Командирская дурь, как и подвиги, встречается примерно одинаково в кино и книгах. А в повседневной жизни она преобладает. Вот и речь секретаря парткома, пока Таранов «абстрагировался», по словам Генки, прервал дикий крик дневального: «Батарея, смирно! Дежурный, на выход!» Комбат сидит в канцелярии напротив, значит, в батарее появился офицер значительно старше по должности. Иначе, кому еще можно подать такую команду?!
– Таранов, свободен! Завтра договорим…, – комбат быстро застегнул на кителе пуговицы, и показал на дверь, к которой стремительно подходил комдив – командир четвертого дивизиона, или Пуп, как звали его все курсанты. Добрый, душевный, человек, он представлял собой крупного, несколько рыхлого, с пивным животом полковника в каракулевой папахе и нечленораздельной речью «пуп-уп-пуп». За время службы на него навесили все анекдоты и байки про недалеких, мягко говоря, старших командиров. Однако, многие «афонаризмы» родились при его непосредственном участии, и поэтому принимались, как должное.
Вот типичные фразы, которые, пародируя автора, повторяли подчиненные Пупа:
– «Эй вы, трое! Оба ко мне!»
– «Иду я по плацу, а там одиночки толпами шастают!»
– «Женитьба – дело серьезное! Женитьба только через меня!»
– «Копать канаву от меня до следующего столба!»
– «Товарищ курсант!
– Так точно!
– В увольнение хочешь?
– Так точно!
– Наверное, красивая? С серьезными намерениями?
– Так точно!
– Жениться собрались?
– Ага!
– Значит, не судьба!»
Таранов мгновенно покинул канцелярию, отдал честь в коридоре Пупу, и выскочил из расположения казармы в сторону клуба. За окнами канцелярии громко звучало знакомое и невнятное «пуп-уп-пуп». Свои разборы подчиненным офицерам устраивал командир дивизиона не только в будни, но и в праздники. «У военного нет выходных! Есть ненормированный рабочий день!» – повторяли за комдивом комбаты, а им вторили командиры взводов.
– И так везде, от взвода до … – Таранов посмотрел вверх, а когда опустил глаза, перед ним стояли его друзья.
– Улетела твоя «ласточка», служивый! – Генка широко улыбался, и ерошил свои непослушные рыжие волосы. – Привет тебе передавала.
– Адрес взяли? Как ее зовут? Телефон есть? – застрочил вопросами, как из автомата, Семен.
– Не понял, – протянул недоверчиво Слон. – Я с ней быстрые танцевал. Там не поговоришь. Музыка орет. А ты в медляке с «ласточкой» тащился. Что? Не познакомился даже?
Курсанты отделения смотрели удивленно на товарища, который потерял дар речи. Он год искал девушку, ждал с ней встречи, а она так бестолково закончилась. На глазах Таранова навернулись слезы от обиды на себя, друзей, систему, не реализованную сегодня возможность. Марк крутил пальцем у виска, понимая, что друг растаял в медленном танце, и потерял все свое красноречие при общении с незнакомой девушкой:
– Да, Таран… Ты… Чудак ты, на букву «Т»!
Часть III. Веселые ребята
Глава XVII. На плацу
На Ленинградское осеннее небо совершенной рукой создателя выплеснулась вся необозримая палитра серого цвета. Не как в обычном седом дыму от костра, где разноцветные клубы сменяют друг друга по мере удаления от огня. Темные и светлые тучи перемещались по неведомым законам, наезжали одна на другую, то улетали в разные стороны, то рвали друг друга на части, или медленно таяли. Тогда сквозь грязно-молочную пелену открывался бледный высокий лазурный небосвод с нежно-голубыми оттенками.
В этом просвете с перистыми облаками меж всего серого месива, прямо над головой Таранова летела одинокая утка. Она упорно преодолевала свою дистанцию равномерными взмахами крыльев. Где-то, далеко впереди виднелись хвосты ее сородичей, стремящихся на юг, к теплу. Нестройная утиная песня с протяжным, улетающим крякающим «А-а-а» влекла за собой в небо. Догонит она своих или усталость лишит бедную птицу права быть вместе со стаей? Встретит она небесного хищника или судьба благоволит её природе? А, может, охотник подстрелит дичь и накормит мясом свою семью? Сколько вопросов на одну утиную жизнь, и ни одного точного ответа? Почему? Почему в жизни человека вопросов больше ответов?
Эта осень запомнилась важным событием, которое ждали, к которому готовились, начиная с 7 сентября. В первые дни после отпуска прошуршала среди курсантов фраза из годового плана мероприятий: «В ноябре будет парад, в нем предстоит участвовать личному составу не только четвертого дивизиона, но и всего училища».
Нет ничего необычного в строевом шаге, и ходить под барабан мальчики начинают в детстве. Все пешком ходили под стол, кто-то пионером маршировал по школе, кто-то в суворовском училище изучал строевую подготовку. Муля, например, вместе с другими кадетами делал из строевых занятий шоу, где особенно ярко у него получались приемы с оружием. Он так лихо показывал элементы «На караул!», что все невольно восхищались его скоростью, четкостью, слаженностью, фиксацией известных каждому движений.
С курса молодого бойца курсанты начали систематически заниматься строевой подготовкой, по которой ставилась оценка, и решалось заурядное – «быть увольнению или не быть». С поступлением на первый курс и регулярными построениями с оркестром, появилось чувство локтя, умение перестраиваться в колонну и шеренгу, чеканить шаг. У большинства курсантов этот «гамлетовский» вопрос держался нерешенным до тех пор, пока не пришло умение держать равнение и управлять подразделением на марше, а с ними понимание важности армейского строя.
«Вся осень – на плацу!», «Плац – наш дом родной!», «Выше ногу, курсант!» – Такие заголовки появлялись в боевых листках и стенгазете круглый год, а этой осенью они встречались чаще, чем увольнения в субботу.
Началось все в день рождения Марка, который был отмечен общим построением дивизиона 7 сентября. «Так меня еще никогда не поздравляли», – улыбался именинник, с наивной надеждой, что комдив ему лично пожмет руку, как отличнику боевой и политической подготовки. Не тут то было. Возвысившись на трибуне, Пуп нечленораздельно пробубнил в своем стиле «пу-уп, пе-пе, пап!» Командиры батарей и взводов, как ни странно, его поняли, а, может быть, уже знали невнятно озвученную задачу. Перестроили своих подчиненных в одну шеренгу, и дали команду рассчитаться на четырнадцать.
Такого прежде никогда не было. Рассчитывались «на три» при поступлении в училище, и попали каждый в свою батарею. Там их развели «на четыре» и сформировали группы и взвода. «Рассчитайсь на первый, второй!» – звучало каждый день при построениях, а тут – 14!
Оказалось, что 12 человек по фронту (плюс два курсанта – «запасные»), и десять таких шеренг – это требование к парадной коробке. Коробок должно быть три, по числу участвующих в параде подразделений. Впереди – знаменная группа и командиры.
Всем курсантам обновили форму одежды, чтобы на параде они выглядели безукоризненно. Но Марка эта чаша миновала. Ему повезло, как деду Щукарю, что говорил «головка тыковкой да лицо сытенькое, генералом будет». И правда, у него голова очень походила на шишку, как у гашековских героев, и фуражку он носил необычайно маленькую – 53 размера. На складах такого размера не нашлось, и приходилось Марку подкладывать бумагу, газеты и даже глянцевый журнал «Огонек» для того, чтобы фуражка не слетала с головы. Но все равно, она сидела на нем, как на корове седло.
Приезжает он в свой первый отпуск, а показатель лихости и благородства на его голове совсем не держится. Приходит в центральный экспериментальный пошивочный комбинат и предъявляет свою голову. Девушки пошивочного цеха за 5 рублей 50 копеек сшили ему головной убор под размер тыковки. Причем не простую фуражку, а генеральскую – с лаковым козырьком и бархатным околышем.
«Идеальная фуражка! – говорил о ней Марк. – Она настолько красивая, что все ею любуются. И настолько уникальна, что никто не может ее надеть на свою большую голову. Не Муха с 59 размером, не Слон с 58-ым, не остальные курсанты и офицеры, чьи размеры в основном от 55-го до 57-го. Это фуражка, которая гордо стоит на своем месте у вешалки. И никто ее не берет».
Да и сам он брал её не часто, так как редко попадал в увольнения на первом и втором курсах, пока не справился с проблемами по физической подготовке. В этой фуражке Марк ходил все оставшиеся до выпуска годы, невзирая на регулярные замечания патруля за неуставную форму одежды. Он гордо снимал перед проверяющими фуражку и предлагал примерить. Марка отпускали, и он шел дальше удовлетворенный и довольный собой.
Таранов со своим ростом не попал в первую шеренгу. Не дорос. Там величественно шествовали Слон, Дэн и Сэм вместе с великанами из других подразделений. Ему вместе с Марком пришлось шагать далеко в глубине, где совсем не видно, если фотографировать или показывать курсантов по телевизору. Поначалу он переживал, мечтал подойти к взводному и встать правофланговым в своей шеренге. Но офицеры были неумолимы при расстановке подчиненных.
Таранов со своим ростом не попал в первую шеренгу. Не дорос. Там величественно шествовали Слон, Дэн и Сэм вместе с великанами из других подразделений. Ему вместе с Марком пришлось шагать далеко в глубине, где совсем не видно, если фотографировать или показывать курсантов по телевизору. Поначалу он переживал, мечтал подойти к взводному и встать правофланговым в своей шеренге. Но офицеры были неумолимы при расстановке подчиненных.
«На правый фланг попадают отличники и любимчики» – смеялся Генка, а он, как член спортивной сборной училища по военному многоборью, выпал полностью из строевой подготовки к параду. Но теперь чаще остальных сержантов ходил в наряды по батарее, так как на масштабные тренировки частей Ленинградского военного гарнизона, где отрабатывалась общая слаженность парадных расчетов, увозили практически всех курсантов.
В родных стенах училища, независимо от погодных условий, они ежедневно выстраивались по периметру плаца на расстоянии двух метров друг от друга по специально начерченным белой краской квадратам. Шагали гуськом, по одному, под звук большого барабана, а если барабана по какой-то причине не было, то его звуки имитировал Пуп. «Трррр-Бум!» у него получалось отлично. Трудно было сдержаться от смеха, когда он глубоко набирал воздух в легкие, сам становился похож на армейский барабан, и выдыхал звук, как пародировал. Настроение поднималось тут же у всех.
Офицеры настойчиво требовали тянуть носок, поднимать ногу над землей на 15—20 сантиметров, соблюдать определенный ритм со скоростью 110—120 шагов в минуту, при равномерной длине шага сантиметров 70—80. С барабанным «Трррр-Бум!» курсанты вставали и засыпали целых два месяца, а потом еще долго вспоминали, как неудачно одетые портянки стирали им ноги, неправильно подогнанная фуражка срывалась ветром, как мокли под дождем гимнастерки, если тренировка и дождь «не находили временного консенсуса», по словам Марка.
Иногда на плацу случались казусы, которые развлекали или вселяли грусть, но в большинстве своем разнообразили хмурые курсантские будни при подготовке к параду.
Однажды пес, который жил у местной столовой, почувствовал тягу к армейской музыке. Особенно к ритму небольшого барабана, который выбивал дробь не только парадному расчету, но и перед встречей начальника училища с заместителем по строевой подготовке на торжественных построениях. Кобель, которого окрестили «Балбесом», за схожесть характеров с одним из взводных командиров, выбегал на плац, и шагал за Делегатом. Пёс печатал строевой шаг по-собачьи, и радостно повизгивал от внимания тысяч смеющихся глаз, устремленных на него.
Эта армейская любовь и красота недолго нежила беспородную скотину. Возмущенный непорядком Делегат распорядился убрать пса с плаца перед очередной проверкой из Москвы. Казалось бы, столица и собака лежать не могут в равных плоскостях. Однако, утром пса не нашли, не появился он в день проверки, и через неделю. По казармам прошел слух, что доброхоты помогли решению генеральской проблемы и сделали шашлык из собачьего мяса.
Но такие случаи были единичны. Чаще курсанты, сержанты и старшины под настроение радовали себя и командиров умением красиво пройти, спеть строевую песню, отдать равнение в строю. «И-и-и, раз!» – протяжно кричал чей-нибудь звонкий голос, «И два!» – отвечали хором сто человек, и разом поворачивали свои головы к трибунам. Удальство и лихость, с которыми курсанты шли, вытянув шеи, обнажив в улыбках зубы, сверкая веселыми глазами, равняясь направо, вызывало восхищение у тех, кто понимал в муштре толк.
Негласные состязания по строевой подготовке существовали со времен основания училища, но в этом году Делегат принял решение передвигаться не только по плацу, но и по всей территории исключительно строевым шагом. Курсанты роптали: утренние, дневные, порой ночные тренировки, обязательные построения и разводы, а теперь еще передвижение на занятия?! Создавалось впечатление, что из этого выпуска собираются сделать строевых офицеров и отправить командовать ритуальными взводами или в кремлевский полк, вместо бойцов у Мавзолея или Вечного огня на Красной площади.
В те дни на очередном комсомольском собрании идеализм юноши подтолкнул Таранова высказать сумасбродную идею о возможной прогулке по Невскому проспекту строевым шагом. Его тут же подняли на смех, не уловив иронии; однокашники зашикали, испугались, что еще и в увольнение придется ходить, оттягивая носок со ступней параллельно земле. А он помнил еще со школы «Юнкеров», где предпоследняя глава с проходом батальона по Тверской улице в Москве и девушками с кружевными платочками на балконах домов, его сильно впечатлила своим торжеством и сентиментальной парадностью.
Было грустно.
Никто тогда идеи не поддержал, а несколько лет спустя улыбались, вспоминая юношеское пророчество.
Таранова поражала реакция командования на строевую жизнь подчиненных. Выделялся среди командиров Делегат. Он видел, как стараются подчиненные, и придумал неуставные виды поощрений, которые вызывали непристойный хохот. Невозможно было скрыть улыбку, когда он объявлял всему строю: «большое человеческое спасибо!», «большое генеральское спасибо!» или «просто спасибо!». Это «спасибо», как разновидность поощрения подхватили некоторые офицеры и сержанты. Им в ответ неслось стройное, залихватское, и такое же неуставное: «Пожалуйста! Пошел ты…».
– Вот так, – думал курсант в строю, – одной-двумя фразами можно убить элементарное воспитание, к которому с детства приучала мама, закладывая в голову «волшебные слова». Они приобрели иной смысл и затерлись в армейской среде, как старые затертые портянки.
Можно убить словом, а можно решить дело кулаком. Однажды на ужине в столовой Марк рассказал, что знает, кто докладывает о делах в батарее непосредственно самому командиру дивизиона. Пуп, и правда, имея кабинет на третьем этаже, узнавал о делах на первом этаже быстрее, чем комбат. Чувствовалось, что есть некто, кто «сливает информацию наверх», по словам Марка.
Оказалось, все очень просто. Пуп слыл любителем зелени. Цветы в его кабинете благоухали круглый год, и напротив своего кабинета он устроил клумбу, которую регулярно окучивал Барыга. В то время, когда батарея повзводно выбегала с раннего утра на зарядку, Барыга чинно поднимался на третий этаж в соседнюю батарею, где располагался кабинет комдива, и поливал цветочки. Один из друзей Марка по литературному кружку случайно стал свидетелем разговора Барыги с комдивом, и понял, что клумба поливается не просто так. Нашептал дугу, Марк поделился информацией с Семеном, в результате о «провокаторе взвода» узнал Слон.
Встречу с разбором назначили во взводном туалете. Слон, Муля, Пучик, Дэн, Шим, Рыжий, Дым сидели на скамейке и наблюдали экзекуцию, готовые принять в ней самое непосредственное участие.
– Ну что? Понимаешь, что так нельзя?! – Слон смотрел на Барыгу, как удав на кролика, только нежнее и внимательнее, стараясь по взгляду определить степень его вины.
– Я ничего, я ничего не делаю…
– Сейчас обделаешься, – всем весом своего пудового кулака он приложил так, что Барыга влетел между двух писсуаров, и сел на мокрый пол, который Марк только что помыл, будучи дневальным по батарее. Барыга приподнял мокрый зад, и слезливо посмотрел на Слона. У него еще жила надежда улизнуть из злополучной переделки, куда он попал по своей же вине. Плутовские цыганские глаза выдавали его вину, и это понимали все, кто был в курилке.
– Ну что? Теперь понимаешь? – еще один удар не меньшей силы уложил Барыгу плашмя на мокрый кафель. Капельки крови из разбитого носа упали рядом и растеклись алыми завитушками.
– Обидно, – подумал Марк, – я мыл, мыл, а теперь вся работа насмарку…
Успокоило его только то, что после воспитательной работы Слона прекратилась волна доносов, и жить во взводе стало спокойнее.
Тешили минуты, когда на плацу звучала строевая песня, передвижение с которой бодрило всех и каждого. Во взводе и батарее был свой репертуар, который разучивали в казарме, а отрабатывали на вечерней прогулке – обязательном передвижении по периметру плаца перед сном. Похоже, что со времен первого съезда офицеров-воспитателей юнкерских училищ и кадетских корпусов в начале ХХ века, кто-то запустил мысль в сознание руководителей военных подразделений: прогулка перед сном снижает тягу к рукоблудию и полезна для здоровья.
Современные командиры не заставляли петь на ночь «Отче наш», а военные песни – пожалуйста. В каждом взводе был свой запевала. Бывало, затянет высоким звонким голосом Муля «У солдата выходной», подхватит ее хоровая группа (не зря же они репетировали в художественной самодеятельности!), а Таранову только и остается задорным пронзительным свистом поддерживать друзей.