагерной халвы, а так вы получаете жизнь и возможность достойного существования.
— У нас земля родная стонет вообще под ногами. Людей моей страны — в затылок пачками, отмеченных и неотмеченных, любых, детишек, баб… — не удержался Разбегаев. — И нам за это этих душегубов развлекать?
— От вашей, Николай, принципиальности не станет легче никому. Скорее наоборот. А вот своей игрой вы немцев как-то можете смягчить, это огромное на самом деле дело, футбол — искусство для народных масс… пусть немцы и увидят, что вокруг них не враждебное, ожесточенное, закостеневшее в своем упрямом неприятии новой власти население…
— Ага, а вот наоборот — послушное, податливое стадо.
— Да черт с ним, черт! — как от лесной тут мошкары поспешно отмахнулся Кордик. — Хочу, чтобы вы все отлично осознали первое и главное: из лагеря вас вырвали не просто так… как вышли, точно так же просто, — старательно, как слабоумным, выговорил им, — в него вернуться можете. Вот этот ваш Кривченя, да… он просто так, считаете, стелился перед немцем, выпрашивая вам свободу. Он хочет вас к своим рукам прибрать и многие хотят. У всех амбиции огромные. А вы что? В рожу ему плюнули? Предателем назвали? И что, он вам простит, отпустит? Нет! Он сразу вес теряет, что его новый клуб без вас, без самых сильных, знаменитых, виртуозных? Идея сразу меркнет — какая это будет Украина незалежная без вас? Дождетесь — он лицо свое покажет. Припрет вас к стенке — поздно будет. Как взял вас на поруки, так и сдаст. Напишет куда надо, что вы все между собой, среди спортсменов большевистские ведете разговоры, за власть Советов агитируете, и там же, где и были, в лагере, окажетесь. Поверьте старику, он этим вас вот и прижмет. И что тогда? Пропали? Кто позаботится о семьях? Помочь вам хочу и знаю, как помочь.
— Уж больно многие хотят вот так помочь, — на это Кукубенко усмехнулся.
— На то и голова вам на плечах, чтоб выбрать, с кем вы. Не буду лить елей вам в уши: единственное, что я вам на самом деле сегодня в состоянии предложить, — это работу грузчиками, верно. Дать пропитание вам и вашим семьям. Хочу, во-первых, чтоб вы выжили, а во-вторых — чтоб вы играли. Да, на меня играли. Хотел стать футболистом с детства — вот не вышло. Побуду хоть владельцем собственной команды. Играйте как любители, в порядке проведения досуга. Огромного я содержания вам не предлагаю, зато могу дать относительную независимость… никто, кроме меня, такой свободы вам не даст. О патриотов не хотите пачкаться, переходить на чью-то сторону — и хорошо, и не переходите. Играйте за… завод. Команда хлебного завода. Ведь что на самом деле это будет за команда? И не советская, и не немецкая — вообще без знамени. Вот просто городская. Кого в вас захотят увидеть люди, того в вас и увидят.
— Да что ж это такое? — расхохотался даже Кукубенко. — Куда ни ткнись, везде из нас команду лепят.
— Ну а чего из вас еще лепить? Бригаду грузчиков? Да у немецкой власти миллионы бесплатных грузчиков, чернорабочих, землекопов — на десять лет вперед при самом грубом обращении хватит. Нужна не гужевая безмозглая скотина — нужны профессионалы, виртуозы собственного дела: врачи, конструкторы, большие инженеры, музыканты, спортсмены, наконец… штучный товар… и вы, Макар, должны быть благодарны Господу Богу, матери-природе… как угодно… за свой талант, свою отмеченность… не будь его — вы так бы и остались в составе мерзлой лагерной халвы, а так вы получаете жизнь и возможность достойного существования.
— У нас земля родная стонет вообще под ногами. Людей моей страны — в затылок пачками, отмеченных и неотмеченных, любых, детишек, баб… — не удержался Разбегаев. — И нам за это этих душегубов развлекать?
— От вашей, Николай, принципиальности не станет легче никому. Скорее наоборот. А вот своей игрой вы немцев как-то можете смягчить, это огромное на самом деле дело, футбол — искусство для народных масс… пусть немцы и увидят, что вокруг них не враждебное, ожесточенное, закостеневшее в своем упрямом неприятии новой власти население…
— Ага, а вот наоборот — послушное, податливое стадо.
— Да черт с ним, черт! — как от лесной тут мошкары поспешно отмахнулся Кордик. — Хочу, чтобы вы все отлично осознали первое и главное: из лагеря вас вырвали не просто так… как вышли, точно так же просто, — старательно, как слабоумным, выговорил им, — в него вернуться можете. Вот этот ваш Кривченя, да… он просто так, считаете, стелился перед немцем, выпрашивая вам свободу. Он хочет вас к своим рукам прибрать и многие хотят. У всех амбиции огромные. А вы что? В рожу ему плюнули? Предателем назвали? И что, он вам простит, отпустит? Нет! Он сразу вес теряет, что его новый клуб без вас, без самых сильных, знаменитых, виртуозных? Идея сразу меркнет — какая это будет Украина незалежная без вас? Дождетесь — он лицо свое покажет. Припрет вас к стенке — поздно будет. Как взял вас на поруки, так и сдаст. Напишет куда надо, что вы все между собой, среди спортсменов большевистские ведете разговоры, за власть Советов агитируете, и там же, где и были, в лагере, окажетесь. Поверьте старику, он этим вас вот и прижмет. И что тогда? Пропали? Кто позаботится о семьях? Помочь вам хочу и знаю, как помочь.
— Уж больно многие хотят вот так помочь, — на это Кукубенко усмехнулся.
— На то и голова вам на плечах, чтоб выбрать, с кем вы. Не буду лить елей вам в уши: единственное, что я вам на самом деле сегодня в состоянии предложить, — это работу грузчиками, верно. Дать пропитание вам и вашим семьям. Хочу, во-первых, чтоб вы выжили, а во-вторых — чтоб вы играли. Да, на меня играли. Хотел стать футболистом с детства — вот не вышло. Побуду хоть владельцем собственной команды. Играйте как любители, в порядке проведения досуга. Огромного я содержания вам не предлагаю, зато могу дать относительную независимость… никто, кроме меня, такой свободы вам не даст. О патриотов не хотите пачкаться, переходить на чью-то сторону — и хорошо, и не переходите. Играйте за… завод. Команда хлебного завода. Ведь что на самом деле это будет за команда? И не советская, и не немецкая — вообще без знамени. Вот просто городская. Кого в вас захотят увидеть люди, того в вас и увидят.
— Ловко, — сказал Капустин. — А разве так бывает — вообще без знамени?
— Только так и бывает. Должно быть в порядке вещей. Зачем вам нужно обязательно собой представлять какую-то идею, какую-то силу, какую-то власть, весь смысл которой в том, чтоб задавить другие и утвердить свою единственную верность. Разве идея самого футбола, чистой красоты, вот чистой силы созидания ничтожна, меньше стоит, чем людоедская, воняющая смертью правда любой империи или партии? Бог мой, как я устал от этой дурости, от подавляющей, порабощающей сознание, волю, личность идеи государства, абсолюта, Бога, от этой вечной и бессмысленно кровопролитной склоки наций и религий… едва родился и уже устал от вечной смены подданств, паспортов, фамилий… сколько энергии, сколько умственных усилий ушло на это, в пустоту… вы знаете, чем кончится вот эта последняя великая война и для чего она вообще была нужна? Народы, истощив друг друга, обескровив, наконец-то перестанут определять преимущество в физическом противоборстве, соревноваться в том, кто больше перебьет людей… столетиями было можно так, а после этого, после вот тех и этих лагерей, уже нельзя… нельзя убивать так много своих и чужих, нерентабельно… Да ну и черт с ним, хватит. Давайте выходите сегодня у меня в ночную смену. Сейчас отметитесь, получите вон у него учетные листки. Работайте пока. И думайте. Надеюсь, что поймете — идти вам больше некуда. Или обратно в лагерь, или в «Рух», или, извольте уж, ко мне, в команду заводскую, в «Брот-фабрик», так сказать. А подо мной вас никто не тронет. Если, конечно, только с красным флагом на стадион не выйдете. Ауфидерзейн, через неделю жду с ответом.
Одни остались, чуя под ногами пустоту.
— Что ж, мужики, и в самом деле уже определятся надо.
— Ну самомнение у Кордика, однако, — хмыкнул Свиридовский. — Свою команду, говорит, хочу. Команда город представляет, там министерство, ведомство, вот армию, вот флот… страну огромную там, если сборная… а тут в угоду все единственному человеку. По мановению руки. Рабовладелец хренов. Звериные законы капитала, ничего не скажешь. И главное, похоже, никогда еще и никому такие игроки так дешево не обходились. Играем за еду и подзатыльники. Соотношение класс―цена — ну просто закачаешься.
— Так ты чего, отец, уже согласен, что ли? — с тяжелым неприятием зыркнул Разбегаев. — Ну, кто еще согласен?
— Положим, я согласен, — вскинул голову Добрых.
— Да, Родя… уж ты не Жорка ли второй? На фронте не был, сто раз мог с нашими из города уйти, но почему-то вдруг остался. Профессионалом, да, решил заделаться, от немцев уважение получить?..
— Ну, тихо, тихо, петухи! — прикрикнул Свиридовский. — Давайте рассуждать без этого, логически. Вот мы одиннадцать пока здоровых, целых человек. Друг дружку знаем до пупа.
— Как выясняется, я Родьку вообще не знаю, — поддел, ковырнул Разбегаев.
— Да стой ты, стой. Приходу немца, знаем это, из нас никто не рад, и кончили на этом. Теперь давайте спросим: а что мы можем сделать против немца — здесь и сейчас, в мешке, в плену, всецело подконтрольные, своей малой горсткой, безоружные? Уйти из города? Едва ли, точно не сейчас, это вопрос недель и даже месяцев, а запихнуть нас в лагерь могут уже завтра, и кранты. Что, может, драться? Ну, это вообще смешно, мы немцам на один укус. Две трети нас к тому же семьями своими по рукам повязаны. У меня трое, вон у Сашки двое… ну и так далее, так далее.
— Отсюда вывод — сапоги лизать? — взъярился Разбегаев.
— Да тихо, тихо ты! Пусть батя скажет.
— Вообще не можем ничего? Так, да не так. В чем Кордик прав, так это в том, что, в самом деле, футбол — искусство массовое, да. Он, может, больше стоит, один иной вот только гол, чем все патриотические песни. Так я и думаю: что немцы там готовят? Большой чемпионат. Свои команды. Плюс венгры, плюс румыны, плюс Жоркин «Рух» и всякая другая шушера. А ну мы тоже выйдем? А ну пойдем чесать их всех и в хвост, и в гриву… и немцев таких, и немцев сяких. Ведь мы уж если выйдем, то точно станем всех чесать… ну как без этого? Мы ж по-другому не умеем. Кому понравится такое? Разве немцам? Что за такие будут победители они, хозяева, если мы их по всему полю распушили? Кто же поверит в силу их? Не знаю, что там будут у них за игроки — какие б ни были, но про себя, про вас я все наверное знаю, что мы за игроки. Народ у нас сейчас забит, зашуган, раздерган, разобщен, рассорен, друг дружку рвет и продает. Мрак, безразличие, безволие, признание силы немца. А ну мы в нашем человеке эту веру в непобедимость немца пошатнем? По-моему, уже не маленькое дело. Душа ведь человека как устроена? Ей инстинктивно, я вам так скажу, потребно тянуться к всякой складности, к любой гармонии, да… ты дай ей музыку, дай песню, дай игру, ногами спой свободу и победу, тогда она воспрянет, захочет смыть с себя, с родной земли всю эту слизь. Разве не так? Наша игра ведь что такое есть — единство неразрывное, как целое мы сила, порознь пропадем. Вот, значит, впору и задуматься: вместо того чтоб есть друг друга, а не пора ли помогать друг другу? Дать людям праздник, зрелище, немного приподнять и приподняться вот самим над этим мраком — что, разве мало? Я считаю, нет. Вполне достойная задача.
— Я, батя, уже за, — тряхнул обритой головой Кукубенко. — На то, чтоб фрицам зад надрать, я завсегда готов. А, Клим? Закрутим Гансам позвонки?
— Вон Кордик про знамена говорил, — продолжил в ту же точку Свиридовский бить. — Что мы, мол, будем от лица хлебозавода и как бы безо всякой идеи выходить. А разве это так? Все ж знают, кто мы есть, откуда, где родились, где живем, с кем воевали, все. Мы даже не советские, мы — плоть от плоти своей земли. На поле — та же самая война, только без крови. Да и без крови ли? Как там все обернется — кто же знает?