Но в этой сочельниковой кухне, оказывается, двое думают об этом непрестанно.
Марта и Каэтан. Привезенные из Дортмунда друзьями друзей. Он – скульптор от Бога, щедро делящийся с миром своим талантом. Шесть месяцев в году он работает – без передышки. Шесть месяцев в году он продает свой талант не только ведущим автомобильным концернам, но и крупным фирмам-производителям телефонов, создавая для них все новые и все более совершенные образцы телефонов: мы потом будем носить их в карманах или возить в машинах, на которых будем ездить несколько лет или даже несколько десятков лет. Шесть месяцев в году он зарабатывает на то, чтобы следующие шесть месяцев «быть собой» и делать только то, что хочется. Скульптуры, выставки, помощь другим в организации вернисажей, бесконечная перестройка и усовершенствование австралийского дома. Потому что в Австралии они с Мартой провели большинство своих сочельников. За последние тридцать лет. Именно тут он нашел покой и необходимый ему простор. Тут он может быть собой и забыть об амбициях. И ему не надо ни себе, ни кому-либо еще доказывать, что он «неповторимый» и «авангардный». Здесь, на отшибе, он понимает, что ему достаточно быть лучшим только для двоих людей на свете: для своих женщин.
Марта иронично улыбается и говорит, что иногда все-таки очень хочется сбежать из их «художественной глуши» и полететь в Мельбурн, Сидней или Перт, чтобы иметь возможность ознакомиться с искусством, которое принадлежит не ее мужу, и что она обязательно когда-нибудь накопит денег, чтобы это сделать. Но никто на кухне не верит тому, что говорит Марта. Потому что нет в мире такой «глуши», в которой Марта не захотела бы жить с Каэтаном. И это видно всем, кто их знает.
Когда они жили в Брисбене, Марта работала учительницей. Когда они уехали из Польши – она подрабатывала репетиторством. Потом она учительствовала в гимназии и теперь, по ее собственному определению, тоже учительница. Она всегда кого-то чему-то учила. Правда, сейчас она не работает в школе – но учит.
Она учит умирать детей в хосписах.
«Из смерти уже сделали бизнес, из умирания – пока нет. Я не утешаю тех, кто остается. Не сочувствую отчаявшимся, не вытираю им слезы, не пытаюсь поддерживать их дух. Я объясняю и делаю понятней и ближе смерть – детям. Они значительно лучше понимают смысл смерти, чем мы, взрослые. Им часто бывает достаточно понять, что умереть – это просто перестать жить. Еще они волнуются, не будет ли больно и попадут ли они на небо. Тогда я говорю, что в небо я не верю, но верю в теплый ветер. В пушистые облака удивительных форм и теплый дождь, стучащий по крыше, в ярких бабочек, танцующих на цветных головках цветов, в пение птиц за окном, в солнечный луч, бьющий в стекло. И говорю, что встречу их там, когда они уйдут. Они спрашивают, не будет ли плакать мама. И я их не обманываю, отвечаю, что да, мама будет плакать. Но сама я уже натренировала себя – и в этот момент, несмотря на всю горечь и скорбь, не плачу.
На самом деле этим я помогаю главным образом самой себе», – добавляет она после минутной паузы и склоняется над тестом для пирогов.
Поздним вечером, уже после ужина, облатки, гимнов и всей этой дикой суеты с поиском подарков под елкой, Каэтан сидел на ковре в окружении группки детей и творил из цветной обертки, оставшейся от подарков, куклу с крыльями и плавниками. Когда зазвонил телефон, он тут же поднялся и торопливо двинулся на кухню. А Марта в этот момент вышла на балкон и закурила сигарету.
Ольга, дочь Каэтана и Марты, живет со своим молодым человеком в Мельбурне. Она изучает психологию и физику одновременно. Одиннадцать лет назад у нее диагностировали прогрессирующий сколиоз с деформацией грудной клетки, в результате которого ее сердце и легкие словно сдавлены обручем и сдавливаются все сильнее. Теоретически ее уже не должно было бы быть в живых. Вот именно поэтому они никогда не уезжают далеко от своей «глуши» и всегда имеют при себе телефоны. У Каэтана телефонов на всякий случай три. Они никогда не встречали Рождество без Ольги – но в этом году дочь заявила, что «с нее хватит их навязчивой опеки». Она буквально выгнала их в Европу, подальше от себя, потому что иначе, как она заявила, «в ожидании ее смерти они все спятят, не исключая кота».
«Я хочу встретить сочельник без вас. Я хочу хотя бы раз в жизни свой собственный польский сочельник. Я хочу в конце концов сама испечь пироги. Мои пироги. Не ваши».
Так она им сказала в аэропорту…
Любовь слепа
С южной стороны съезд ведет к пограничному пункту, представляющему собой небольшую деревянную будку с дымящейся трубой на крыше, стоящую посреди широкой равнины. С левой стороны от нее – по крайней мере так утверждают таможенники – находится Швейцария, а с правой – Австрия. Хотя выцветшие флаги, небрежно всунутые во флагштоки, говорят об обратном. Так здесь было «до Европы», так есть сейчас. Это самая длинная трасса во всем регионе и одна из самых крутых.
Чтобы добраться до начала спуска, нужно минут двадцать провести на качающемся сиденье канатной дороги.
Девушка молчала. Несмотря на сильный ветер и пронизывающий холод, она стянула с головы вязаную шапку, сняла варежки, вытянула руку вперед и нервно ощупывала воздух перед собой. Так делает тот, кто передвигается в темноте на ощупь и опасается невидимого препятствия.
Мужчина, сидящий рядом с ней, что-то все время шептал ей на ухо, гладил по волосам, развязывал и снова завязывал ей шарфик, протирал стекла солнцезащитных очков. Потом он вынул из рюкзака плед и укрыл им ноги и живот девушки, взял ее за руку и начал покрывать поцелуями. Перед прибытием в пункт назначения он надел на девушку шапку, торопливо натянул ей на руки варежки и, обняв ее за талию, помог слезть с сиденья.
Как только лыжи девушки коснулись обледеневшего снега, он тоже соскочил вниз, обнял ее, прижал к себе, ее лыжи оказались между его лыжами. Они замерли на мгновение. Потом мужчина встал перед девушкой и завел руки назад, подавая ей необычно длинные палки, с обеих сторон оканчивающиеся каучуковыми ручками. Она взялась за них – и они начали спуск.
Это было странное и завораживающее зрелище – как они ехали вниз по крутому склону. То ускорялись, то замедлялись, то останавливались. Нераздельно, гармонично, одновременно.
Я ехал за ними. С засунутым за пазуху пледом, который они забыли взять.
У подножия горы девушка сняла лыжи. Мужчина подал ей руку и осторожно повел через толпу. В какой-то момент он вынул из рюкзака складную белую трость и всунул в руку девушки. Люди перед ними расступались, глядя на девушку с недоверием.
Она родилась на Украине. Еще советской. Из роддома сразу попала в детский дом во Львове. Медсестра вписала в ее свидетельство о рождении имя своей сестры: Любовь. Ни отца, ни матери девочка никогда не видела. Она не чувствует к ним ненависти или обиды – вероятно, у них были веские причины, чтобы ее не хотеть. Она помнит цвета – почти все, хотя в детском доме главным образом преобладали выцветшие оттенки грязно-белого и грязно-серого. Но вокруг ветхого, не видевшего ремонта со времен войны здания детского дома был сад – и поэтому она хорошо помнит зеленый, голубой, фиолетовый. Она точно помнит, что чувствовала, когда смотрела на траву, на небо и на цветы лаванды. Да, она помнит, каким был мир до тьмы. Ей не нужно придумывать себе это – так что ей в жизни выпало огромное счастье: она перестала видеть тогда, когда уже столько всего прекрасного смогла увидеть.
Где-то в семилетнем возрасте она вдруг начала падать в обмороки. Вот так – ни с того ни с сего вдруг раз – и на пол. Два года воспитатели детского дома не обращали на ее состояние никакого внимания. И только когда в какой-то партийной газете написали о том, что творится в этом детском доме, делом заинтересовался губернатор региона. Такой великодушный, заботящийся о гражданах, жаждущий благодарности и одобрения.
Оказалось, что у девочки опухоль головного мозга. Операцию оплатил благотворительный фонд из Берлина. Ей удалили опухоль – и тогда она перестала видеть. Благотворительный фонд добился, что она смогла остаться в Германии. Она не знает, какого цвета были стены в немецком приюте, но помнит, что там никогда не воняло ни мочой, ни чесноком.
Сначала она выучила немецкий, потом овладела шрифтом Брайля. Ходила с белой тростью в школу. Даже в две школы – еще в музыкальную. Получила аттестат. Ее приняли без экзаменов в Консерваторию в Гамбурге. Сейчас она, самый молодой доцент в истории этого учебного заведения, обучает студентов играть на скрипке. Три года назад она начала учить Карлоса, который приехал на один семестр из Барселоны по обмену. Она стала узнавать его запах и его голос, на ощупь запомнила форму его ладоней, когда ставила его пальцы на струны скрипки. Однажды она заметила, что он дрожит, когда она касается его руки. А потом он вдруг снял с нее очки и поцеловал. Она помнит, что сильно-сильно зажмурилась тогда, чтобы ничего не видеть. А он сказал, что у нее красивые глаза…
Сначала она выучила немецкий, потом овладела шрифтом Брайля. Ходила с белой тростью в школу. Даже в две школы – еще в музыкальную. Получила аттестат. Ее приняли без экзаменов в Консерваторию в Гамбурге. Сейчас она, самый молодой доцент в истории этого учебного заведения, обучает студентов играть на скрипке. Три года назад она начала учить Карлоса, который приехал на один семестр из Барселоны по обмену. Она стала узнавать его запах и его голос, на ощупь запомнила форму его ладоней, когда ставила его пальцы на струны скрипки. Однажды она заметила, что он дрожит, когда она касается его руки. А потом он вдруг снял с нее очки и поцеловал. Она помнит, что сильно-сильно зажмурилась тогда, чтобы ничего не видеть. А он сказал, что у нее красивые глаза…
Она любит Карлоса без памяти. И знает его наизусть. Каждую его мысль, каждый вздох, каждое желание, каждый шрам и каждую выпуклость каждой жилки на его руках. И, кажется, каждый волосок на его голове. Он красивый. Чтобы знать это, совсем не нужно видеть. Достаточно иметь ладони, язык и нос. Он заботится о ней, но старается делать так, чтобы она не чувствовала себя ущербной. Слепоту ее воспринимает как досадное неудобство. «У кого-то изжога, у кого-то диабет, а кто-то не видит», – повторяет он ей, когда она в минуту слабости жалеет себя и впадает в отчаяние, как бывает и с теми, кто видит. Она точно знает, что когда он это говорит – он смотрит ей прямо в глаза.
Год назад в качестве подарка на день рождения он записал ее на танцевальные курсы, а два года назад под елочкой она нашла лыжи.
Учиться танцевать было труднее…
Галлюцинация
– Я ваши книжки ненавижу.
Вообще-то не только ваши. Я ненавижу все книги, в которых эти слюни про любовь. Вы вот, пан, вы что, действительно верите в такую ерунду, как любовь? Я никогда не верила. Я люблю свою семью, но никогда не верила в любовь к чужому человеку. Терпеть не могу эти так называемые влюбленные парочки, которые держатся за ручки и не сводят друг с друга глаз, – для меня это всегда зрелище жалкое и полное лицемерия.
Я встречалась со множеством мужчин. И со всеми ними ложилась в постель, но никогда никого из них не любила. Если через пару недель или несколько месяцев такого знакомства я слышала «люблю тебя» – тут же заканчивала все отношения. У меня всегда были твердые принципы. Дети – если вообще они нужны – только после тридцати, а замужество вовсе не нужно. Я живу так, как считаю нужным. Учусь на архитектора в престижном университете, потому что именно об этом мечтала с десятилетнего возраста. Работаю, потому что всегда хотела быть независимой.
У меня были фантазии, о которых я никогда никому не рассказывала. Потому что никого достойного выслушать эти признания – до недавнего времени – не находилось. И фантазии эти куда более интимные – вы, пан, и сами это понимаете и часто об этом пишете, – чем совместное принятие ванны и обмывание друг друга мочалкой.
Несколько месяцев назад я познакомилась с… Ну, даже не знаю, как его назвать. Пускай это будет Плохой Человек – это, наверно, самое удачное определение. После первой беседы с ПЧ я не могла понять, что со мной происходит. Мы с ним росли и воспитывались в совершенно разных, бесконечно далеких друг от друга городах, в разных – во всех смыслах – средах, и все равно он казался точной копией меня. Он говорил вслух то, что я в данный момент думала. Те же планы, фантазии, мечты, те же самые стихи, те же самые книги, то же самое любимое блюдо и тот же самый десерт после обеда. После второго нашего разговора, длившегося целую ночь, у меня полностью изменилась система ценностей. Дети? Если с ним – то хоть сейчас. Замужество? Если с ним – то хоть сегодня. Я первый раз в жизни доверилась чужому мужчине! Я три месяца не ходила, а летала и была, пожалуй, впервые в жизни по-настоящему счастлива. Я доверяла ему, верила ему безгранично, чувствовала себя рядом с ним в безопасности, меня ничто в нем не раздражало, я училась готовить и ждать его с горячей картошкой на плите – я хотела отдать ему все. И отдавала. Я отдавала ему все свое тело целиком, все свои мысли, все чувства. Я любила его. Ведь именно это и называется любовью, правда? Когда каждый твой вздох принадлежит другому, когда ты отдаешь ему каждую минуту своей жизни – это и есть любовь, да? Вы ведь это точно знаете…
Плохой Человек – он красивый, образованный, культурный, с безупречным чувством юмора. Никто не смешил меня так, как он. Он чувствительный и нежный, а если нужно – необузданный и страстный, сильный, а в какие-то моменты такой замечательно слабый…
Он никогда не говорил о деньгах. Настоящий мужчина никогда не говорит о деньгах – таким было его кредо. А деньги у него были.
Он говорил, что хочет от меня детей, планировал наше совместное будущее, «любил» меня, обнимал, носил на руках, чаще всего – в постель, а я глотала все эти бредни, как аист жабу. Первый раз в жизни я была так ужасно наивна! И уверена – последний раз.
Через четыре месяца и десять дней с момента нашей встречи он стал часто пропадать. Не брал трубку, не отвечал на смски, отговаривался тем, что у него много работы, что у него тоже бывают трудные дни и я должна это понимать. Я тогда старалась делать все, чтобы он чувствовал себя счастливым, я хотела, чтобы он знал, как сильно я его люблю и что он всегда может рассчитывать на мою поддержку. Я верила каждому его слову, каждому письму, я доверяла ему – а он делал что хотел, и я даже не помышляла о ревности, потому что ведь знала: он меня любит и так будет всегда…
Когда звонила его начальница – он всегда брал трубку и послушно ехал в офис по первому ее требованию. И я ему даже сочувствовала, потому что видела, как много он работает, как устает. Однажды – так просто, от скуки или от нахлынувшей вдруг тоски – я позвонила его коллеге и спросила, почему ПЧ так странно себя ведет. А коллега в тот вечер был сильно навеселе и очень разговорчив. Он и рассказал мне, что это, наверно, потому, что «ПЧ много времени проводит, забавляясь с шефиней, этой старой развратной…» – тут последовало весьма грубое слово. Мой – тогда еще любимый – ПЧ летел к ней в постель или на заднее сиденье ее шикарного автомобиля только затем, чтобы побыстрее получить повышение. Вот почему он так часто пропадал. Повышение он, разумеется, получил. А до него повышение получила Дорота, его «лучшая подруга» в фирме, которая никогда не скрывала своей бисексуальности и того, что «готова на все». А иногда они, как я узнала позже, делали это втроем. Чаще всего – в отелях, во время командировок, не таких уж и служебных на самом деле.
Вот уже два месяца я ворочаюсь с боку на бок с вечера и до утра, а потом с самого утра жду вечера в надежде, что сон принесет облегчение – но сон не приходит и облегчения тоже нет. Это же надо было так трагикомично вляпаться в такую фигню, как любовь! Я чувствую себя сломанной, как будто меня прожевали и выплюнули. И мне больно – так больно, что иногда хочется выть от боли. Никакой любви, уважаемый пан писатель, не существует. Это просто временная наркотическая галлюцинация.
Уж я больше никогда не дам себя так обвести вокруг пальца…
Осиротевшие
Зал светлый и просторный. Стены, выкрашенные в оттенки теплого оранжевого и светло-желтого, отражают свет лампочек и как-то так причудливо его рассеивают, что получается интересный эффект: когда кто-то плачет – слез на лицах не видно. Это, скорей всего, случайно так получилось, но очень удачно. На стенах нет никаких картин. Еще год назад над стеклянными дверями висел стеклянный крест, правда стеклянного Иисуса на нем не было – но это таки был крест. Пусть и стилизованный, дабы соответствовать интерьеру в стиле модерн. А сегодня креста нет.
– С божественными символами здесь надо быть поосторожнее, – объяснила Отилия, – потому что некоторые Бога ненавидят, а таких, кто его любит, здесь мало. А если говорить откровенно – таких тут вообще нет. Бог нас всех очень сильно разочаровал. Если вообще он есть, этот Бог. Мартина, например, Бога ненавидит истово. Она потеряла двух дочек, мужа и мать. Какой-то пьяница не справился с управлением на автостраде. Так она на этот крест над дверями прямо смотреть не могла, потому что когда-то была очень верующая, вот ее и перевернуло так. Стоило ей случайно взглянуть на крест – и она начинала прямо рычать, я сама слышала. И крест сняли – после одного из таких инцидентов. И кресла поменяли – кожаную обивку заменили на тканевую. Потому что на кожаной очень заметны были следы от ногтей, которые в нее впивались.
Это Альфред так захотел. Ведь он тут за все платит. И за этот зал, и за то, чтобы тут Бога не было. Альфред из нас вроде бы меньше всех осиротел – если вообще сиротство можно мерить какой-то меркой. Он потерял только шестилетнего сына. Правда, единственного – но зато его жена выжила. Она передвигается в инвалидной коляске, но хотя бы жива. Красивая, умная женщина. Говорить она не может, но как посмотрит – и мы все понимаем, что она хочет сказать. Это была ее идея – организовать сообщество. Альфред нас только зарегистрировал и за все заплатил. Сообщество Осиротевших Родителей – так нас официально в бумагах и всяких документах называют. И благодаря этому мы теперь имеем право приходить сюда, когда хотим. Альфред мог бы, если уж на то пошло, купить все здание – и даже не заметил бы, что у него со счета что-то списали. Но он не хочет, чтобы оно принадлежало ему и было у него. Видите ли, он самый богатый коммунист, какого я когда-либо встречала. Когда он сказал, чтобы крест убрали – в тот же месяц пришли и сняли его. Потому что этот зал принадлежит городу, а городу нужны деньги Альфреда.