– «Биф тетер с яйцом, – продолжала читать Нонна уже вслух, – бульон куриный с сибирскими пельменями. Бифштекс «Распутин».
Она снова фыркнула.
И опять «филе «Романов».
Бедный император! Знал бы он, что его именем будут называть мясные блюда!..
«Сибирская тайна на две персоны», – с интересом прочитала Нонна. Это что-то стоящее, загадочное. «Надо заказать, – решила она. – А потом расскажу сибиряку Антону, что это была за сибирская тайна на две персоны под музыку старинных романсов в окружении капиталистов».
Сибирская тайна стоила очень дорого: 14 марок!
Нонна вспомнила, что тетя Таня, по ее собственному признанию, тратит в день на питание не более 6 марок.
«Сибирская тайна» осталась неразгаданной: Нонна взяла «пельмени по-сибирски» и «десерт «Романов». Пельмени оказались треугольными, а десерт – невкусным мороженым.
– Тетя Таня, вы помните, какое вкусное мороженое в Москве? – спросила Нонна.
Тетя Таня расчувствовалась и снова поднесла платок к глазам.
– Я ел московское мороженое в Берлине, в ГДР, – по-немецки сказал Курт и попросил тетю Таню перевести. – Я приехал в Берлин – и вижу: на улице в продуктовый магазин стоит очередь. Я удивился. В магазинах я никогда не видел очередей. Оказывается, продавали московское мороженое. Я встал в очередь и купил две порции. Но пока ел первую, вторая растаяла и испачкала мне костюм. Пришлось ее выбросить. Я очень жалел, потому что мороженое было действительно необыкновенно вкусным.
Рассказывая все это, Курт с удовольствием поглядывал на свой подарок.
– Что будем пить? – спросил он.
– Русскую водку, – ответила Нонна.
– Русскую водку! – почти прорыдала фрау Татьяна.
И скрипки тоже почти рыдали: «Белой акации гроздья душистые вновь аромата полны».
За соседним столиком сидел лысый грузный старик с утиным носом, маленькими отекшими глазами и выпяченным вперед крошечным ртом. Он сидел один на лавке, откинувшись на полированную бревенчатую стену. Пил водку медленно, смакуя, не закусывая. Отрываясь от рюмки, он складывал руки на круглом, высоком животе, закрывал глаза и слушал музыку. А потом вновь прикасался к рюмке, делал глоточек и снова принимал ту же позу.
Некоторое время он прислушивался к разговору за соседним столом. Потом резко встал, со звоном отодвинул кружку с квасом, опустил на стол недопитую рюмку водки и решительно направился к Нонне, Курту и тете Тане.
– Извините. Я услышал родную речь. Я русский эмигрант. Разрешите?..
Курт вопросительно взглянул на Нонну, на фрау Татьяну.
– О, конечно, конечно! Мы всегда рады соотечественникам! – приветливо сказала тетя Таня, указывая незнакомцу место рядом с собой.
– Крутилин, Иван Борисович, – отрекомендовался он, с трудом протискивая живот между столом и лавкой. – С кем имею честь?
– Татьяна Тимофеевна Вейсенбергер… Это – моя племянница Нонна Соловьева из Москвы. В гости приехала… А это – господин Курт Браун.
– Из Москвы… – мечтательно произнес Иван Борисович.
А в это время небольшой зал заполнился шипением заигранной пластинки. Хозяин включил старинный граммофон, и сквозь шипение можно было разобрать стихотворные строки. Их читал, по-видимому, русский, давно покинувший свою страну, или немец, хорошо владеющий русским языком.
Неизвестный чтец, давным-давно записанный на пластинку, очень волновался. Это чувствовалось в каждой строке:
Нонна оцепенела… Здесь, в ресторане «Романов», любимое стихотворение звучало как зов родной земли… И она внезапно ощутила острую тоску по этой земле. И вспомнила всех, кто был там – далеко-далеко… Все эти люди казались ей сейчас прекрасными, милыми, добрыми. Скорей бы увидеть их всех! Скорей бы!
Тетя Таня прикрыла глаза платком.
Слезы текли по щекам Крутилина. Маленький ротик его, обиженно вытянувшись вперед, произнес:
– «И тихонько плачет он в пустыне…» Вот и я плачу, барышня! – воскликнул Крутилин. – Этот стишок господина Лермонтова для меня здесь, в Мюнхене, – кусочек далекой родины. Вот я и плачу… Прииски у меня были в Сибири. С благородным металлом имел дело, по родительской дорожке пошел. Ну, а как «товарищи» пришли – через Владивосток и в Америку… Золотишко прихватил. Выручало оно в первые годы. А теперь вот старостой в православной церкви… И не то обидно, что старостой, – другого места мне тут нет. Кто я им?
Он обвел рукой ресторан. Помолчал немного и спросил тетю Таню, кивая в сторону Курта:
– А господин понимает по-русски?
– Понимает хорошо, а говорит плохо, – поспешно ответила та, опасаясь, чтобы Иван Борисович неосторожным словом не оскорбил национальные чувства Курта.
– Старик я стал, – продолжал Крутилин, – немощен, слаб… Но зато мудрость пришла. Вижу то, чего молодые не понимают. И думаю глубже, яснее думаю… Если бы снова начал жизнь – с родной земли не ушел бы. Хоть какая, а родина! Немцы боятся России. Правда, господин, боятся? – Он злорадно посмотрел на Курта. И, не дождавшись ответа, продолжал: – Великая держава! И прежде была великая, и теперь. А просторы какие! Боже ты мой, какие просторы! Вы не представляете себе, господин. От Бреста до Владивостока – двенадцать суток в поезде. Верно, барышня?
– Не знаю, – чистосердечно призналась Нонна. – Наверное, не меньше.
Хор наверху пел «Катюшу». Молодой официант в красной косоворотке и плисовых шароварах обслуживал посетителей, неслышно ступая мягкими коричневыми сапогами. На подносе он принес чай, налитый из самовара.
Принимая блюдце с чашкой, Крутилин по-немецки спросил о чем-то официанта. И кивнул в угол полутемного зала. Официант, наклонившись, стал долго и горячо о чем-то рассказывать старику. А когда он отошел к другому столу, Крутилин обратился к Нонне:
– Знаете, барышня, что сказал этот официант? Он сказал, что русский эмигрант, который всегда сидел вон там… за тем столиком, в темном углу и любил слушать русскую музыку, позавчера утопился. И я утоплюсь. В Изаре! Ночью… Вот вы, барышня, здесь недавно. Ну еще месяц будет вам любопытно… А потом затоскуете. Потянет на родину. Какая бы она ни была, а родина! Я – дезертировал… А что человек без родины? Сирота! Круглая сирота… Вот она знает! – Он кивнул на тетю Таню. – Тянет на родину. Тянет. Это не просто тоска. Это болезнь смертельная. Вот ведь как, барышня. Неизлечимая это болезнь!
Он помолчал, пошмыгал носом. И вновь обратился к Нонне:
– А в Сибири сейчас морозы под пятьдесят, наверное… Кедрачи стоят в белом куржаке. Снега по пояс. Метели февральские. Эх, взглянуть бы разок – и умереть… Человек! Эй, человек! – Крутилин резко поднял руку с растопыренными пальцами. – Водки на всех!
– Так есть же водка, – сказала тетя Таня, подавая Крутилину бутылку.
– Я угощаю. Я!.. – уже совсем пьяным голосом кричал тот.
Официант принес бутылку. Крутилин налил Нонне, тете Тане, себе.
– Выпьем за нашу родину!
Он приблизил бутылку к рюмке Курта.
– Господин выпьет за нашу родину?
– Пожалуйста! – с наигранной веселостью ответил Курт.
По русскому обычаю, все чокнулись и выпили. Курту было не по себе. Он что-то шепнул тете Тане, потом позвал официанта и стал расплачиваться.
– Спасибо за компанию, – сказала тетя Таня Крутилину.
Он встал, пошатываясь. С трудом протиснул свой живот между столом и лавкой и, кряхтя, в пояс поклонился Нонне, рукой коснувшись пола.
Нонна растерялась.
– Это я не вам, барышня. Это я родине… Такой вот поклон от ее блудного сына. Низкий поклон. Какая бы ни была, а мать!
На Курта он не взглянул.
Выходя из ресторана, Нонна вспомнила свой разговор с Куртом и стала мысленно полемизировать с ним: «Ну вот, а вы говорите, все равно, где жить, лишь бы было удобно во всех отношениях! Может, вы говорите это потому, что не испытали такой вот разлуки… А уедете на чужбину – и вот так же, как этот русский эмигрант, будете кланяться в пояс своей далекой родине, считать себя дезертиром и плакать?..»
Она взглянула на Курта. Он и в темноте казался самоуверенным. Она подумала: «А может, вы и не будете плакать? Есть же ведь и такие, которым все безразлично, кроме своего благополучия, у которых нет ничего святого…»
Дома Нонна спросила тетю Таню:
– Отчего вы плакали за столом?
– Молодость вспомнилась, – ответила тетя Таня. – А ее ведь всегда оплакиваешь…
– И у вас нет такого… ну, такого состояния, как у того эмигранта, что вы – дезертир? – осмелившись, спросила Нонна.
– Откуда же у меня может быть такое чувство? Я не бежала. Я полюбила иностранца, и меня отпустили сюда, на его родину. Я долгое время оставалась русской подданной. Скучала в первые годы. А потом привыкла. А теперь вообще стирается это понятие – родина. Все страны активно общаются между собой. Вот ты приехала ко мне, в капиталистическую страну. И я могу приехать к тебе, в социалистическую… Скажем, если бы ты жила в Мюнхене, ты могла бы ежегодно ездить к себе… в Москву.
Нонна уловила какую-то значительную интонацию в последней фразе тети Тани.
– Я не могла бы жить здесь, – сказала она. – Я здесь три дня… всего только три, и вы ко мне так внимательны, а меня уже тянет обратно. Не обижайтесь!.. Но я, наверное, не смогу прожить здесь еще двадцать дней… Я уеду раньше…
– Что ты, девочка! Что ты! Я не отпущу тебя раньше срока! С тобой я забыла, что такое одиночество! – с искренним волнением воскликнула тетя Таня.
Нонна представила себе, как тетя Таня останется одна в своей большой вилле. Будет Курт, будут необычные люди в ее салоне – и ни одной русской души! Разве что встретится она с тоскующими по родине эмигрантами в ресторане «Романов»…
Жизнь тетки в Мюнхене, ее работа, салон – все казалось Нонне совершенно бессмысленным.
Ей стало жаль тетю Таню. «Лучше бы она уехала обратно на родину», – наивно подумала Нонна и мысленно перенеслась в Москву, по количеству километров совсем не далекую, но из этого другого мира кажущуюся отдаленной непомерным расстоянием.
16
А в Москве начиналась весна. Москвичам не хотелось замечать тающих грязных сугробов, мокрых панелей и луж на дорогах – глаза невольно поднимались навстречу веселому солнцу.
Алеша шел по улице, задрав голову и улыбаясь солнцу. По этой же улице и по той же стороне шел Антон и улыбался сказочным орнаментам тающих сосулек, украшающих крыши домов.
Зазевавшиеся молодые люди столкнулись, извинились было, но, взглянув друг на друга, рассмеялись и остановились.
– Денек-то какой! – восторженно сказал Алеша.
Антон, как всегда при встречах с этим красивым юношей, восхищенно глазел на его великолепную осанку, на его открытое лицо, обрамленное легкой шелковистой бородкой, и с сожалением думал: «Какая фактура пропадает зря!»
– Ну, а Нонна на пути к Москве? – поинтересовался Антон.
– Ничего подобного! Она любуется сосульками на крышах особняков мюнхенских капиталистов.
– Хочешь, покажу макет декорации нашего спектакля? – спросил Антон.
– Того самого?
– Того самого. Пойдем вот сюда.
Чтобы не мешать прохожим, он шагнул под арку, ведущую во двор, прислонился к кирпичной стене. Приподняв ногу, согнутую в колене, положил на нее портфель…
Но вдруг страшный крик вырвался из его груди. В нем были и боль и отчаяние… Антон отбросил портфель, странно рванулся вперед, точно пытаясь спастись от чего-то ужасного, неизбежного, судорожно изогнулся весь и тотчас же упал навзничь, тяжело ударившись головой об асфальт. Глаза его были закрыты, лицо покрылось мертвенной бледностью, посиневшие губы были стиснуты. Судорога со страшной силой гнула его тело.
От изумления и неожиданности Алеша несколько секунд оставался недвижим. Потом он сбросил с себя пальто, затолкал его под голову Антону. Торопливо пошарил в кармане пиджака, вытащил платок, обмотал им карандаш. Опустившись на колени, он с трудом разжал зубы Антона и втиснул между ними карандаш. Судорога постепенно переходила в мелкую дрожь.
Почти над ухом Алеши раздался нетерпеливый продолжительный гудок машины с подъемным краном, въезжавшей во двор. Крановщик остановил машину и выпрыгнул из кабины с руганью:
– Нализались, гады, с утра! Оттащи его в сторону!
– У него припадок, – тихо сказал Алеша. – Это скоро кончится. Подожди.
А под аркой уже собирались любопытные. Какая-то сердобольная старуха притащила из дома оранжевую куртку и набросила ее на плечи Алеше:
– Озябнешь, сынок, простынешь!
– Надо вызвать «скорую помощь»! – сказал кто-то.
Алеша поднял голову:
– Нет, не нужно. Это пройдет…
Действительно, вскоре Антон затих, открыл глаза, обвел удивленным взглядом толпу и только тогда понял, что произошло с ним и где он находится.
Сердобольная старушка сейчас же подняла пальто, лежавшее на асфальте, встряхнула его, подала Алеше и забрала свою оранжевую куртку.
Алеша помог Антону подняться. Но тот едва передвигал ноги.
– Отведи его ко мне в подъезд, – сказала пожилая лифтерша. – Там диван для ночной, пущай отлежится.
Алеша поднял портфель, взял его под мышку, другой рукой обнял Антона и повел его вслед за лифтершей.
Толпа стала расходиться. Машина с подъемным краном въехала во двор.
В подъезде Антон сам лег на старый скрипучий диван, сказал спасибо и закрыл глаза. С его губ сходила синева…
– А ты, паренек, садись на стул… – Лифтерша уступила Алеше свое место.
Он послушно, механически сел, но сразу же вскочил:
– Нет, что вы… Я вот тут…
Он присел на диван, у ног Антона.
Алеша боялся, что лифтерша начнет сочувствовать, напоминать о припадке. А по трепещущим ресницам Антона он видел, что тот не спит. Но лифтерша сидела молча и вязала чулок. Изредка она взглядывала то на Антона, то на Алешу, и весеннее солнце, прорываясь сквозь дверное стекло, играло на металлических спицах.
Антон отлежался, поблагодарил лифтершу, и они с Алешей вышли на улицу.
– Болит голова и почему-то уши… там, внутри… – пожаловался Антон. – Ушиб, наверно.
Они остановились. Алеша снял с Антона шапку и осторожно ощупал голову.
– Внешних травм нет.
Они снова двинулись по улице. Но Антон не мог идти, тихо стонал и все время хватался за уши.
Алеша остановил такси и повез его в ближайшую поликлинику.
– Вы ведь знаете, что это железнодорожная поликлиника. Зачем же везти больного с травмой сюда? Надо было бы к Склифосовскому, – сказала Алеше молодая, хорошенькая докторша, натягивая на лоб блестящий обруч с круглым зеркальцем.
Она не предложила Алеше сесть, и тот стоял у дверей кабинета, сложив руки на груди. С каждой минутой он становился все мрачней и мрачней.
– С моей стороны претензий нет, – осмотрев Антона, заключила она.
– Ушиб был очень сильный. Может быть, трещина. Необходим рентген, – сказал Алеша.
– Ну, это уж ваше дело, – ответила докторша. – Поезжайте к Склифосовскому. Наша клиника особого назначения.
Алеша взял Антона под руку и молча вывел его из кабинета.
– Посиди минутку, я сейчас, – сказал он, подставляя ему стул, а сам возвратился в кабинет ларинголога.
Он даже не постучал, не спросил, можно ли войти. Остановился все там же, у дверей. Его глаза горели негодованием, лицо было бледным.
– Через четыре месяца я сдам государственные экзамены, – сказал он прерывающимся от волнения голосом, – и тоже буду врачом. Думаю, что и вы не так давно покинули студенческую скамью. Стало быть, не с годами, не от усталости успели вы приобрести эту черствость и отсутствие жалости к пациенту. Значит, таковы черты вашего характера? Какое же право имеете вы находиться в этом доме с вывеской «ПОЛИКЛИНИКА», для кого бы она ни была построена? Или вам не известно, что первый и единственный принцип врачебного искусства – милосердие, милосердие и милосердие?
Молодая женщина в белом халате, испуганно глядя на Алешу, поднялась со стула. Она молча слушала его, и ее смазливое личико медленно покрывалось бледностью.
– Вам не врачом быть… Вам… вам… – Нет, Алеша не мог найти ей подходящего места в жизни. Махнул рукой и вернулся к Антону.
Остаток дня Алеша занимался больным. Рентген не показал никаких изменений, и к вечеру Антон чувствовал себя почти как обычно.
Вечером они сидели вдвоем в комнате Алеши, и Антон впервые в жизни подробно рассказывал о том, как он шестнадцати лет внезапно заболел эпилепсией. Тогда он жил в родном бурятском улусе и учился в школе. Новые друзья по училищу об этой болезни его ничего не знают. Последнее время припадки участились, но ни разу они не настигали его ни в училище, ни в общежитии.
Антон не просил сохранить его тайну. Такая просьба была неуместной; он верил Алеше.
А тот перевел разговор на другие темы. Обсудили новые фильмы, спектакли в театрах. И вдруг, застенчиво прикрывая рукой глаза, Антон сказал:
– Знаешь, Алеша, я люблю Люсю.
– Знаю, – удивился этому неожиданному признанию Алеша.
– Знаешь? Откуда? – изумился Антон.
– Так… Догадывался…
– А ты Нонну, да, Алеша? Ведь правда?
Алеша повернулся к Антону, заложил руки за спину и молча, строго глядя на него, так стоял некоторое время.
– Знаешь что, Антон… – Он подошел к шкафчику, распахнул, достал небольшую бутыль с темной жидкостью. – Это настойка свет-травы.
– Свет-травы? Не понимаю.
– Твоя любовь… Люся дала мне в руки это лекарство. В Западной Сибири этой травой издавна лечат эпилепсию. Я еще не проверял ее ни на ком. Хочешь быть первым?
Антон не верил ни в какие травы, но для Алеши он готов был на любые жертвы.
– Конечно! Хочу! Делай меня подопытным кроликом!
– В этой траве в числе других компонентов есть люминал, которым тебя лечат. Собственно говоря, не лечат, а так… поддерживают. Тут же есть возможность полного излечения. А вреда никакого. Травка очанка. Витамин. Известна с древних времен. Попробуем, а?
– Попробуем. Я же сказал, что согласен. Но почему то очанка, то свет-трава?