Аполлинария уже совершенно спокойно надела свое лучшее платье, пышные юбки которого так подчеркивали неправдоподобную стройность талии, надела шляпку с густой вуалькой и бархатную накидку. Из глубины зеркала на нее глянула незнакомка с расширенными, как у морфинистки, глазами.
Она даже не думала, что скажет в редакции, она хотела только одного: он должен узнать, как ей плохо. Узнать – и прийти.
Отсыревшая дверь подалась с трудом, и в нос ударил запах кошек. Где-то наверху раздались голоса, и Аполлинария стала подниматься по лестнице. Действительно в третьем этаже из-за двери, обитой ждановской желтой клеенкой, слышались восклицания и шум. Она, не задумываясь ни на секунду, толкнула дверь.
Маленькая прихожая была завалена котелками, картузами и в беспорядке составленными зонтами. Пачка газет едва не падала с подзеркального столика, и чадила дешевая лампа.
– Нет, господа, наша почва – это не земля славянофилов, это слияние культуры и народности! – слышался чей-то высокий голос.
– Ах, опять вы за свое, Григорий Петрович, – перебил его другой, глуховатый и на кого-то похожий. – Мы о программе на сентябрь, а не о теории.
Аполлинария подняла вуаль и вошла в комнату. Табачный дым плавал совсем как в студенческой фаланге, только не было женщин, и мужчины выглядели солиднее и старше.
– Что вам угодно? – немедленно обратился к ней невысокий господин в круглых очках и с по-семинарски отпущенными волосами.
– Я принесла свою повесть и хотела бы увидеть ее напечатанной… в ближайшем номере.
Все откровенно переглянулись.
– А вы понимаете куда пришли? Это не «Русский голос» и не «Маяк», – осторожно откашлялся очкастый.
– Знаю. Как и то, что вы – Михаил Михайлович Достоевский, брат… Прошу вас. – Она подошла и спокойно положила переписанную рукопись на стол. – Гонорар мне не нужен. А адрес мой – дом управляющего графа Шереметева, в Симеоновской, на углу Фонтанки. Благодарю.
И так же медленно и спокойно Аполлинария развернулась и вышла, всей кожей чувствуя, как смотрят на нее пятеро мужчин.
На лестнице она немножко постояла, переводя дыхания и унимая только теперь заколотившееся сердце.
Внизу хлопнула дверь, и Аполлинария поспешила вниз, сделав отрешенное лицо. Какой-то господин спешно поднимался, стягивая на ходу перчатки. Мелькнули клетчатые брюки.
– Вы?! – прозвучало одновременно сдавленно и глухо. И страшный поцелуй лег на губы.
– Эй, извозчик, в «Северную»! Плачу полтину!
Глава 18 Балтийский вокзал
Город встретил Даха дымом, застилавшим багровое зарево восхода, и пробками. Зрелище выглядело достаточно апокалиптично, особенно над Невой, на фоне мостов. В центре было все-таки камернее и человечнее. Миллионная лежала в полудреме, как красавица после бурной ночи. Данила не стал допытываться ее снов, прихватил из машины последние реликвии с Иоганнесру и поднялся к себе. Елена Андреевна встретила его укоризненным взглядом, но он пробормотал нечто невнятное и ловко приспособил картуш в качестве рамки для ее портрета. Жалкая память о том, что она так любила, но все-таки… Потом Данила заставил себя принять душ, отметив, что на мызе прекрасно обходился и без него, и завалился спать, пообещав Нине Ивановне, что появится после полудня. Ничего интересного она не сообщила, кроме обычных продаж да визитов одной старушки с рулоном умопомрачительных алансонов[115] в прекрасном состоянии и какого-то бомжа с несколькими шавками, который интересовался не магазином, а его хозяином.
У Данилы, как у любого антиквара, существовала своя тайная армия наемников, рыскавших по городу, подвалам, чердакам и расселяемым домам, подсматривавшая, подслушивавшая, вступавшая в локальные конфликты с другими армиями. Порой – и не так уж редко – конфликты эти заканчивались исчезновением тех или других воинов, и Дах всегда, не скупясь, оплачивал похороны и даже поминки.
– Вы что, его не знаете? – Нина Ивановна, разумеется, была в курсе и могла не знать лишь пары самых тайных работников. Но они сейчас были далеко за пределами города.
– Нет, это не ваш, но, it seems[116], он тоже хочет… влиться в…
– Хорошо, потом.
– У вас все в порядке, Данечка?
– С какой стороны посмотреть, – невольно усмехнулся он. – Но, в общем, все нормально. До встречи.
Он провалился в черную яму и проспал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил сон. Ему неожиданно приснилась мать, тоненькая, со спутанными черными кольцами волос. Именно такой он видел ее в последний раз. Они были тогда в каких-то гостях, куда пришли вместе с Драганом. Было так удивительно увидеть ее здесь, казалось, они расстались только вчера, а не несколько лет назад. И это чувство удивления пронзило Данилу и сейчас. Тогда Драган вспылил и ушел, а мать так и стояла в дверном проеме, обнимая себя за полуголые плечи. Но сейчас, во сне, она грустно качала головой и делала такой жест, будто стирала холодную муть с запотевшего стекла – стирала, стирала и все никак не могла стереть.
– Мама! – крикнул Данила и проснулся.
Сон надо было немедленно забыть, как он давно заставил себя забыть все, связанное с матерью, забыть любым путем – и Дах набрал номер Апы не раздумывая, забыв даже о том, какой на дворе час.
– Господи, это вы? – сквозь шум послышался ее голос, испуганный и растерянный. – Мне страшно, я не понимаю, где я…
Данила изо всех сил потянул прядь над ухом. Неужели она уже оказалась в том мире, который он так старается для себя открыть? Но ведь неподготовленная, одна, она просто сойдет там с ума. Почему он не сказал ей всего раньше, не приготовил, не помог?
В трубку ворвались еще какие-то голоса.
– Где вы, Полина?
– Не знаю…
«Да это Лейхтенбергская[117], Лейхтенбергская, – донесся старушечий голос, – до метро рукой подать!»
«Значит, побрела пешком от Боба и заблудилась, – догадался Данила. – А теперь едет в первой попавшейся маршрутке». Все оказалось не так страшно, как ему представилось в первую секунду.
– Выходите на конечной и ждите меня, никуда не уходите, слышите? Я уже выхожу.
Он глянул на часы – стрелка подползала к четырем. Мучить себя и «опель» в пробках бессмысленно. Натянув новую куртку, купленную по дороге на мызу взамен где-то пропавшего плаща, Дах быстро понесся к метро.
На привокзальной площади отвратительно пахло жареными пирожками и туалетом. Дах не любил этот район, как и все, находившееся за чертой Обводного канала, а сегодня, после тихого умирания мызы, после молодой красивой матери во сне, этот район города показался ему вдвойне отвратительным.
Мгновенно увидев Апу в толпе ожидающих маршрутку, он выхватил ее за руку и потянул к мосту.
– Прочь отсюда! Какого черта вас занесло в эту дыру?
– Я шла из театра и задумалась. Но дело не в этом, я не того испугалась, я…
Они шли уже в сторону собора по одной из Рот. Здесь и днями всегда малолюдно, а к вечеру вообще ходят немногие, и то неизбежно убыстряя шаг. Они же шли медленно, как во сне, ибо, идя вдоль чуть припудренных снегом домов, можно было смело не соотноситься с настоящим. Наледь, деревья, душное ватное небо, чужая жизнь за окнами, двести лет назад, двести вперед…
Какая разница!
– Чего? – мягко скользнув по плечу – «О, рыдающие плечи в Ивановке!» – будто бы небрежно поинтересовался Данила.
Апа остановилась и зачем-то стянула варежку. Рука была влажной и горячей даже на вид.
– Понимаете, я… Я решила говорить вам все. Иначе мне кажется, что общение с вами бессмысленно. Или так со мной никто раньше не общался, или… Словом, я сама ничего не понимаю, но насчет правды чувствую совершенно точно. Так вот, когда я так решила, то подумала о том, что лучше уж какая-нибудь цель, чем ничего, и тут вдруг я поняла, что это не моя мысль, что будто это кто-то другой за меня подумал и даже произнес. И тут же я увидела, что иду неизвестно где. Это ведь не болезнь, правда? – по-детски схватила она Данилу за руку, и пальцы ее действительно оказались огненными.
– Не болезнь, не волнуйтесь. Или уж если болезнь, то высокая. Но если хотите от меня помощи, то скажите, что же навело вас на решение говорить мне все? До конца – так до конца, правда?
Девушка опустила голову.
– Хорошо, я скажу, но вы только не ругайтесь и не обижайтесь. С вами я становлюсь совсем другая, не я. То есть не прежняя я. И мне как-то все ясно. А когда вас нет, все спутывается. Вы как проявитель. И вы мне очень нужны.
Но Данила, слушая это своеобразное признание в любви, мало думал о чувствах: из всей этой бессвязной речи он выхватил только выражение «прежняя я». Значит, что-то произошло, разделившее ее жизнь на прежнюю и нынешнюю, что-то очень глубокое, внутреннее. Неужели та летняя ночь на Елагином и заведомо неудачный прыжок в воду?
– А почему вы остриглись? – почти механически спросил он, думая о своем.
– А почему вы остриглись? – почти механически спросил он, думая о своем.
Апа вздрогнула, но ничего не ответила. Они снова медленно двинулись в сторону мелькавшего фонарями и фарами Измайловского. И уже у самого перекрестка девушка как-то обреченно махнула рукой.
– Все равно. И все равно я решила говорить все. Давайте хоть кофе где-нибудь выпьем.
Когда-то Данила заходил в это кафе, бывшее тогда просто «Мороженым», выпить с Лизой шампанского, потом с приятелями ударить по коньячку, потом выкурить косячок, потом с удивлением прочитал о нем в бессмертном романе о берегах, но не далеких, а зеленых[118]. Или то был роман о трех товарищах?[119]
Словом, теперь он привел туда и Апу, и они сели в самый дальний угол у полуподвального окна. Мраморные столики сменились деревянными, но на них точно так же медленно исчезали следы от мокрой тряпки официантки. Данила принес девушке рюмку водки, а перед собой, вспомнив, что ничего не ел с прошлого вечера, поставил стакан с «Перье».
Она спокойно выпила водку, чуть задохнувшись на последнем глотке, и сцепила перед собой руки с прилипшими ворсинками шерсти. Дах стянул шарф и бросил между собой и ею – слишком захотелось снять эти ворсинки с рук губами.
– Несколько лет назад я случайно попала в одну компанию. Это были люди совсем не мои: из центра, из университетов, очень интересные. И ко мне относились хорошо, с любопытством. Но я всегда понимала, что их любопытство ко мне не как к человеку, а так, как к интересному животному. Я не обижаюсь, они мне многое открыли, давали книги читать. Но, в общем-то, я не об этом. Просто один раз они меня очень обидели… и когда все прошло, я на стене увидела объявление, знаете, теперь много печатают и клеят, про всяких гадалок и прорицательниц. Я честно не знаю, зачем я взяла и пошла туда, прямо так и пошла. Я долго искала, потому что адрес такой путаный был, но нашла. И бабка – я почему-то представляла себе такую деревенскую бабку со всюду развешенными травками или, наоборот, такую офисную даму среди евроремонта – оказалась совсем не бабка, а такая милая интеллигентная женщина, в старинной квартире. Там такие фиалки цвели! – Наконец, ее бесконечные «такие» несколько отрезвили Данилу, и он стал слушать сидящую перед ним девушку уже вполне сосредоточенно. – И, представляете, она меня даже ни о чем особо не расспрашивала, а так, поговорила минут пять, а потом пересадила на диван и тихо так сказала: «Вы, девушка, не своей жизнью живете». Я, конечно, возмутилась, как это, говорю, не своей, я ее ни у кого не украла, и хотела уже уйти, но она мне положила руку на руку: «Вы мне можете не верить, но я говорю вам правду: лучше вам сменить и вашу работу, и мужа, если есть, и, главное – имя». Я даже похолодела. Ну, работу – понятно, все меняют, мужей – тоже ладно, слава богу, мужа у меня нет, но имя! Меня же родители так назвали, в честь бабушки папиной! Как же можно – имя?! И я опять встала и полезла за деньгами, но она второй раз остановила: «Подождите еще немного. Вы можете меня не послушаться, дело ваше, но хотя бы знайте, что муж ваш никогда вам настоящим мужем не будет, стать вы должны актрисой, а имя вам надо взять Аполлинария». И ушла в другую комнату, и денег так и не взяла. Я стояла как оглушенная. Ничего себе! Я даже имени этого никогда не слышала… – Дах сидел с каменным лицом, и она уже совсем тихо продолжила: – Ну а дальше все просто. Я уволилась из салона, пошла на курсы макияжа – тетка денег дала, потому что родители были против, уж тем более, когда услышали про смену имени. Я же понимаю, что в актрисы так не берут, и в театральный мне не поступить. Я долго ходила по всяким коллективам и в августе устроилась гримером в одно место на Каменноостровском. Я за каждым движением следила, все подмечала, и меня хвалили. Поэтому я вам так благодарна… – Данила сделал протестующий жест.
– Но имя?
– С именем было труднее всего. Всякие справки, комиссии, хорошо еще, что согласие родителей не требовалось, поскольку мне двадцать один год, а то бы совсем глухо, в жизни не дали бы.
– Даже паспорт сменили? Однако! И как же вас звали?
– Катя. Екатерина.
– А фамилия? – спросил Данила, ожидая услышать что-нибудь из того же «пивного» ряда, что и Суслова: Хмелева[120], Бочинина, а то и вовсе Кружкина.
– Соловьева.
– Слава богу! Но дальше, дальше.
– Но что же дальше? – растерялась Апа. – Такое громоздкое имя, никто полностью не говорит, стали звать кто Апой, кто Линой. А Полиной, как вы, никто не звал. Только один мальчик, актер из того театра, все чего-то подсмеивался и говорил, что из-за моего имени мне надо сходить в музей Достоевского. Я и пошла. А дальше вы сами все знаете.
– И в музее вы ничего не нашли?
– Нет, конечно, это он пошутил, наверное. Он вообще приколист по жизни. Над всеми прикалывается. А актер ничего, хороший.
Данила поморщился и закурил, не замечая, что дымит прямо в лицо собеседнице. Любопытнейшая историйка. Но он-то каким образом оказался в нее втянут? Тот утренний звонок-розыгрыш? Больше, кажется, нигде и ничего…
– А, может быть, вы знаете что-нибудь насчет Аполлинарии? – вдруг оживилась Апа. – Я ведь поняла, что вы меня как раз из-за этого имени и заметили.
– Да? – притворно удивился Дах и снова замолчал. – Вам показалось, ей-богу.
– У меня такое впечатление, что вы меня… ну, будто разбудили. То есть не меня, а то, другое, во мне, то, что сегодня сказало эту фразу. Мне кажется, это как-то связано друг с другом: имя и эти ощущения… И вы…
«Лучше бы уж она не рассуждала!» – неожиданно разозлился Данила. Решить прямо сейчас, открыть ей карты или лучше, наоборот, еще больше запудрить мозги, он был не в состоянии; в обоих решениях имелась масса как плюсов, так и минусов. И если бы перед ним сидела девушка образованная, девушка не от мира сего, вроде тех, что встречались ему в юности, он, не задумываясь, открылся бы ей… Но, увы, такой девчушке лучше бы и вообще ничего никогда не открывать. Ах, и почему всегда получается так, что судьба одаривает своими мистическими щедротами совсем не тех и не тогда?
Дах все-таки заказал коньяк – разумеется, только себе.
– Скажите мне, Полина, – уже откровенно, с почти чувственным наслаждением произнес он, наконец, это имя, – а где именно вы прочли то объявление?
– Это на Петроградке, больницу Эрисмана знаете? – Упомянув больницу, она тут же осеклась, но Данила сделал вид, что не обратил внимания.
– Разумеется. – Лицо его просветлело. – А где жила гадалка?
– Тоже в центре. Как бы вам объяснить? Вот цирк, а это наискосок, через речку. Я сама долго искала, потому что улица там была написана по-старинному и еще какой-то упргр Шереметев. Но никакого Шереметева там нет…
– Хорошо, хорошо, – сейчас Апа почти раздражала Даха. Все раскладывалось воистину идеально. Дом на углу Фонтанки и Симеоновской, теперь давно перестроенный, когда-то служил жильем для Прокофия Суслова, бывшего крепостного графа Шереметева. За два года до реформы граф за расторопность и хорошие мозги сделал нижегородского крестьянина управляющим своими именьями по всей России. Была снята квартира рядом с дворцом – про нее Данила знал, как знали и все те, кто так или иначе интересовался жизнью Сусловой, но он никогда не думал о конкретном месте, поскольку более точные сведения отсутствовали. А все оказалось так просто. К тому же, рядом потом появится другая инфернальница, с челкой[121]… Девочкам, хотя и поздновато, наняли гувернанток, и обе ринулись в петербургскую жизнь. Но если Полинька не успевала перебегать с лекции в Университете на публичное чтение, оттуда на литературный вечер, а оттуда еще куда-нибудь, то Наденька не вылезала из библиотек и занятий. Конечно, ей не равняться с сестрой ни дерзостью, ни женственностью, но в упорстве и страстности считаться было можно: она, в конце концов, стала первой русской женщиной-врачом и вышла замуж… ага, именно за того самого Гульдрейха Фридриха, а по-русски за Федора Федоровича, Эрисмана, швейцарского эсдека и гигиениста. Как Федоры-то вышли в судьбе обеих!
Данила чувствовал себя несколько опустошенным и не знал, за что браться дальше.
– Знаете что, Полина, откровенность за откровенность: идите домой. Я три ночи толком не спал. Завтра я скажу вам об этом все, что думаю.
– И про дом? – как-то погасла девушка.
– И не про один. Правда. А что театр? – Апа только вяло махнула рукой. – И про театр.
Она покорно встала, и Дах вдруг быстро, по-зверски поцеловал пахнущий водкой уголок ее губ.
– Не оборачивайтесь! – легонько подтолкнул он девушку прямо навстречу скрипящим дверям.
Глава 19 Измайловский проспект
Апа снова оказалась одна. Странное ощущение охватило ее. Казалось, ничего перед этим не было; ни страшной пустынной улицы, ни голоса, ни встречи с Данилой. Она даже не знала, стало ей легче или нет. Сейчас ее гораздо больше занимал совсем другой вопрос – каковы его чувства к ней? После столь недвусмысленного поцелуя, казалось бы, сомневаться не приходилось, но что-то говорило Апе, что здесь не все так просто.