В своей записке Леня подробным рисунком (линии, стрелочки, номер автобуса обведен кружком) объяснил, как доехать до центра. Выходило, что и машина не нужна – автобус идет прямо к озеру.
На листке лежали, придавливая бумагу, несколько местных монет – Ленька, друг, все предусмотрел. Видимо, обменные пункты были только в городе.
Он оделся и вышел, аккуратно заперев за собою дверь, уже на улице пожалев, что оставил шарф, – свежий мартовский ветер принялся трепать по щекам и хозяйски ощупывать шею. Но возвращаться не хотелось. Он миновал большой квадрат двора, свободно засаженный укрощенными платанами, отыскал остановку и чинно поднялся в подкативший автобус.
Здесь была представлена вся этническая пестрота общества. Черная няня везла куда-то семилетнего рыженького мальчика, два молодых азиата сидели, уткнувшись в какие-то конспекты, две мусульманские женщины в длинных балахонах и косынках на головах тарахтели о чем-то на своем языке, а у дверей, приготовившись выйти на следующей остановке, тихо переговаривались между собой пожилые русские супруги.
Вот есть же где-то разумная внятная жизнь, думал он, разглядывая пассажиров автобуса, есть же уважение к законам, к государству, к личности…
И сам автобус плыл как-то размеренно, уважительно, разматывая заоконное пространство с заурядными, но чистыми и приятными домами, с неширокой рекой, берега которой заросли все теми же кустами солнечно-желтой форзиции, с красивым парком на холме.
Наконец автобус выехал на мост, и слева мощно развернулось озеро – еще бледное, в утренней дымке.
Он сошел на конечной и мимо огромной цветочной клумбы, посреди которой были вмонтированы часовая и минутная стрелки (клумба оказалась знаменитыми цветочными часами, о чем потом он вычитал в подсунутом Леней путеводителе), вышел к набережной, где, пошевеливая боками, тесными рядами стояли на воде разноцветные парусники; целый лес голых мачт.
Он шел вдоль ровно высаженных пятнистых платанов и бесконечного, насколько хватало взгляда, ряда обстоятельных бюргерских домов, судя по непременным мансардам – доходных. Шел, вдыхая свежий озерный воздух, украдкой радуясь своему приличному настроению, тому, что впервые за этот месяц получается спокойно отметать мысли о прошлом, о ней, о вине, о позоре, о всей непоправимой жизни и о том ударе в грудь, который ощутил он, когда понял, что она не разыгрывает его по телефону, а это вот сейчас, в эти вот минуты и происходит…
И едва вспомнил – вспыхнуло, обожгло, навалилось, стало сжимать и ломить сердце… пришлось срочно гасить фонтан боли, к чему за последний месяц он привык, приспособил разные внутренние механизмы. Лучше всего работал грубый окрик: заткнись, хватит, прекрати, все!!!
А вот и фонтан. Над гладью озера торчал водяной прут невероятной высоты и силы. Взмывал из глубины, словно там, на дне, пробило дыру в земной коре, так что струя земной боли выхлестывала над поверхностью воды…
Не органично, думал он, любуясь жемчужно-розовым глянцем водного простора; эта вертикаль разбивает мягкую линию гор, плоскость озера. Торчит такая пульсирующая дура посреди воды…
Но когда часа через полтора он возвращался по набережной мимо зимующих парусников и павильонов летних кафе, под внезапным солнцем в струе фонтана заиграла чудесная сквозистая радуга…
Женева показалась ему размеренной, уютной, скучноватой. Озеро, конечно: оно придавало всему вокруг тот особый голубоватый простор, что витает над водной гладью, одушевляя холмистые берега и любые на них строения.
Он исходил все улочки, все площади средневекового центра, собирался зайти в кафедральный собор Сан-Пьер – Леня вчера говорил что-то о витражах, – но не зашел, потому что проголодался. Выбрал явно дорогой приозерный ресторан, где на его вопрос – что бы взять из местной кухни – невозмутимый, но предупредительный официант посоветовал заказать «филе де перш» – блюдо из наших окуньков, мсье, визитная карточка Женевы.
«Ну что ж, – сказал он себе, – вот ты и путешествуешь один, без нее. И не пропал, черт побери, не сгинул.
А ведь сколько их было за двадцать пять лет – этих счастливых странствий, с азартом продуманных ею до мельчайших деталей, когда в Интернете вызнавались даже номера и время отправления раздолбанных местных колымаг на каком-нибудь маршруте «Ванс – Экс-ан-Прованс…». Ну, хватит! Сказано тебе: хватит!!!»
Ага, вот и окуньки. Выглядят прилично, а как там на вкус? М-м-м, ничего, годятся вполне. Но мы на Истре ловили и жарили повкуснее…
На Истре у них была дача. Небольшой дом в два этажа, четыре комнаты – купленный в начале двухтысячных, когда у него вдруг в работе поперло: проекты, знакомства, деньги.
Она была на даче с этим аспирантом (ну да, роковая любовь!) как раз в те жуткие три дня, когда я разыскивал Костика по всем вокзалам, больницам и моргам – ничего ей не сообщая, оберегая ее спокойствие… Хорошо, что аспиранта я в глаза не видел, – да и черт с ним, аспирант ни при чем, просто…
Из-под руки возник официант с невыносимым ритуальным «все ли о’кей?». Терпеть не мог этого назойливого обычая в дорогих ресторанах. Подал-принес – отвали, дай спокойно прожевать ваших окуньков, оставаясь наедине с собой, с аспирантом и с нею…
– Все хорошо, благодарю вас, – сказал он, вежливо оскалясь. – Счет, пожалуйста.
* * *В воскресенье за завтраком Леня сокрушался, что небо в войлоке – значит, в горах, куда он собирался везти друга, может быть обложной туман.
– Какого ж хрена туда тащиться? – спросил Михаил. – Наверняка есть какие-нибудь приозерные туристические городки…
Леня смутился, забормотал что-то о «непередаваемой атмосфере»… Наконец проговорил:
– А мы там, знаешь, первые пять лет жили. И тоже – печка у нас была, топили брикетами, считали затраты. Я только начал работать в ЦЕРНе, мы бедными были. За окном – снег на вершинах, по воскресеньям – колокольный звон из церкви… И Генри был жив. Помнишь Генри?
– А как же, – отозвался он. Генри был на редкость сварливой, донельзя избалованной, как только в бездетных семьях бывает, шавкой – небольшим пуделем, в молодости белым, в старости побуревшим. Прожил невероятную мафусаилову жизнь – чуть ли не четверть века. Помнится, когда он мирно отправился к собачьим праотцам, Ленька написал письмо, исполненное трогательного горя. Да-да, и пришло оно в самый отчаянный период борьбы за Костика – в период полной безнадеги. Впрочем, у каждого свои беды. И вот, своим чередом, к его другу пришла беда настоящая.
Ага, ясно – Леньке важно поехать в эту глухомань, и даже ясно почему: повод вновь говорить и говорить о Лиде.
Ладно, сказал он себе, осмотришь красоты швейцарских гор. И бодро воскликнул:
– Так что тут рассуждать? Едем, конечно!
И Леня обрадовался, стал оживленно объяснять, какое это дивное место, между прочим – курортное, какие там лыжные трассы и как в сезон нет отбоя от лыжников…
Он вознамерился ехать в съемной машине – для чего-то же снял ее, идиот, вопреки уговорам друга! Неистребимая привычка бывалого путешественника: свои колеса в пути важнее всего. Настоял, что поведет сам, хотя Леня возражал: дорога сложная, горная, снег еще не везде сошел…
Он воскликнул насмешливо:
– Ленька! А ну, стоять смирно перед полковником! Ты на Сицилии ездил? То-то же…
На Сицилии, между прочим, за рулем в основном была она. И в хорошей реакции ей не откажешь. А в чем, собственно, ты ей откажешь? – спросил он сам себя. Нет, реакция что надо. Вспомни, как она глянула в упор, наотмашь, когда ты открыл дверь и молча стал на пороге, не пропуская ее в дом… Вспомни, какие глаза у нее были – самоубийственно светлые, молодые, отважные. Как сказала она, усмехнувшись:
– Что ж, и не поговорим?
Хватит! Заткнись! Едем, едем в горы по следам супружеского счастья Лени и Лиды, и пусть тень Генри сопровождает нас на этом пути.
В отличие от вчерашнего прозрачного дня небо сегодня распирало от взбитых сливок, будто там, наверху, сумасшедший кондитер в белом колпаке все наслаивал и наслаивал крем поверх глазури, и эти фигуры и башни растекались, беспрерывно меняя форму и вскипая бесшумными взрывами.
А по низу, по травянистой шкуре холмов, ползли их шевелящиеся тени, похожие на гигантских котов в охоте за солнечным лучом. Когда луч вырывался на свободу, поджигая золотым огнем черепицу крыш, он сразу бывал настигнут и прихлопнут белой пушистой лапой.
Веселой яичницей вдоль шоссе растекались поля, засаженные рапсом.
Шоссе было спокойным, пустынным, до гор еще ехать минут тридцать. Они разговорились о Лениной работе в ЦЕРНе, обсуждали здешнюю жизнь, нравы швейцарцев и французов, разницу в их привычках и образе жизни… Леня уверял, что вообще-то Женева не такая скучная, как кажется, просто то, что здесь действительно интересно, мирному обывателю недоступно.
– В этом городе кишмя кишат агенты самых разных разведок, – говорил он. – Отмываются страшенные деньги, заключаются контракты, из-за которых потом гибнут тысячи людей. И все это в полнейшей улыбчивой тайне, а болван-путешественник видит только дурацкий фонтан на озере да еще Монблан…
– Если повезет, тот ведь почти всегда в дымке?..
– Да нет, – говорил Леня, – здесь бездна плюсов, особенно в Женеве. Жизнь такая, знаешь, как в раю. У нас в Мейране есть садово-лесное хозяйство, ягоды выращивают: клубнику, малину, ежевику, черную смородину. Мы с Лидой называли его швейцарским колхозом. Там можно самим собирать, представляешь? Ешь себе от пуза, сколько влезет.
– Воображаю, как наши люди дорываются до халявы.
– Ну да. А что набрал в корзинку – взвесь на выходе и плати, и гораздо дешевле выходит, чем в магазине… – Леня вздохнул и добавил: – И медицина здесь, что ни говори: Лиды давно б уже на свете не было. Ее тянули сколько лет!.. Возьми правее, – наконец сказал он. – Минут через пять съезжаем.
Подниматься они начали километра через два, и резко вверх. Странно, в отдалении горы казались такими пологими холмами. Дорога сузилась, вздыбилась и свилась кольцами, как взбешенная змея, вставшая на хвост. И словно там, наверху, ее пасть изрыгнула холодный пар – вокруг все стало окутываться туманной влагой.
– Я так и знал, – расстроенно проговорил Леня. – Ни черта не увидим.
– Ничего, ты все опишешь по воспоминаниям, – отозвался Михаил, с трудом вписываясь в крутейший поворот.
– Не гони! – воскликнул Леня. – Не гусарь, пожалуйста! Тут надо просто тихо ползти.
Ах, вот как… подумал он. Все же хочется жить, а, милый? Не мчаться за Лидой в кипящий Аид, или куда там отправлялись за мертвыми возлюбленными орфеи разных эпосов, а все-таки жить, жить!
Судя по всему, поднимаясь, они ввинчивались в те самые увалистые облака, за грозной погоней которых он так увлеченно следил каких-нибудь десять минут назад. Туман уплотнялся, шевелился, дышал, свет фар буравил его кромешную мякоть двумя световыми трубами, в которых, как обезумевшие, метались золотые искры. Слева скользко и черно мерцала отвесная скала, справа угадывался обрывистый склон. Михаил вспотел в своей легкой куртке, хотелось содрать с себя даже рубашку.
– Что ж тут ограду посерьезнее не поставят, в вашем благословенном раю? Чтоб души свободно летели?
– А бесполезно… дорога узкая, кренделями, и если что – машина валит любую ограду. – Леня помолчал. – Со мной тут однажды случай был, знаешь. Ехал из ЦЕРНа после ночного дежурства у ускорителя, заснул за рулем. К счастью, это было повыше, там более пологие склоны, так что машина просто плавно съехала в ложбину и застряла между деревьями. Представь, просыпаюсь от сильного толчка, не могу понять: где я? что со мной? почему мир перевернут?… Когда понял – стало меня трясти. Еле вылез из машины; она стояла торчком, чуть ли не на боку. Вскарабкался на дорогу и пешком дошел до Сан-Серга…
– Повезло…
– Нет, не повезло! – возбужденно возразил Леня. – Тут другое… Обычно Лида всегда спала, когда я возвращался на рассвете. А тут вхожу – она на ногах, одетая, бросается ко мне с воем, лицо зареванное: «Слава богу, слава богу!..» Говорит, проснулась, как будто кто за плечо тряс; и вдруг такой страх накатил – за меня страх, – что стала она молиться, представляешь? – бормочет, бормочет, умоляет кого-то, сама не знает кого, от страха слова проглатывает…
Молиться?! – подумал Михаил. Лидка?! Чудны дела твои, господи… «Если будешь сильно деловая, функция ослабнет половая…» М-да… Как все же меняет нас жизнь, эмиграция и возраст… Да-да: и застарелая любовь. Застарелая любовь, ожесточенно повторил он, которая въедается в душу, будто ржавчина, накипает, нарастает на душе, как ракушки на днище корабля. Вслух спросил:
– И вот так-то после ночных дежурств ты здесь ездил?
– Есть дорога поспокойнее, от Неона – мы ею вернемся. Просто тут гораздо ближе. Ты устал? Хочешь, сяду за руль?
– Да пошел ты, – отозвался он добродушно.
Иногда туман редел, и тогда светлело от снега, что еще лежал меж деревьями и на обочине. Там, где он уже растаял на склонах, голубым, лиловым и желтым улыбались какие-то цветы… и тут же снова все окутывала вязкая муть.
Наконец дорога раздалась (змея успокоилась и улеглась), смутно мелькнули слева один за другим три дома… еще поворот, еще один, последний – и возникла улица.
– Приехали, – явно волнуясь, проговорил Леня. – Езжай прямо… еще дальше… плохо видно… вон у того желтого домика паркуйся. Это контора Эжена.
– Эжен кто – парикмахер? – спросил он.
– Почему – парикмахер? Квартирный маклер…
– О! И тут продают-покупают?
– А ты что думал?
– Я думал – наследуют дом старой тетушки, топят по выходным брикетами ее древнюю чугунную печку, ходят к воскресной мессе…
– Говорю тебе, дурак, – это модный курорт, здесь хорошая лыжня, дорогое жилье и…
– Не кипятись, Леонид Семеныч…
Сверху на крыши домов валились дымные валуны, как будто на соседней вершине выкипала пена из-под крышки гигантского бака; такая же пена поднималась снизу, из ущелья. Клочковатые потоки встречались, ворочались, как борцы сумо, в безмолвной рукопашной, распадались и уносились прочь. В какую-то минуту прояснилось совсем, будто очередная облачная лавина застряла в пути, зацепившись охвостьями за пики высоких елей.
– Э, да тут прелестно!
По сути дела, местечко Сан-Серг представляло собой одну центральную покатую улицу, она же была и дорогой, что вела дальше вверх в горы, в сторону Франции.
Здесь все подчинялось горному рельефу, все вписывалось в него. Каждый дом выставлял бок, балкон или крыльцо в той позиции, в которой ему удобней было устоять на склоне. Из-за того что все, как в кисее, было в легком туманце, дома походили на иллюстрацию к сказкам братьев Гримм: сумерки зимнего утра, дым из труб…
Вся улица казалась крепко сложенной, туго сбитой, скрученной, вросшей в гору. И в этом тоже, как и в небольших окнах, защищенных от ветров и туманов плотными деревянными ставнями разных цветов – зелеными, синими, винно-красными (вот уж летом, в ясный день, надо думать, здесь глазу весело!) – было свое спокойное упрямство, достоинство и стойкость. И вновь, будто услышав мысли друга, Леня проговорил:
– Весной и летом на окнах, на балконах полно герани. Все такое цветное, праздничное… А когда уж глициния расцветает – видишь, вон те сухие жилы плюща на стенах? – весь Сан-Серг тонет в сиреневой дымке, и, главное, запах такой, что выходишь на улицу, и голова кружится… – И повторил огорченно: – Неудачное время для поездки – ранняя весна!
– Ничего, и так очень мило.
Улицу то заволакивало холодным дымом, то его серая кулиса разъезжалась, обнажая склон ближней горы с языками остатнего снега.
– Там лыжня, – сказал Леня, махнув рукой. – Ты не думай, сюда элита приезжает – актеры, бизнесмены… Зимой здесь знаешь какая толкотня – жизнь кипит вовсю… А вон там мы и жили. – Он кивнул на двухэтажный, разнобокой конструкции домик, по второму этажу опоясанный балконом с деревянными резными перилами. – Два крайних окна слева… Трубу видишь? Это наша печка. – Он оглянулся, глубоко вздохнул, набрав воздуха в грудь. – Господи, сколько же здесь исхожено с Лидой! Все тропки, все склоны, даже и довольно крутые… В это время уже примулы из-под снега… Ты не поверишь, как здесь бывает: вчера еще ничего нет, а сегодня, за одну ночь, вся тропинка усыпана примулами! И после этого – как по команде – почки набухают, за неделю горы меняют цвет. Это как волшебство… Жаль, ни черта сейчас не видно. И не скажешь, что весна.
И правда: внизу у озера цвели кусты и деревья, здесь же зима еще цепко держалась за склоны, и голые леса издали казались серебристыми волнами на горах. Внизу, где должна была распахнуться голубая даль Женевского озера, лежала грязноватая перина плотного тумана.
– Здесь в горах можно встретить целые поля нарциссов, – продолжал Леня со счастливым лицом. – Если б ты знал, как мы далеко заходили втроем, с Генри. – Он вдруг хохотнул, вспоминая: – С Генри случай был смешной. Здесь, повыше, часто встречаются косули и горные козочки. И Генри их любил гонять – ты же помнишь, он был таким заводным, даже в старости. Однажды увидал стайку козочек и рванул за ними в лес. Через минуту вылетает оттуда с диким визгом, как футбольный мяч, а из леса появляется голова здоровенного козла, который смотрит Генри вслед, явно любуясь своей работой… Бедный пес еще долго скулил и задницу зализывал. Что называется – проучили!