Добраться в неё оказалось сложно. Только с центрозавозом8 можно доплыть или вертолет при летной погоде забрасывал людей на эту сопку у берега Тихого океана. Накануне разбился Ми-6, и замполит, мой предшественник, погиб. Прибыл я в это подразделение, и почувствовал себя скверно. Три домика, казарма, склад, баня с кочегаркой, командный пункт – вот и все строения. Радиолокационная техника, конечно: П-14, П-35, высотомер, дизеля. В первый же день моего прибытия один из домов едва не сгорел: коротнула проводка на стенах, обтянутых вместо бумаги, тканью (при частых землетрясениях не так сильно поверхность ведет). Связь со штабом батальона и бригады – только по радио, раз в день. Доложишь, что жив и крутишься, как нерка в сетях.
Основная проблема в том, что роту в бригаде называли не просто трудной, а ссыльной. Каждому призыву, который отправляли сюда, так и говорили: «Бери веревку и мыло – поедешь служить на Шипун!» Сюда ссылали разгильдяев, недисциплинированных и распущенных бойцов бригады, а порой – и корпуса. Эти штрафники верховодили в казарме. Не рота – зона. Отсюда не убежишь, не дезертируешь, не уплывешь, не пойдешь в увольнение. Кругом сопки непроходимые и океан. Только на горизонте огонек случайного рыбацкого судна мелькнет, да сивучи орут на берегу, как мотоциклы на мотодроме.
Наглых воинов, хамов и разгильдяев, потомков магаданских бандитов и колымских ссыльных законными и уставными мерами в такой отдалённой роте воспитывать исключительно сложно. Обычные виды взысканий: «замечание, выговор, строгий выговор», – для абсолютного большинства из них ничего не значили. Арестовывать с содержанием на гауптвахте не могу: нет гауптвахты. Взыскания – наряды на службу вне очереди – не имели никакого влияния. Итак, ходили через день на ремень. Людей в роте не хватало. Часть бойцов несли постоянное боевое дежурство в две смены, другие шли по нарядам, третьи болели, дембеля имитировали службу, но ничего не делали. Поэтому молодежь трудилась в два, а то и в три раза напряженнее, чем положено.
На фоне жуткой дисциплины, все остальные проблемы меркли. Когда я прибыл в роту, то у тумбочки дневального никого не было, караул нес службу без патронов, в столовой молодежь ела дырявыми ложками, из машин – только один трактор был на ходу. На боевом дежурстве, правда, немного чувствовалась ответственность, но зыбкая. Единственное, на что я надеялся, так это на свои человеческие качества. Дети без отцов, воспитавшиеся у одной только матери или в интернате, могли увидеть во мне человека, старшего брата. Я в это верил.
В увольнение ходить солдатам было некуда, и я придумал для них культпоходы к морю, чтобы немного жизнью свободной подышать могли. Курить было нечего, кроме травы и чая, я организовал магазин через военторг. Телевизор не работал, так я подключил дизель, и вывел антенну на самую высокую точку над сопкой. Как мог, улучшал солдатский быт. Стали они есть не только консервы, а икру и свежую рыбу, пекли свой хлеб.
– Как же офицеры? – удивился Марк.
– Что офицеры… Они зачастую сами попадали сюда за какие-то «огрехи». Многие сразу опускали руки, и несли службу по солдатскому принципу «день прошел – и хрен с ним!». За последние три года в роте поменялось два командира. Замполит я -третий. Два взводных – «семнадцатилетние капитаны», что ждут увольнение на материке, прячась в госпитале. Командир – пьяница, которого на службе не видно: сутками гонит брагу и пьет. Старшина – вор. У него был личный катер. Тушенку он выменивал у рыбаков на икру, и гнал ее на материк бочками. Командование батальона и бригады наверняка знало об этих делах, но сами, похоже, кормились, и никто не хотел суетиться с такой ротой.
ЧП периодически случались. Ежегодно сажали за неустанные отношения кого-нибудь из бойцов, снежные лавины зимой заваливали людей на «дороге жизни», по которой они спускались от вертолетной площадки. После этих ЧП «снимали» командира роты или замполита, солдат пугали поздним дембелем или дисциплинарным батальоном, но ничего не менялось. Всё продолжалось по-старому: трудная, гнилая рота, как ее называли…
Я взялся за дело, и попытался переломить ситуацию. И один в поле воин! Вспоминаю, чему меня здесь учили…
Седой улыбнулся, взглянув на стенды класса и притихших курсантов.
– Пробую одно, другое, третье, а бойцы не реагируют. Мало того, на вечерней проверке меня просто послали на три буквы.
– Это как? – не удержался Слон, глядя на высокого спортивного парня богатырского сложения, с которым они вполне могли вместе тренироваться на армейских сборах среди тяжеловесов.
– Просто. Какой-то отморозок говорит: «Замполита на…», а остальные орут те самые три буквы. Посоветоваться не с кем – командира ни разу я трезвым не видел. Что делать? Ума не приложу. Решил по уставу службу править, и даже койку себе в канцелярии установил, чтобы жить в роте.
Как-то раз пошел я проверять ночью кочегарку, а там боец на стене распят.
– Не понял? – Муля посмотрел на свои руки.
– Натурально, его прибили гвоздями к стене.
– Как?
– Сквозь варежки и штаны. Парень оторвать себя сам не может. Висит тюфяком, и зубами скрежещет. Помог я ему выбраться, он и выложил, кто здесь кого, и за что. Весь в соплях, не верит уже никому из офицеров, хотя и служит целый год.
Потихоньку я и разобрался, как говорится, что почем. Национальный вопрос оказывается совсем не соответствует той интернациональной дружбе народов, о которой мне здесь, в училище говорили. В жизни все по-иному. А в этой роте несколько сплочённых, дерзких, нахрапистых кавказцев, всегда готовых драться толпой, «все на одного», и один, примкнувший к ним, отпрыск магаданского зэка, держали в страхе остальных бойцов. Меня они внешне слушают вроде, а делают все по-своему. Молодежь бьют, работать за себя заставляют, дедуют люто. Всех под себя подмяли.
Стал я «давить» этих наглецов, и пытаться защищать от них молодёжь. Хамить в глаза кавказцы побаивались поначалу. Потом озлобились, в спину понесся мне мат-перемат, угрозы. Трое из них уже были уволены, но не могли улететь на материк из-за скверной погоды и вертолета. Хотел их с рыбаками отправить, а тут шторм за штормом в океане, корабли ушли на рейд, к ним не добраться на единственной лодке с совковыми лопатами вместо вёсел. Мотор на катере старшины, как назло, сломался. Уволенные «орлы», впрочем, особенно и не рвались в родимые кавказские горы, а жили у старшины. Они регулярно по вечерам заявлялись в роту к землякам «подхарчиться» и пообщаться.
7 ноября я заступил дежурным по пункту управления. Так как рота была в погранзоне, мне полагалось получить пистолет и отвечать за порядок во всем подразделении. После торжественного собрания командир роты, уже к обеду нажрался с особой силой в честь праздника, и ушел домой. До ночи я руководил боевым расчётом на командном пункте: «америкосы» летали в зоне нашей ответственности, и скучать никому не давали. Вдруг прибегает ко мне тот самый кочегар, и говорит, что кавказцы пришли в казарму, напились и, вместе с остальными дембелями, бьют всех солдат подряд. Требуют от дежурного ключи от оружейной комнаты, и грозят перестрелять офицеров и сержантов. Я доложил на КП батальона о ЧП, и кинулся в казарму. Там, в ленинской комнате стоят накрытые столы с брагой и закуской, сидит человек десять пьяных дембелей: уволенные и их земляки. Увидели меня и орут: «Ну, лэтэнант, щас рэзать тэбя будэм!» И всё в таком духе, на «ты», с матом, конечно.
Поначалу, я ещё надеялся на спокойное урегулирование ситуации. Предложил им разойтись, лечь спать, но пьяные горцы были настроены агрессивно. «Магаданский» взял со стола и метнул в меня кухонный нож. Лезвие в 35—40 сантиметров длинной просвистело со мной рядом, поранив шею. Нож вонзился в стенд с портретами членов военного командования, проткнув лоб на фотографии маршала Устинова. Дембеля гуртом двинулись навстречу. Не успел я и рот открыть, как меня сзади по голове чем-то тяжелым ударили.
Очнулся на краю скалы, а эти отморозки стоят с карабинами на изготовку и имитируют мой расстрел. «Магаданский» моим ПМ9 целит мне же в лоб. Играют пьяные сволочи в благородство, разрешают замполиту последнее слово сказать. А потом, мол, организуют самоубийство, чтобы жить им не мешал. Вот тут я окончательно понял, что добрым словом не все и не всегда решается.
– Наверное, в ту минуту и поседел… – подумал вслух Таранов.
– До этого дня я никому в роте не говорил, что победил курсантом на чемпионате Вооруженных сил СССР по боевому самбо. И не применял свои умения при солдатах. В общем, выстрелить в меня успели «магаданский» и два кавказца, но, пьяные, промахнулись. А через пять минут уже были на земле, и вязали друг друга брючными ремнями. Ранение в ногу от своих получил случайно «магаданский». Перевязал я бинтами из аптечки ему простреленную ногу и свою окровавленную шею. Отобрал оружие и предупредил, что стрелять теперь буду на поражение. Вмиг кавказцы протрезвели, и со страхом уставились на меня.
Стрельбу услышал прапорщик-связист. Нутром, рассказывал позже, почуял, что пахнет жареным. Доложил сразу в дивизию особистам, что-то там у него самого с ними было. Стрельбу скрывать смысла не было, я дозвонился начальнику политотдела, и все ему рассказал по радиосвязи. Нас долго соединяли, но по голосу я понял, что тот хорошо отметил праздник, и страшно недоволен тем, что его разбудили ни свет, ни заря. Он не сразу поверил мне, пытался созвонился с ротным, заставил все повторить прапорщика-связиста. Наконец, врубился, что я не сочиняю, и полчаса крыл матом по радиосвязи. Этот мат звучал позже от командиров всех степеней, что меня вызывали на связь до тех пор, пока в роту не сел вертолет с дюжиной генералов, особистов и следователей.
Всех нападавших бойцов и дембелей отправили на материк, а меня отстранили от должности за «неправомерное применение оружия». Самое ужасное, не этих головорезов, объявили уголовниками, а мне пришили выстрел из моего же пистолета и возбудили уголовное дело. Якобы, я стал первым стрелять. Все с ног на голову перевернули эти следователи. Как доставили на материк, то прямо в военной форме сразу посадили в камеру. Дознание длилось больше месяца, а следователи прямо называли предполагаемый срок отсидки – 7 лет тюрьмы. Никто из них не верил в то, что солдаты метали в меня нож. Утверждали, что драку затеял я, и, по версии следствия, стрелял в бойцов тоже я. Командир батальона лично приехал и распинался, что если его снимут из-за этого ЧП с должности, он надолго посадит меня на нары. В итоге появилось два тома уголовного дела, и речь пошла о назначении суда.
Рана от ножа на шее долго не затягивалась, гноилась, и меня госпитализировали. Там же лечились мои бойцы. «Магаданский» как-то заглянул в палату на своих костылях, и издевался, что я сам попаду в тюрьму, а не он с дембелями.
От безысходности я написал письмо в ЦК КПСС, и без всякой огласки отправил его в Москву. В послании подробно описал ситуацию, просил справедливого и объективного расследования.
Не поверите, через неделю прибежал ко мне в палату взмыленный начальник штаба бригады. Сует мое личное дело, и орет: «Быстро выписывайся, и дуй в аэропорт! Борт на Москву ждет!»
В той же лейтенантской форме, в которой я сидел на нарах, меня посадили на борт АН-26 и отправили в столицу. Из аэропорта прямо с трапа самолёта на «уазике» доставили в Подмосковье. В Главкомате ПВО привели в кабинет начальника радиотехнических войск ПВО генерал-лейтенанта Берегового.
Брат знаменитого космонавта, для начала, меня обматерил. Чем старше попадался мне армейский начальник, тем виртуознее он владел ненормативной лексикой. «Как ты мог, убийца, стрелять в солдата?! – причитал он. – Ведь они же наши дети!!!»
Этот генерал объявил «предупреждение о неполном служебном соответствии», которое тут же записали в мою служебную карточку. Береговой расписался под заранее заготовленной формулировкой размером на половину страницы, а стоящий рядом кадровик поставил на подпись такую красную гербовую печать, какой мне прежде никогда не доводилось видеть. Взорвавшись второй раз от моего жуткого внешнего вида, он отправил приводить в порядок форму одежды,
В то зеркало я впервые за 3 месяца внимательно посмотрел на себя и удивился не мятому грязному кителю, а своей белой голове. «И когда я поседел?», – мелькнула грустная мысль.
Он вздохнул, курсанты сидели молча, и ждали продолжения истории.
– Меня срочно постригли, переодели в новую форму и отправили…
– Сразу в Бутырскую тюрьму? – Таранов снял очки. Он совсем не ожидал услышать такие дикие подробности военной службы, которые узнал сегодня. Пытался просчитать последствия и не мог. Все казалось фантастикой, нереальными событиями, которые невозможны в советской армии.
– Не за что не догадаетесь! В ЦК!
– В ЦК партии?! – настало время удивиться Генке.
– Не заливаешь?! – у Матвея глаза полезли на лоб.
– На Старую площадь меня привезли на том же «уазике», со сдержанным капитаном на месте старшего машины. Что я только не передумал о своей судьбе, у него спрашивал сто раз. Молчит! Проезжаем площадь Дзержинского, а в голову лезут жуткие мысли – сразу расстреляют, или дадут повидаться с родными? Или будет показательный расстрел на лобном месте? На полном серьёзе, я тогда думал, что везут меня казнить на Красную площадь. И даже слова прощального родителям я сказать не успею.
В Центральном Комитете партии принял меня лично Юрий Андропов, который 4 часа со мной разговаривал. В конце беседы он пожал мне руку: «Никто тебя не тронет, лейтенант, не переживай! Действовал ты правильно, по-офицерски. А следствие теперь пройдет честное, объективное, правильное».
На том же «уазике» меня отвезли назад в Главкомат, и Береговой, уже вежливо спросил, хочу ли я продолжать службу и где. Я попросился в другие войска, мне ближе морская пехота, там мои навыки самбо нужнее.
Колесо наказаний закрутилось после встречи в ЦК КПСС очень быстро: начпо, комбрига, командира батальона с замполитом сняли со своих должностей. Бойцов-разгильдяев осудили на разные сроки, личный состав роты переформировали.
Эта история навсегда посеребрила мои виски и в 23 года оставила в памяти незаживающий рубец.
Глава ХХVI. Антилопа Гну
– Курсант Таранов! – голос комбата перед батареей, построенной в две шеренги, не предвещал ничего хорошего. С какой-то одному ему понятной издевкой в сложении знакомых всем подчиненным букв, майор выводил перед строем не каждого подчиненного.
– Я!
– Ко мне! – Микки Маус двигался вдоль строя, поглядывая снизу вверх на курсантов из-под опущенного на глаза козырька фуражки. Как это ему удавалось – загадка. Строй замер в ожидании очередного разноса-концерта. Эта манера пришла к комбату на последнем курсе командования батареей, и так понравилась, что раз в месяц, а то и чаще, он устраивал спектакли перед строем. Словно оттачивал остроумие и наслаждался вниманием зрителей в курсантских погонах.
Очередное представление началось.
– Есть! – Таранов вышел из строя, но не успел сделать и пары шагов, как деревянный грохот потряс казарму. Комбат поднял над головой табурет и, что было сил, опустил его на казарменный пол, натертый мастикой до зеркального блеска. Мелкие и крупные щепки разлетелись шрапнелью во все стороны, едва не задев курсантов первой шеренги.
– Почему зеваем? – комбат резко повернулся к сержанту Бобрину.
– Не высыпаюсь, ночи в Питере короткие… – честно, как всегда, сознался Генка.
– Это ты так быстро спишь! – и снова повернулся к остальным, как мышь на скрип двери, громко и внятно добавил. – На пенсии отдохнете! На пенсии выспитесь!
– До нее еще дослужить надо… – пронеслось во второй шеренге.
Не будите во мне зверя!
Комбат подошел вплотную к Слону, уперся в живот великана козырьком, но продолжал смотреть вверх и в сторону.
– Опаньки, испугались мы, что глист из Мыши вылезет… – озорно шепнул Марк Таранову, который встал в строй, чтобы не отвлекать на себя внимание зрителей-курсантов.
Комбат выбрасывал свои реплики быстро, и, по командному, четко. Курсанты его уважали. Нельзя сказать, что здоровые парни, перешагнувшие второй десяток лет, могли его любить, но относились к майору нежнее, чем к остальным офицерам дивизиона, скорее всего, за справедливость и отсутствие злопамятности. Он закипал мгновенно, и ту же выпускал пар криком, топотом ног и быстрым, нестрогим наказанием.
Последний год перед выпуском из училища шел немного тягостно. Концерты комбата развлекали. Ожидание государственных экзаменов, пошив и примерка новой формы одежды, гадание на распределении в войска, немного скрашивали последние месяцы обучения своим разнообразием. Но неуемная энергия выпускников искала своего применения везде, где можно и нельзя. Молодость – это не только время любви, дружбы, тревоги, открытий, драм, это еще и состояние души.
На последнем курсе хотелось заявить о себе, показать, что годы учебы прошли не зря, оставить в памяти товарищей и командиров воспоминания, которые, как орденами и медалями, могли украсить последующие годы жизни.
Необычная идея стихийно родилась после отбоя во втором взводе, где сидели в курилке и дымили «Беломор» Муля, Марк, Генка и Семен. Таранов только что закончил эскизы к стенгазете, и показывал их членам редколлегии для оценки. Что-то отметалось друзьями сразу, что-то принималось, но, в основном, нравились только картинки и карикатуры.
– Однообразие – смерть творчества, – заявил в итоге Марк.
– Приедается в жизни все, даже грудь любимой женщины, – философски изрек Муля и предложил уйти от привычного формата печати в один стандартный лист А1. – Сделаем стенгазету из трех форматов ватманского листа!