На полях протокола допроса от 4 октября, где говорилось о встрече с английским журналистом Тальботом, Сталин поставил вопрос:
«А все же о плане убийства лидеров ВКП сообщил?» И сам на него ответил: «Конечно, сообщил».
Этого ему, однако, показалось недостаточно, и он приписал в конце страницы:
«Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о ПБ, о ГПУ, обо всем. Сокольников — следовательно — был информатором (шпионом- разведчиком) английской разведки».
«Пока не разжуешь,— недобро подумал о людях Ежова,— ничего сами не сделают».
Из проекта обвинительного заключения он вычеркнул обвиняемого Членова и вписал замначальника Свердловской железной дороги Турока, несколько лет прослужившего в РККА.
Процесс «параллельного центра» запустили по накатанной колее, учтя как промахи, так и достижения августовского суда. Вышинский лично обратил внимание следователей на то, чтобы в показаниях обвиняемых не было ни малейших несогласованностей. Система парадных протоколов стала всеобъемлющей, подобно системе Станиславского в театре. Полученные на допросах показания сводились воедино и редактировались. После чего, причем в отсутствие арестованного, печатался протокол. Затем его просматривало по восходящей, вплоть до наркома, начальство, внося любые поправки и добавления. Обвиняемому оставалось лишь подписать, желательно без единой помарки, окончательный — парадный вариант и выучить текст. Перед началом суда следователи устраивали строгую проверку, часто экзамен принимал сам Вышинский. Лично отвечая за любой сбой памяти своих подопечных, чекисты старались изо всех сил. Уподобясь терпеливым педагогам, они ласково поощряли прилежных, успокаивали не в меру чувствительных, натаскивали забывчивых. Выбивать показания было, пожалуй, легче.
Все знали, что в этот раз кроме сослуживцев места в Октябрьском зале займут иностранные журналисты, дипломаты, писатели. Алексей Толстой, например, Петр Павленко. Но это свои, с ними просто. А ведь ожидается и Лион Фейхтвангер! Честь фирмы требовала не ударить в грязь лицом. «Семью Опперман» — фильм по знаменитому роману — видела вся страна. С Фейхтвангером довелось крепко поработать Союзу писателей. Его возили на заводы и стройки, в образцовые библиотеки, дворцы культуры, дома пионеров. Он захотел увидеть, как живут обычные люди. Пришлось показать и типичную коммуналку. Собратья по перу, и в первую очередь переводчики, наперебой зазывали в гости. За дружеским столом Фейхтвангер узнал много интересного. Рассказали и про писателя, которого Сталин чуть ли не силком заставил переехать в четырехкомнатную квартиру. Были встречи с военными журналистами, с Кольцовым, ненадолго возвратившимся из Испании, с комкором Эйдеманом, который пишет замечательные стихи. В Кремль он ехал уже хорошо информированным о жизни страны. Очарованный беседой со Сталиным, простотой и житейской мудростью великого вождя, писатель-антифашист принял приглашение своими глазами взглянуть на «правосудие по-кремлевски», о чем наплела столько всяких небылиц буржуазная пресса.
Слушание началось 23 января в тех же голубых стенах и при том же составе суда. И судьи, и прокурор, и семнадцать обвиняемых — на сей раз к каждому был приставлен защитник — сидели на той же сцене, откуда ушли в небытие Зиновьев и Каменев. И сама эта сцена, на несколько ступенек приподнятая над залом, и ряды кресел, и барьер, отделявший подсудимых, напоминающий скорее обрамление ложи,— все навевало мысль о театральном зрелище.
Фейхтвангер, скептически настроенный перед поездкой в Москву, записал свои впечатления, которые почти без изменений вошли потом в его книгу «Москва 1937»..
«Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на... дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал — спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств должны были быть выдающимися режиссерами и психологами.
Невероятной, жуткой казалась деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям».
Особое впечатление на тонкого знатока человеческой натуры, воссоздавшего впечатляющие образы тиранов, предателей, палачей прошлого и настоящего, произвел Пятаков.
Его подлечили в больнице Бутырской тюрьмы, где ему вставили новые зубы, посадили на усиленное питание. За исключением подергивания лицевых мускулов, все последствия многочасовых допросов удалось более- менее сгладить, подретушировать. И это характерное, свидетельствующее о глубоком внутреннем поражении подергивание не укрылось от проницательного взгляда романиста, было подмечено, но почему-то не подверглось холодному аналитическому разбору. Может быть, потому, что он не сподобился наделить столь примечательным недостатком Безобразную герцогиню? Или кого-нибудь из Опперманов (Оппенгеймов)?
«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей... чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили».
Подробно, в духе классической школы описан портрет. Намечена связь между внешним и внутренним, наконец, интуитивно нащупан ключевой пульс: человек вроде бы рассказывает о себе, а создается впечатление, что о ком-то другом, к тому же давно мертвом. Странное, по меньшей мере, впечатление и еще более странное раздвоение психики революционера, ставшего шпионом. Оставалось немногое: осмыслить побудительные мотивы, связать провидческую догадку о режиссерах (гипнотизерах, отравителях) с явно заученной ролью бесчувственного вредителя.
Но Фейхтвангеру недостало упорства и воли докопаться до единственно возможного логического конца: если есть актеры, то есть и режиссер. С обликом Сталина это никак не вязалось.
СССР — страна победившего социализма! СССР — бастион на пути фашистской чумы! Психологическая установка магнетизировала образ вождя. Притом Сталин умел вызывать симпатию. Его словам верили, часто очевидности вопреки. Встречаясь с такими людьми, как Герберт Уэллс или Ромен Роллан, он не жалел усилий, чтобы предстать в самом выгодном свете. После досадной неудачи с Андре Жидом, которого так и не удалось провести на мякине, он заранее подготовился к разговору с Фейхтвангером. Цитировал Плутарха — сначала по памяти, потом достал книгу и проверил по тексту. Заговорив о лицемерии заговорщиков, раскрыл лежавший у него на столе томик Макиавелли и показал предисловие Каменева: книга вышла в «Академии» в 1934 году, незадолго до первого суда в Ленинграде. Когда Фейхтвангер упомянул о дурном впечатлении, которое произвел августовский процесс даже на людей, расположенных к Советскому Союзу, Сталин рассмеялся: «Можно понять людей, которые, прежде чем согласиться поверить в заговор, требуют предъявления большого количества документов. Но это опасное обольщение. Опытные заговорщики редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».
Подробно рассказав о предъявленном Пятакову и Радеку обвинении, он как бы вскользь упомянул о панике, в которую приводит фашистская опасность нестойких духом.
«Писателя Карла Ра дека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду,— пополнил Фейхтвангер свой «Отчет о поездке» на второй день процесса.— Я не забуду, ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера,— надменный, скептический, ловкий, литературно образованный».
Подробно рассказав о предъявленном Пятакову и Радеку обвинении, он как бы вскользь упомянул о панике, в которую приводит фашистская опасность нестойких духом.
«Писателя Карла Ра дека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду,— пополнил Фейхтвангер свой «Отчет о поездке» на второй день процесса.— Я не забуду, ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера,— надменный, скептический, ловкий, литературно образованный».
Даже «превосходство актера » отметил острый писательский глаз, а трезвый, спокойный ум, обогащенный глубокими знаниями, словно заблокировали сталинские — черные с обильной желтизной — очи. Не актера поневоле, а прожженного обманщика-лицедея увидел Фейхтвангер на скамье подсудимых. Не ощутил потаенной трагедии неравного поединка между Вышинским и Радеком.
— ...Так, обвиняемый Радек на допросе от двадцать второго декабря тысяча девятьсот тридцать шестого года,— отлично поставленным голосом читал Вышинский,— приводит следующее место из письма Троцкого... «Главным условием прихода к власти троцкистов, если им не удастся добиться этого путем террора, было бы поражение СССР; надо, поскольку это возможно, ускорить столкновение между СССР и Германией»,— сделав эффектную паузу, прокурор сослался на соответствующий лист и том дела.
Потрясенный Фейхтвангер — беженец из фашистской Германии, чьи книги сжигались на площадях, не обратил внимания на то, что «письмо Троцкого» только упоминалось, но не фигурировало на этом суде.
— ...Радек, подтверждая показания Пятакова,— витийствовал перед микрофоном государственный обвинитель,— на допросе от двадцать второго декабря... показал... действовать по указаниям Троцкого, согласованным с германским генеральным штабом (том пятый, лист дела сто пятьдесят второй)...
Фейхтвангер схватился за сердце: за спиной заговорщиков стоял не только Троцкий, но весь гитлеровский вермахт!
— ...Обвиняемый Сокольников показал: «По окончании одной из официальных бесед у меня в кабинете, когда Г. и секретарь посольства собрались уходить, Г. несколько задержался. В это время оба переводчика вышли уже из кабинета. Воспользовавшись этим, Г., в то время как я провожал его к выходу, обменялся со мной несколькими фразами...»
В голове не укладывалось, как могли эти люди, управлявшие важнейшими министерствами, пойти на сотрудничество с заклятым врагом! Одно дело — политическая борьба и совсем иное — шпионаж, тем более террор! А они ничем не брезговали. Действуя по указаниям параллельного центра и прямым заданиям агента японской разведки X., обвиняемый Князев проводил диверсии на железных дорогах: крушение военного эшелона на станции Шумиха, во время которого двадцать девять красноармейцев погибли и столько же получили ранения; крушение на перегоне Яхино — Усть-Катав в декабре тридцать пятого года; крушение на перегоне Бдиновер — Бердяуш в феврале тридцать шестого.
Взрывы, аварии, отравления! Пятаков дал указания Норкину подготовить поджог Кемеровского химкомбината к моменту начала войны. Все поры государственного механизма были пронизаны изменниками, словно трухлявый пень прожорливыми личинками. Очень даже уместное слово — вредитель.
Приставленная к Фейхтвангеру переводчица сказала, что речь прокурора не обязательно записывать. Все будет напечатано в завтрашних газетах.
Допрос Радека начался на другой день, на утреннем заседании.
В числе своих сообщников он назвал Смирнова, Дрейцера, Мрачковского, Гаевского, осужденных по первому процессу.
— А группа правых? — потребовал Вышинский.
— Само собой, я был с Бухариным связан.
— Даже само собою понятно! — иронизировал прокурор.— Какие вы можете назвать конкретные факты о связях с группой правых?
— У меня была связь только с Бухариным. Томского я видел только в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он говорил очень остро о внутреннем положении...
Вышинский задал вопрос о Сокольникове.
Почти теми же словами Радек описал свою встречу с загадочным Г. И продолжительность последовавшей паузы, вместив непроизнесенное имя, была такая же, как у прокурора.
— А вы были за поражение или за победу СССР? — спросил как бы с подковыркой Вышинский.
— Все мои действия за эти годы свидетельствовали о том, что я помогал поражению,— не пожелал отвертеться Радек.
— Эти ваши действия были сознательными?
— Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда.
В зале прозвучал дружный смех.
Фейхтвангер недоуменно оглянулся. Чему смеялись эти люди? Обмен репликами невольно напоминал детские игры в войну, а ведь речь шла о войне настоящей, о судьбах миллионов! Но прокурор упорствовал, доводя почти до абсурда перепасовку короткими фразами, за которой только угадывался беспощадный подтекст.
Самоуверенная бесшабашность Радека вызывала смутную тревогу.
— А это был, к сожалению, не сон?
— Это, к сожалению, был не сон,— казалось, Радек дразнит Вышинского.
— А было явью?
— Это была печальная действительность.
— Да, печальная для вас...
Конкретных фактов так и не последовало. Назывались фамилии, приводились подробности безумных фантасмагорических планов.
— Германии намечалось отдать Украину,— с непонятной веселостью рассказывал подсудимый о предполагаемом разделе страны.— Приморье и Приамурье — Японии.
Как бы мимоходом, хотя для защиты это могло оказаться немаловажным, он упомянул, что собирался порвать с заговорщиками, рассказать обо всем в ЦК. Но прокурора ничуть не волновало, почему не реализовались благие намерения. Видимо, ему хотелось выставить подсудимого в самом невыгодном свете. И Радек охотно пошел навстречу, потешив заодно публику:
— Не я пошел в ГПУ, за мной пришло ГПУ.
— Ответ красноречивый,— Вышинский определенно остался доволен.
— Ответ грустный.
Только абсолютно бездарный драматург мог состряпать такую пьесу. Живая действительность оказалась до ужаса примитивной.
Вышинский . Это измена?
Радек. Да.
Что может быть проще? С этого они могли бы начать.
Вышинский . Сколько месяцев вы отрицали?
Радек. Около трех месяцев.
Государственный обвинитель мог торжествовать заслуженную победу.
Фейхтвангер, далекий от советских реалий, невольно пропускал моменты поистине драматические, которые заставили затаить дыхание даже специфическую аудиторию Октябрьского зала.
Карл Радек (писатель, еврей, в прошлом видный деятель Германской компартии) вполне естественно вызвал особое любопытство.
«То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками»,— фиксировал Фейхтвангер примечательные штришки. Но, сосредоточившись на скрупулезном описании чисто внешней стороны и вообще ощущая себя Гулливером где-нибудь в стране Лапуту, он не догадывался о том, что говорилось на закрытых заседаниях.
Отвечая на один из заданных Вышинским вопросов, Радек невзначай упомянул Тухачевского.
Имя маршала возникло как будто случайно. Прокурор сразу насторожился и потребовал дополнительных подробностей. Это явно смутило Радека.
— Естественно, Тухачевский не знал о моей преступной деятельности,— сказал он с непонятной досадой и добавил уверенно, что маршал беззаветно преданный партии боец. Просто ему, Радеку, понадобились для работы какие-то сведения об английской армии, и он через Тухачевского познакомился с Путной.