Она резко выдернула руку и пошла быстрее. Возле камеры с номером «С 33» надзиратель остановился и снял связку ключей, висевшую на ремне. Безошибочно отыскав нужный ключ, он отомкнул замок, с лязгом отодвинул запор и открыл решетчатую дверь.
– Заходи, – коротко сказал он.
Ольга посмотрела на надзирателя и осторожно ступила за порог камеры. Бывать в подобных заведениях ей прежде не доводилось.
Дверь за ней захлопнулась, послышался лязг запора, звук запираемого замка и затем удаляющиеся шаги охранника.
Амалия-Ольга огляделась.
Камера, куда ее поместили, была похожа на комнату в «меблирашке», причем не самого низшего разряда. В таких обычно останавливались мещане, приехавшие из одного уездного города в другой, дабы уладить дела с поверенными своих родственников относительно бабушкиного наследства или приискать новую службу в канцелярии земского управления.
Комната-камера была размером четыре на четыре метра с темно-серыми стенами, выкрашенными масляной краской. Из меблировки здесь имелись небольшой платяной шкаф без дверей с вешалками и полками, комод для белья, шкапчик для посуды, стол, табурет и железная кровать с панцирной сеткой. Кровать, табурет и стол были намертво привинчены к деревянному полу, отдаленно напоминающему паркетный.
Под потолком тускло горела лампочка, вода из медного крана капала в жестяную раковину, и в уголке стоял керамический стульчак с деревянной крышкой. Словом, жить здесь можно было вполне сносно, и следовало, пожалуй, ожидать худшего. По крайней мере, ничего подобного в российских тюрьмах, по рассказам бывалых арестантов, не наблюдалось даже близко.
Помимо правил тюремного распорядка и выписок из закона об уголовной ответственности за те или иные противозаконные деяния, на стене в аккуратной рамочке висел список адвокатов, состоящих на службе при венской апелляционной палате, а прямо над столом был приклеен к стене перечень и стоимость продуктов, которые можно было купить в тюремной лавке. Ассортимент был вполне сносным, стоимость продуктов не дороже, чем в обычной лавке.
Ольга вздохнула и присела на табурет.
Неделя в такой камере – не так уж и плохо. Деньги у нее есть, так что с питанием проблем не будет. По крайней мере, она будет есть то, что пожелает сама, а не то, что ей тут подадут, не сообразуясь с ее желаниями.
Важно то, что будет дальше. Ведь через неделю – суд…
* * *– Я разыскиваю Амалию Шульц, – улыбнулся Артур и приподнял шляпу, надвинутую до того на самые глаза. – Мне сказали, что она снимает у вас квартиру.
– А вы кто такой? – Хозяйка напустила на себя подозрительный вид, хотя господин в альмавиве и шляпе сразу произвел на нее благоприятное впечатление. С первого взгляда было понятно, что мужчина с такой благородной осанкой и правильным выговором принадлежит к высшей касте общества и подозревать его в злонамерениях нет никакого основания. Впрочем, кто он такой, женщина спросила так, для проформы, дабы показать, что она – хозяйка этого дома с прекрасными меблированными комнатами, а стало быть, тоже из себя что-то представляет…
– Я граф де Ламбер, – представился Артур и протянул хозяйке визитную карточку, только что изготовленную в конторе «Станислав Жигимонт. Афиши, рекламные проспекты, визитные карточки, альбомы и прочая печатная продукция. Срок исполнения – два дня. Для постоянных клиентов скидки».
– Очень приятно. – Хозяйка бережно приняла карточку Артура, и голос ее при этом сделался совершенно сахарным. – Дело в том, что ее арестовала полиция…
– Как?! – воскликнул Артур.
– Обыкновенно. Пришла полиция, окружила дом, чтобы она не сбежала, и заарестовала. Даже под окнами стояли.
– За что?
– Точно я не знаю, – произнесла хозяйка, а затем доверительно пододвинулась к Артуру: – Говорят, что она крупная мошенница и за ней водится много грешков.
– Никогда бы не подумал, – раздумчиво произнес Артур.
Все, плакали его денежки и документы. Эта Амалия выйдет не скоро, так что в Вене его теперь снова ничего не держит.
«В Ниццу, дорогой граф Ламбер, в Ниццу! – подумал Артур про себя. – Там тебя дожидаются сорок тысяч франков, с которыми вполне можно начать какое-нибудь крупное дело. Даже очень крупное!»
Как заполучить их, являясь графом де Ламбером? Ну, придется на время стать маркизом де Сорсо. То есть на время получения вклада в банке, благо в Ницце у него имеется немало знакомых, которые могут подтвердить, что он маркиз де Сорсо. По-другому, поручиться за него. Кстати, они могут подтвердить также, что он граф де Ламбер, герцог Мальборо, наследный принц княжества Монако Леопольд Младший, великий князь Константин Николаевич и даже сам Вельзевул или, прости господи, Люцифер. Такие знакомые подтвердят все, что хочешь. Главное, чтобы расчет был.
Так, значит, в Ниццу? Именно!
Высокий худощавый господин в альмавиве и шляпе, надвинутой на самые глаза, с широкой грудью и благородной осанкой, выдающими в нем мужчину, несомненно, дворянских кровей, поблагодарив пожилую даму за полученную информацию, спешно вышел на улицу. За углом он взял извозчика и распорядился отвезти его до «Гранд-отеля», чтобы собрать вещички и отбыть в небольшой провинциальный городок Ницца, одно из любимых мест аристократов и художников.
* * *Сколько надо человеку времени, чтобы привыкнуть к новым условиям, с которыми он еще никогда не сталкивался? Кому-то надобна неделя. Кому-то – день. А кому-то хватит и получаса.
Амалия-Ольга уже вполне освоилась в камере, когда к ней вошел помощник начальника тюрьмы. Он хотел было повести себя как хозяин, принимающий гостью, но получилось наоборот. И это ему крепко не понравилось. Ведь когда вы собираетесь облагодетельствовать кого-то и вдруг чувствуете, что этот кто-то в вашем благодеянии не очень-то и нуждается, у вас от этого сильно портится настроение. И это в лучшем случае…
– Здравствуйте, – ответила на приветствие помощника начальника тюрьмы Ольга и добавила: – Проходите, располагайтесь, пожалуйста, и чувствуйте себя как дома.
Получилось немного язвительно, но усмехаться помощник не пожелал.
– Благодарю вас, сударыня, – немного удивленно ответил он и, пройдя в камеру, присел на краешек кровати.
Входя сюда, тюремщик планировал начать примерно так: «Такой даме, как вы, наверное, не очень уютно в предоставленном помещении. И я, как помощник начальника тюрьмы, готов пойти на то, чтобы предоставить госпоже Амалии Шульц другое, более комфортабельное и меблированное помещение – за отдельную, разумеется, плату. Тем более что тюремными правилами, в сущности, это разрешено». Однако, увидев, что новая арестантка не выглядит растерянной и напуганной, тем более не собирается просить его о помощи, он решил умолчать о возможном переводе ее в камеру получше. И уже начинал понимать, что поступившая постоялица вообще ни о чем не попросит.
На все его вопросы – есть ли у дамы какие-нибудь претензии к условию содержания или жалобы на персонал – Амалия отвечала, что претензий не имеет, однако надеется в скором времени покинуть столь гостеприимное заведение. Единственное, о чем она будет сожалеть, так это о том, что ей придется расстаться со столь приятными и любезными людьми. Слова были произнесены тоном искренним и даже вежливым, но искренность показалась простоватой, а вежливость прозвучала приторной, что предполагало если уж не издевку, то насмешку, и у помощника начальника тюрьмы настроение испортилось бесповоротно.
– Если желаете, то можете довольствоваться за свой счет, – буркнул он и поспешил уйти, так как в присутствии этой дамы чувствовал себя глуповатым и даже в чем-то ущербным.
– Еще раз благодарю вас, – сказала ему уже в спину Амалия, чувствуя, что, несомненно, выиграла этот небольшой поединок с тюремным начальством.
А выигрывать она любила.
* * *Тюремный распорядок был общим как для мужчин, так и для женщин: подъем в шесть утра, после чего насельник камеры должен был одеться, умыться, заправить постель, убраться в камере и ожидать раздачи кофе, которое приносилось ровно в семь.
С девяти часов начинались дознания и допросы. За теми, у кого срок предварительного заключения подошел к концу, приходили охранники и отводили их в суд, после чего в освободившуюся камеру приводили нового предварительного заключенного.
Обед раздавался в полдень. Обычно это была миска супа и паек хлеба весом в фунт, который надо было рассчитывать на весь день.
Ужин приносили в шесть вечера – как правило, печеный картофель или вареный горох с овощами и слабо заваренный чай. Ровно в девять звучала команда отбой, и через четверть часа во всех камерах гасился свет.
В послеобеденное время и до ужина к заключенным могли прийти родственники, но только два раза в неделю, и это служило главным неудовольствием сидельцев, так как в других тюрьмах родственники и вообще посетители могли приходить к заключенным хоть каждый день. Жалобы на таковое притеснение писались едва ли не еженедельно, однако подобный распорядок неукоснительно сохранялся. Поэтому здешнего начальника тюрьмы недолюбливали, хотя и побаивались.
В послеобеденное время и до ужина к заключенным могли прийти родственники, но только два раза в неделю, и это служило главным неудовольствием сидельцев, так как в других тюрьмах родственники и вообще посетители могли приходить к заключенным хоть каждый день. Жалобы на таковое притеснение писались едва ли не еженедельно, однако подобный распорядок неукоснительно сохранялся. Поэтому здешнего начальника тюрьмы недолюбливали, хотя и побаивались.
В воскресенья и праздники был обязателен поход в церковь, естественно, тюремную, – единственное место, где можно было передать друг другу записку или переброситься парой слов.
Имелась в тюрьме и неплохая библиотека, и Ольга сразу затребовала себе несколько книг и журналов. В первый день ее никто не тревожил, и она с удовольствием читала весь день «Дэвида Коперфильда» английского романиста Чарльза Диккенса.
На второй день случился инцидент в соседней камере «С 32». Находящаяся там заключенная осталась недовольной принесенным ей подгорелым обедом и демонстративно вылила миску супа на пол. За этот поступок она была наказана лишением прогулки сроком на три дня. Вообще, наказания, по мере провинности заключенных, делились на пять разрядов.
Первый, самый легкий, – это лишение чтения. Такое наказание можно было схлопотать за пререкания с дежурным надзирателем.
Затем шло лишение прогулки, что для некоторых заключенных было весьма болезненно.
Третьим по значимости наказанием служил запрет на свидания с родными и близкими. Лишенные таковой поддержки извне, весьма нелишней в их положении, заключенные очень страдали и становились покладистыми и исполнительными.
Затем в качестве наказания шло ограничение в пище: одно из самых неприятных в тюрьме, особенно для тех, кто не имел возможности пользоваться тюремной лавкой.
И самым значительным наказанием, венчающим этот перечень, являлось помещение заключенного в карцер, сырой и темный. После проведения суток в нем заключенные становились покорными, а после трех суток – максимально тяжелого наказания в предварительном заключении для женщин – из них можно было вить веревки.
Время от времени мимо камер проходила старшая надзирательница Герда: та самая, что сидела в застекленной будке, когда Амалию привели в тюрьму. Если бы не юбка, то сзади ее запросто можно было принять за мужчину: широкая мускулистая спина, крепкая шея и уверенная поступь. Впрочем, за мужчину ее можно было принять и спереди, потому как довольно явственно проступающие на ее лице усы делали его скорее мужским, нежели женским. Единственным признаком женственности служили огромная грудь, свисающая едва ли не до пупа, и ярко накрашенные губы.
Впервые старшая надзирательница Герда появилась в камере Амалии-Ольги тотчас после инцидента в камере «С 32».
– Ну, как, милочка, пообвыкла малость? – спросила Герда грудным голосом и вымучила из себя улыбку. Впрочем, с усилием она улыбнулась лишь в самом начале, а потом улыбалась вполне искренне, хотя и немного зловеще.
– Да, спасибо, госпожа старшая надзирательница, – ангельским голоском ответила Амалия, скромно опустив глаза долу.
– Ты не стесняйся, – надзирательница будто бы случайно коснулась плеча Ольги, – если тебе надо какие-нибудь продукты из лавки прикупить или вина, так только скажи.
– Благодарю вас, госпожа старшая надзирательница, вы так добры, что я не нахожу слов…
– Я могу быть еще добрее, – осклабилась Герда, и усы над верхней губой встопорщились и обозначились четче. Они были редкими, с черными жесткими волосами и походили на щетину не очень крупного животного. – Если, конечно, и ко мне будут относиться по-доброму, – добавила надзирательница со значением.
Она подошла и взяла Ольгу за талию. А потом ее рука медленно начала опускаться…
– Что это вы делаете? – продолжала играть непонимание Ольга. Но когда рука надзирательницы опустилась на ее попку, не выдержала: – А ну убери руки от моей задницы, старая потаскуха!
Надо было видеть, как мгновенно сползла с толстых губ Герды слащавая улыбка. Как запунцовели ее щеки. Как полыхнули мстительным злобным огнем ее глаза.
Она отдернула руку от попки Ольги, будто от раскаленной докрасна плиты. Спрятала ее за спину, будто действительно обожглась. И ядовито прошипела:
– Смотри, милашка, как бы не пожалеть…
Камера с лязгом закрылась. Герда, метнув на прощание испепеляющий взгляд, двинулась по коридору мимо камер-клеток. Из некоторых вслед старшей надзирательнице неслись негромкие проклятия.
Вызов к следователю не был для Ольги неожиданностью. Ее препроводили в дознавательскую, где тот самый старик-следователь задал ей несколько вопросов, сводящихся, в целом, к одному: признает ли она себя Ольгой Григорьевной фон Штайн, которую разыскивает полиция России за совершение ряда афер и мошенничеств.
– Нет, не признаю, – твердо отвечала Амалия-Ольга, глядя прямо в глаза следователя.
Старик записывал за ней слово в слово, затем дал расписаться и отпустил с миром. Кажется, он ей немного симпатизировал. Что, впрочем, не мешало ему строго блюсти обязанности судебного следователя.
На третий день заточения в камеру к Ольге пришел тюремный священник.
– День добрый, – поздоровался он, отводя взор от прелестей Ольги (она была в неглиже, так как не успела еще одеться «к выходу»).
– Добрый, – ответила она.
– Вы верующая? – поинтересовался священник, поглаживая короткую бородку.
– Верующая, – смиренно ответила Ольга и накинула на плечи платок.
– Может, вы удивляетесь, к чему я это спросил? – посмотрел в глаза Ольги чистым и ясным взором священник. – К тому, – не дожидаясь ответа заключенной, продолжил священник, – что в нынешнее время находятся люди, особенно среди молодежи, которые проповедуют атеизм, совершенно не заботясь о своей душе. А это для меня и любого служителя Бога является крайне скорбным и печальным фактом.
– Для меня это тоже печально и скорбно, святой отец, – кротко промолвила Ольга.
– Ну, вот и славно, – священник снова погладил бородку и воспроизвел на лице ангельскую улыбку. – Стало быть, мой приход вам не покажется в тягость и не будет обременительным?
– Ну что вы такое говорите, святой отец, – придала Ольга голосу нотку обиды. – Я, можно сказать, счастлива вашим посещением и нахожу в нем единственно благосклонность ко мне Вышних сил.
Иголка сомнения кольнула священника, когда заключенная произнесла слово «счастлива». В нем, как ему показалось, прозвучала ирония. Как, впрочем, и во всех последующих словах. Однако он не придал этому значения: женщина перед ним была вполне смиренная, а что до сомнительных ноток в голосе, так это от растерянности и незавидного положения, в которое она попала.
– Не притесняют ли вас здесь, сударыня? – поинтересовался священник перед тем, как приступить к своим генеральным и ключевым действиям. Заключались они, в основном, в беседе с заключенными, которую священник старался сделать как можно более доверительной, и в подспудном выпытывании того, что арестанты скрыли от дознавателей и следователей.
– Что вы, святой отец, – ответила Амалия-Ольга. – Здесь все такие милые. А как они хорошо со мной обращаются – особенно помощник начальника тюрьмы и старшая надзирательница мадам Герда! Они сделали все, чтобы помочь мне в моем незавидном положении. И я уверена, – арестантка сказала это совершенно серьезно, – сделают еще больше.
Уже не одна, а несколько иголочек сомнения кольнули священника.
Так ли уж она искренна в своих словах и помыслах? Не иронизировала ли заключенная, когда говорила о старшей надзирательнице Герде? Ведь всем известно о ее лесбийских наклонностях, и будь его, святого отца, воля, он давно бы изгнал эту Герду из стен столь почтенного и нужного учреждения, как тюрьма предварительного заключения, в которой ему выпала честь служить Богу.
– Ваше благополучие здесь зависит от вашего поведения, – наставительно произнес священник. – Если вы неукоснительно будете подчиняться заведенному распорядку и исполнять все требования служащих, ваши дни, проведенные в нашем учреждении, не будут тяжкими и обременительными.
Священник намеренно старался избегать слова «тюрьма».
– Я это уже поняла, святой отец, – не совсем ангельским голосом ответила Ольга. – Я постараюсь.
– Вот и славно, – сказал священник и, немного помявшись, задал вопрос, предваряющий осуществление главной цели его прихода сюда: – Не желаете ли вы облегчить свою душу?
– Желаю, – ответила Ольга и как-то по-бабьи добавила: – Ой как жела-аю-у…
– Тогда, – воодушевился священник согласием заключенной, – признайтесь мне в грехах ваших и покайтесь. И вам, несомненно, станет легче.
– Станет? – с надеждой спросила Ольга.
– Станет, – твердо ответил священник. – Господь вам поможет.