– Спасибо! – искренне обрадовался я.
– Погоди благодарить, – остановил меня Он, – может, еще проклинать будешь. Это ведь тоже очень по-человечески – передать выбор кому-нибудь другому, а после проклинать его, когда результат выбора окажется не тем, какой хотелось. Сделаем так. Ты очнешься тем, кем ты был на самом деле…
– Спасибо! – Это сообщение обрадовало меня еще сильнее.
– Да погоди ты! – опять остановил меня Голос. – Ты понимаешь, что проигравшим в итоге станешь именно ты?
– Как?! – изумился я. – Почему? – Я действительно не понимал этих странных условий.
Но Голос заговорил так, словно это Его приводит в недоумение моя позиции, словно я не понимаю, например, того, что подброшенный камень непременно падает на землю:
– Ну а ты как думал? – спросил Он с саркастическим смешком. – Что твоя душа избавится от тяжести выбора и неизбежной при нем ответственности, но тем не менее тебе дадут прожить в свое удовольствие еще гарантированных тридцать три года, меж тем как смерть остальных будет на моей совести? Если, конечно, имеет смысл говорить о моей совести, что, разумеется, нонсенс. Нет, друг мой, платить приходится за все. Так или иначе. Отказаться от выбора, переложить ответственность на другого – это тоже выбор, и за него тоже нужно платить. Причем, как правило, дороже, чем за любой другой. – Он помолчал, как будто подчеркивая важность сказанного. – Так что, пока не поздно, подумай еще раз. Вариант первый: ты выбираешь одного из троих и живешь его жизнью – а быть может, это как раз твоя жизнь – еще тридцать три года. Подчеркиваю: гарантированных тридцать три года. Другие двое погибнут, само собой. Вариант два: ты отказываешься от выбора и расплачиваешься за это отсутствием каких бы то ни было гарантий. К примеру, если ты – один из убитых, то, сам понимаешь, жизни твоей остается сколько-то там секунд.
Да уж. Куда ни кинь, всюду клин: либо подписывай самому себе смертный приговор, либо оставайся жить, зная, что ты подонок, подписавший смертный приговор другим людям. Вот что тут можно выбрать, скажите, пожалуйста?
– Я могу подумать?
– Валяй, – весело согласился Он, – только недолго.
Проклятье! Ну вот что тут выбирать? Да и потом, все равно, по сути дела, я уже и так мертв… Началось-то все с убившего меня выстрела. Или не убившего? Может, я этот выстрел просто услышал и в обморок упал. Может ведь так быть? Стоп! Ему не нравится, когда лапки складывают? Мне вдруг показалось, что я увидел шанс на спасение:
– Но если я должен выбирать из этих троих, а на самом деле меня среди них нет – это же нечестно!
– Что ты хочешь сказать? – Он сделал вид, что не понимает.
– Я хочу сказать, что, если меня среди них не было, я должен иметь шанс выбрать свою собственную жизнь тоже, – сердито объяснил я.
– Резонно, – теплоты в Голосе осталось не больше, чем в космическом вакууме. – Хотя на деле это лишь уловка с твоей стороны, опять попытка увильнуть от ответственности, переложив все на слепой случай. Мама, я ничего не делал, чашка сама разбилась! Вспомни, что я только что сказал: если я выбираю за тебя, ты очнешься тем, кем был на самом деле, вот только никаких льгот, никакой гарантированно долгой жизни, как при собственном выборе, тебе это не принесет. Но ты пытаешься притвориться, что это и есть твое собственное решение, видимо, в надежде на те самые даровые тридцать три года или сколько там получится. Потому что, знаешь ли, твоя собственная жизнь может оказаться жизнью, к примеру, безногого нищего, который помрет через месяц от цирроза. Или, что вероятнее, тебя там тоже застрелили, никто ж не говорил, что убитых всего трое. Или тебя от ужаса апоплексический удар хватил. Масса вариантов, в общем. И если бы ты действительно почувствовал, кто ты есть, ты бы тогда и свое прошлое состояние почувствовал. Хотя бы слегка, хотя бы как фантомную боль. Но ты, милый, притворяешься! Пытаешься убедить – меня ли? себя ли? – что чувствуешь и помнишь, а на деле душа твоя абсолютно отделена от тела и сознания. Поскольку ты юлишь и притворяешься, то есть фактически пытаешься увильнуть от игры – от выбора, со всей следующей за ним ответственностью, – так какой тебе выигрыш в виде гарантированно долгой жизни? Уж сколько будет, столько будет. Ну что ж… вольному воля. Итак. Выбирай. Ты уверен, что тебя среди этих троих нет? Убежден, что хочешь вернуться в свою собственную жизнь?
Я подумал, что насчет безного нищего Он, конечно, дразнится. Не было там никаких безногих нищих.
– Да, – как можно более твердо произнес я. Точнее, попытался, потому что горло все равно перехватило, и вместо нормального «да» вышел какой-то невнятный писк. Ладно, какая разница, все равно, кроме Него, некому любоваться, насколько достойно я выгляжу.
– Врешь, – уверенно сообщил Голос. – Но так тому и быть. Ты отказываешься от этих трех жизней и выбираешь ту, про которую ты врешь, что уверен, но которой на самом деле не помнишь?
– Я уверен, – упрямо повторил я.
* * *На маленькой, чуть больше развернутой книги, табличке было, кстати, написано «Пальма», а вовсе не «Желтый чайник».
Из глухого торца стоящей углом к дороге старой кирпичной восьмиэтажки вырастал одноэтажный застекленный пристрой «аквариумного» типа. В советские времена в «аквариуме» размещался овощной магазин: кафельные полы, две мрачные бочки с солеными огурцами, сетки с вялой картошкой и проросшим луком, неизменные банки с березовым соком и неистребимый остро-сладкий запах гнили.
С началом капиталистических перемен разорившийся овощной выкупили шустрые кооператоры. Подремонтировали, отмыли, угол, образованный торцом восьмиэтажки и стеклянной стеной пристроя, выстелили плиткой, огородив низеньким кирпичным бордюром, – получилась полукруглая терраса. На крышу пристроя вместо вывески водрузили литую верхушку чайника размером с «Запорожец». Чайник выкрасили почему-то в желтый цвет (может, просто краски другой не нашлось, может, вывеска уже готова была), внутри «аквариума» появились столики, прилавок, барная стойка – в общем, все, как полагается в приличном кафе. От дороги местечко отгораживала череда полувековых лип, так что по теплому сезону терраску тоже занимали столиками.
Бежали годы, кафе переходило из рук в руки, менялись хозяева и названия, но чайник на крыше не только сохранился, но и красили его все в тот же охристо-желтый цвет. Один из очередных хозяев натыкал в кирпичный бордюрчик металлических стоек и посадил вдоль дикий виноград, плющ и прочую лазающую зелень. Зелень постепенно разрослась, образовав что-то вроде стены, на стойки летом стали натягивать желто-оранжевый тент, так что свет внутри летнего «зала» поселился теплый, радостный. Южный.
Последний хозяин, оценив интерьер, чайник на крыше не тронул, но поставил у входа кадку с пальмой, сменил табличку с названием (от прежних уже и воспоминаний не осталось) и рассадил на ветках игрушечных обезьянок и попугаев. Вроде как добавил индивидуальности. Ну а название… Мало ли что там на табличке написано, все ж привыкли к «Желтому чайнику». Одно из московских кафе, называвшееся не то «Царь-девица», не то «Золотая рыбка», не то «Шмель», среди посетителей упрямо именовалось «У Гаврилыча» или даже «Гаврилыч». По той простой причине, что располагалось на улице Чернышевского, которого, как известно, звали Николаем Гавриловичем. Так и здесь. Чайник чайником, а «Пальма» «Пальмой», одно другому не мешает.
Во всем остальном кафе – копия дюжин и дюжин своих собратьев: «винная карта» (попросту перечень напитков с барной стойки, не потрясающей изобилием, но и не вовсе скудной) раза в два обширнее меню, два-три горячих блюда, передающие друг другу гордое наименование «блюдо дня», десятка два холодных закусок, десяток десертов, чай, кофе, мороженое.
В общем, модным заведением «Желтый чайник» (ныне «Пальма») никогда не был, да и вряд ли когда-нибудь будет, зато забежать в него на часок, чтобы угостить ребенка мороженым или девушку шампанским, можно в любое время. Тихо (если никто ничего не празднует), уютно, без особых претензий.
Сентябрь выдался необыкновенно теплый, лето еще даже не вспоминает о ярлычке «бабье», и субботним вечером горожанин просто не в силах усидеть в четырех стенах принадлежащей ему ячейки общего улья. Суббота – идеальное время, чтобы отправиться куда-нибудь – если не за город, то хоть на небольшой променад.
Зелень заплетает лишь половину ограничивающей террасу «Желтого чайника» дуги, так что вход широченный, внутренность летнего «зала» как на ладони.
Почти напротив входа виднеется вынесенная из внутреннего зала барная стойка. Рядом за двумя сдвинутыми столами компания старшеклассников хихикает над вазочками с мороженым, разливая под столом запретный портвейн. Белобрысый бармен косится в их сторону неодобрительно, однако помалкивает, сосредоточенно протирая и без того чистые бокалы.
Справа от подростковой компании девушка с тяжелым узлом светлых волос, из которого будто случайно (стиль «продуманная небрежность», а как же) выбиваются несколько завитков, что-то чертит на салфетке, с улыбкой взглядывая на сидящего рядом парня в оливковой футболке, на которой нарисован смешной жираф в очках. Лицо парня сразу кажется мне знакомым, но первой я узнаю все-таки девушку – Соня! Значит, рядом – Майкл. С другой стороны от стойки я вижу Настю, которая говорит сидящему рядом с ней Денису: «Все-таки нужно было Катюху с собой взять, что-то сердце у меня не на месте!» Мужчина успокаивающе гладит ее руку: «Успеется, маловата она пока для кафе. Не волнуйся, все будет в порядке, Галина Семеновна отлично за ней присмотрит».
Если я вижу Настю и Майкла, значит, на «мою» долю остается Андрей Александрович?
У входа тормозит большой синий минивэн, открывается водительская дверь, и наружу выпархивает стройная темноволосая женщина, лица которой я не вижу. Женщина обходит машину, поднимает заднюю дверь, из-под которой выезжает что-то вроде пандуса, и выкатывает… инвалидную коляску.
Что за черт?! Все, в чьих жизнях я побывал, передо мной. А я-то где?
А я стою, прислонившись к толстенному липовому стволу напротив входа в кафе. Нет, уже не стою, иду внутрь, вхожу, рука нащупывает в кармане холодную тяжесть…
Значит, все это было злой издевкой? Я и есть тот самый придурок, который устроил бойню? И все это уже случилось? И ничего не изменить?
Я вспомнил! Вспомнил, почему я здесь, вспомнил, зачем мне пистолет, вспомнил, за что я ненавижу этих людей…
Меня захлестывают боль, стыд и невероятное отвращение к самому себе. Но рука уже вытягивает из кармана пистолет, и я ничего, ничего, ничего не могу с этим поделать! Словно это не моя рука, словно ее кто-то тянет…
Господи!
Господи?!
Да черта с два!
Время застывает, становится тягучим, как мед, и таким же приторно сладким. И все мы в нем – как мошки, тонущие в меду, рыжем, золотом, солнечном, полупрозрачном, как янтарь. Говорят, янтарь с мошками ценится в несколько раз дороже «пустых» кусков.
Я вижу, как моя рука (медленно, медленно, медленно, сквозь тягучий мед застывшего мгновения) вытягивает из кармана пистолет. Я вижу, как из руки бармена (медленно, медленно, медленно) выскальзывает бокал, плывет по воздуху, касается пола, а следом взлетает веер сверкающих осколков…
– Не стреляйте! – Вера, оттолкнув инвалидную коляску, кидается ко мне…
Денис подсекает Настино кресло, так что девушка валится на пол…
Какой тяжелый пистолет… Наверное, тонну весит… Мрачный зрачок прицела кажется бездонной пропастью, он все шире, шире, он затягивает, как черная дыра… Я почти не чувствую движения своего пальца на спусковом крючке…
Последняя мысль: только бы не очень больно!..
Часть 2
Выстрел.
Темнота.
Ничто. Нет ни форм, ни звуков, ни света – вообще ничего. Туман. Кажется, я растворяюсь в этом тумане.
Туннель, тени, сполохи – я не столько вижу их, сколько вспоминаю. Сейчас будет белый коридор и белая комната, вся вылепленная из света. Но я не чувствую движения. И не вижу света. Только темнота. Но не тягучая и липкая, как смола, – сияющая темнота.
«Разве темнота может быть сияющей?» – спрашиваю себя. И – вспоминаю!
– Все-таки ты мне врал! – кричу это, почти задохнувшись от злости.
– И кто это тут вопит о вранье? – Глубокий бархатный голос не звучит ни сверху, ни снизу, он охватывает меня со всех сторон, кажется, это звучит сама темнота. – Разве не ты, просто чтобы любой ценой избежать выбора, заявил, что точно уверен, что твоей жизни среди попробованных нет? Хотя какая уж там уверенность. Хотел и рыбку съесть, и косточкой не подавиться? Согласился… нет, не согласился – настаивал на том, что выбираешь свою собственную жизнь. На чем настаивал, то и получил. Любой ценой, – в голосе чувствуется усмешка.
Мне становится по-настоящему жутко:
– Но я же не знал! – кричу я, предчувствуя приближающиеся слезы. Проклятье! Еще не хватает разреветься, как обиженному дошколенку. – Так нечестно!
– Да неужели? – саркастически переспрашивает темнота. – Тебе честно сказали, что какой-то придурок расстрелял троих. Умолчав, правда, что его самого застрелил вовремя подоспевший полицейский. Впрочем, мог и сам догадаться. Как еще можно остановить придурка с пистолетом, если не пристрелить его самого? Так что ты услышал чистую правду. И узнал, что ты – один из убитых. Тоже чистая правда. Какие ты из этого сделал выводы – твоя воля, твоя проблема. Про то, что ты – стрелок, а не одна из жертв, тоже догадаться было несложно. Тебя предупреждали: включи мозг, включи интуицию, включи наблюдательность и прочий интеллект.
– Но это жульничество! – возмущаюсь я. – Разве господь может жульничать?
Бархатно гулкий смех похож на уханье филина:
– С чего ты решил, что я господь? Я же тебе говорил, что ничего подобного.
– Значит, дьявол? – пугаюсь я. Хотя, казалось бы, чего уж пугаться – после всех моих последних, как бы их помягче назвать, приключений. Но все же, все же, все же. Страх почти инстинктивен. Это же все знают: бог – добро, дьявол – зло. Бог может быть суров, конечно, но дьявол-то однозначно не может быть милосерден. Разве не так?
Тьма начинает… нет, не редеть, наоборот, сгущаться. Но сгущается она неровно, порождая линии, поверхности, объемы… Почти прямо передо мной сияние темноты становится багровым, как дальний или чуть пригашенный огонь. Багровый делается ярче, словно приближаясь, наливается алым, оранжевым, пляшет, переливается. Но алый танец не расплескивается, он виден словно в жесткой раме, в окошке, в амбразуре.
Нет, не амбразура. Камин. Массивный, бесформенно овальный, из грубого мрачного камня, больше похожий на природную пещеру, чем на искусственное сооружение. Наверное, так должно выглядеть адское жерло. Ах да, я же сам спросил про дьявола!
– Нудный ты, как лекция по марксизму-ленинизму, – с той же насмешкой сообщает… кто? или что? темнота? со мной говорит сама темнота? Голос, во всяком случае, как раз такой, какой и должен быть у темноты, низкий, почти рокочущий, какой-то бездонный. – Бог, дьявол… Бородатый дедушка, восседающий на облаке, мрачный дядька с рогами, поджаривающий грешников на сковородках – будто у нас тут нет занятий поинтереснее. – Темнота разражается негромким, но раскатистым смехом. – Ведь так просто понять: нет отдельных воплощений добра и зла, они суть одно, ну, как две стороны монеты. До односторонней монеты даже этот ваш Мебиус не додумался. Ибо нет и быть не может. Как не может быть света без тени и тени без света. И уж тем более нет ни бога, ни дьявола вне тебя. Ты, как и все остальное в этом мире, просто часть общей системы, и вне тебя – лишь связи, ее образующие. А вот в тебе самом есть все – и райские высоты, и адские пропасти, ты сам выбираешь, чему и кому служить. Это же не просто, а очень просто. А то – бог, дьявол. Что угодно, лишь бы не личная ответственность. Да ты присаживайся, присаживайся.
Это приглашение? Как странно! Я озираюсь вокруг. Ну, или хотя бы пытаюсь это сделать.
Голос теперь звучит вполне по-человечески, этакий гулкий шаляпинский бас, и доносится уже не отовсюду, а из-за спинки широкого кожаного кресла, разместившегося слева от камина. Я замечаю еще несколько таких же кресел и диванов: больших, явно мягких. Кажется, черных. Отблески пламени, играющие на их темной поверхности, ежесекундно рисуют все новые и новые узоры: линии, пятна, полосы – то темно-багровые, то зеркально взблескивающие, – создавая неуловимо мимолетные, но все же осмысленные картины, подобно кадрам какого-то потустороннего фильма.
Массивный квадратный стол, хотя и стоит прямо перед камином, выглядит сгустком тьмы, только стеклянный блеск поверхности напоминает гладь ночного озера, в которой – я могу поклясться – отражаются звезды! Я задираю голову: потолка надо мной не видно. И неба со звездами тоже нет, стол ничего не отражает, он поблескивает сам по себе, а звездные искры заполняют стеклянистую поверхность не однородно, как полагается небу или его отражению. Клубясь в стеклянистой глади, они собираются в странно знакомые облачка и туманности: инь и ян, день и ночь. Прямо на меня «смотрит» выпуклый бок светлой запятой «Ян», точка в толстой ее части пристально таращится жутковатой темнотой. Такой же темнотой – никаких звездных искр! – сияет обнимающая «Ян» запятая «Инь», из которой подмигивает, переливается «звездными» искорками светлая точка.
Борясь с охватившей меня жутью, я делаю несколько шагов к креслу справа от завораживающей «озерной» глади, возле выпукло темного бока «Инь». Но, оказавшись возле кресла, я вижу, что на меня опять «смотрит» изгиб запятой «Ян»! Словно они поменялись местами.
Я опять взглядываю вверх: нет, никакого неба или потолка тут нет. Как нет, впрочем, и стен. Вместо них это странное место – не могу назвать его комнатой – окружает все та же сияющая темнота.