Поучения Алессандро принесли результат: Николо начал проникаться идеей. Внезапно подхваченный вихрем эмоций и мечтами, он за пару минут определился со своей судьбой и заявил, что пойдет в Сант-Анджело, и в Монте-Прато, и готов идти даже вдвое, втрое дальше, пока не загонит себя чуть ли не до смерти. Его лицо, смуглое, широкое, с волчьими глазами, изогнутыми губами и острым носом, напряглось от решимости.
Алессандро отпустил его запястье и поднял палец.
— Конечно, нельзя забывать об отдыхе. — Тень проскользнула по лицу юноши, его словно выбросило из транса. — Существует время для сна, бездельничанья, мечтаний, недисциплинированности, даже летаргии. Ты сам узнаешь, когда это заслужишь. Такое время обычно наступает, когда ты уже совершенно разбит. Я говорю о беспомощном спокойном состоянии перед великим пришествием зари.
— Зари?.. — в недоумении повторил Николо.
— Да, — кивнул Алессандро, — зари. Скажи, какие у тебя стопы?
— Стопы?
— Да, стопы, которыми заканчиваются твои ноги.
— У меня обычные человеческие стопы, синьор.
— Разумеется, но существует два типа стоп. Каждая армия это знает, но не признает из страха потерять призывников. Ты можешь быть высоким, красивым, умным, элегантным и одаренным, но, если у тебя стопы отчаяния, ты все тот же карлик, который чистит обувь на виа дель Корсо. Стопы отчаяния слишком нежные и не могут дать отпор. При долгой атаке сдаются. Кровоточат. Инфицируются и распухают за какие-то полчаса. Я видел, как люди снимали высокие ботинки после марша, продолжавшегося менее дня, и их стопы напоминали окровавленную губку, мягкую и бесформенную, прямо как тушки освежеванных животных. И есть стопы неуязвимости. Самый яркий пример — крестьяне, живущие в горах Южной Америки. Стороннему наблюдателю может показаться, что на них старые запылившиеся сапоги, но на самом деле они ходят босиком. Стопы неуязвимости уродливые, но они не страдают, и их ничто не берет: они возводят укрепления, когда их атакуют, меняют цвет, форму, перестраиваются, пока не обретут сходства с бульдогами. Они не кровоточат и не чувствуют боли. В первые же дни, попав в армию, ты осознаешь, что люди делятся на два класса, какими бы ни были их отличия. Так какие у тебя ноги?
— Я не знаю, синьор.
— Сними ботинки.
Николо уселся на землю и развязал шнурки. Снял ботинки, потом носки, улегся на спину и поднял ноги, чтобы Алессандро мог осмотреть его ступни.
Старик сначала сосредоточился на подошве, коснулся кожи у пятки, перешел к пальцам.
— Если объективно, стопы у тебя отвратительные и неуязвимые. Обувайся.
— А ваши стопы, синьор? Неуязвимые?
— Чего спрашивать?
Николо действительно мог бы и не спрашивать, потому что заметил, что у Алессандро шрамы даже на ладонях.
Потом Алессандро провел инвентаризацию «дипломата». Первые предметы Николо совсем не порадовали: это были лямки, которые цеплялись к «дипломату», чтобы нести его на спине, как ранец.
— Возьми. — Голос Алессандро звучал буднично, без просительных интонаций. — Понесешь до Сант-Анджело. Ты молодой. — Затем появился карманный нож, очень острый и очень старый, с кремнем в рукоятке. — Кремень, как видишь, вынимается, — пояснил Алессандро. — Если ударить им по торцу рукоятки, высечется искра. На время отдыха нам, возможно, понадобится костер, чтобы не замерзнуть.
— В августе? — удивился Николо.
— Чем выше поднимаешься в горы, тем холоднее, даже в августе.
За свертками с едой последовала карта. Алессандро пояснил, что наличие карты местности, куда он направляется, давно уже стало для него навязчивой идеей. Ему нравится знать, в какой точке мира он находится и что его окружает. Карта, заявил он, для него что Библия для священника, книга для интеллектуала и т. д.
По карте среди гор, рек, равнин и поселений, слишком маленьких, чтобы их названия попали на карту, они нашли четыре города, расположенных вдоль дороги, которые могли послужить для них маяками. Алессандро знал, что ночью они будут сверкать и сиять. В кромешной тьме их редкие огни, простые и чистые, будут приносить куда больше пользы, чем объединенная фосфоресценция мегаполиса.
Здесь, стал он показывать по карте, они смогут остановиться и поесть, если проголодаются и не поедят раньше. Отсюда увидят Рим, оставшийся далеко позади, расположенный ниже и сверкающий огнями. Тут не увидят городков, не увидят спрятанного горными склонами Рима, будут смотреть только на звезды и на луну, которая не просто взойдет в эту ночь, но будет сиять во всей красе, потому что сейчас полнолуние. А здесь они свернут с шоссе и по горной дороге направятся к Сант-Анджело и к расположенному еще дальше Монте-Прато.
Алессандро сказал, что идти им предстоит всю ночь, весь следующий день, еще одну ночь и начало утра. Погода обещала быть ясной, и луна послужит им фонарем.
Для Николо Сант-Анджело и Монте-Прато уже превратились в нечто большее, чем горные городки на маршруте троллейбуса-автобуса. Теперь они казались далекими, прекрасными и загадочными. Прежде чем добраться до них, Алессандро Джулиани с Николо предстояло долго-долго шагать, миновав по пути Ачерето, Ланчиату и, возможно, еще пять-шесть городов с красивыми названиями, окруженных плодородными полями и рощами деревьев, кроны которых будут покачиваться на фоне голубого неба. Они двинулись по пустынной дороге и, возможно, потому, что мир вокруг них затих, тоже молчали.
* * *Алессандро Джулиани был убежден: если в путешествии все гладко и хорошо, побудительная сила и спокойствие пешего хода или поездки затеняют то, что осталось позади или ждет впереди. Отсутствие задержек само по себе повод для эйфории.
Однажды на лекции он мимоходом озвучил эту мысль и нарвался на резкий вопрос студента, который хотел знать, считает ли уважаемый профессор, что человек, приговоренный к смерти и совершающий последний путь к виселице, может ощущать эйфорию.
— Не знаю, — ответил тогда Алессандро. — Обычно путь к виселице недостаточно долог, чтобы считаться путешествием, но давайте предположим, для примера, что приговоренного к смерти везут из одного конца страны в другой, где его должны казнить, и его путешествие займет несколько дней или даже недель.
— Такое бывает? — спросил студент.
— Да, — кивнул Алессандро. — Да, такое бывает. И в этом случае, — продолжал он, — человек может ощутить самую сильную эйфорию и самое жестокое отчаяние… то есть, до того как обрести вечность в раю или аду, он получит представление и о первом, и о втором.
— Не понимаю. Эйфория у человека, приговоренного к смерти?
— Радость, безумная радость, видения, эйфория… — Последовала долгая пауза, студенты застыли, словно их взяли на мушку невидимые стрелки, а профессор не мог продолжать лекцию из-за нахлынувших воспоминаний, заставивших его забыть, где он и что делает.
Даже прогулка по городу приносила маленькие радости и горести, которые, правда, не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал в путешествии, длящемся дни или недели, но тем не менее как-то с ними соотносились. Масштаб мог меняться, но характер этих радостей и горестей — нет. Николо ожидал, догадался Алессандро, что этот пеший поход станет в общий ряд сложностей жизни. А почему бы и нет? Несмотря на разнообразие впечатлений, личный опыт раз двадцать показывает четырнадцатилетнему подростку, что жизнь ошеломительная и сложная, и только он, этот опыт, является великой силой, которая движет его вперед и придает энергию, которая потребуется ему до конца жизни, и обеспечивает необходимую стойкость к ударам судьбы, к которым приводит юношеская глупость и неумеренность. Николо бежал бы за автобусом не только до Ачерето, но, если бы не догнал его там, до Ланчиаты, а, возможно, и до Сант-Анджело. Он полагал, что мир совершенно однороден.
Николо бы горько разочаровали промедления и затруднения, но Алессандро научился любить их, пожалуй, даже сильнее, чем любил быстроту и легкость. Ему казалось, что первые не так уж далеко отстоят от вторых, более того, они заключили тайный союз и пожимают друг другу руки под столом.
Николо еще не мог знать всего этого и, скорее всего, тревожился бы все сильнее по мере того, как дорога становилась темнее и круче. Алессандро не нравилось, что они отправились в путь, окруженные таким великолепием: чуть покачивающимися деревьями, напоминающими океанские волны, яркими в предвечернем освещении цветами, когда садящееся солнце превратило восток в лишенное тени совершенство ровно пульсирующего света, легкой дымкой, какая появляется с приближением вечера, сухой и обещающей прохладу пшеницей, которую ветер шевелил медленно, будто корабль в арктических водах, нахлынувшими воспоминаниями, вызванными этой красотой, звенящей и поющей, пока внезапно во всем своем исступленном множестве не растворились в невероятно ярком свете, смотреть на который было уже просто невозможно.
Николо понятия не имел, что все не так уж и хорошо. Он не ожидал ничего, кроме прекрасной погоды, ровной дороги, солнца, бившего в спины. Его удивляло молчание Алессандро, он с самого начала предполагал, что дорога будет устлана словами, раз уж старик вышел из автобуса ради него. Да и с первых фраз он разжег любопытство Николо, упомянув про поход по ледяным полям. А старики, хотя и перескакивают с одного на другое, да и капризны, иногда рассказывают отличные истории. И этот, с гривой роскошных седых волос, в отлично сшитом костюме, с тонкой бамбуковой тростью и благородной осанкой, какую Николо видел только… ладно, никогда не видел… несомненно, мог бы много чего рассказать.
Ему хотелось, чтобы Алессандро говорил без остановки и потчевал его историями, которые произошли до его появления на свет. Он бы слушал с живым интересом, и не потому, что представлял себе, о чем старик будет вещать. Наоборот, он понятия не имел, что можно услышать от этого человека, который хромал рядом с ним по дороге в Сант-Анджело и Монте-Прато.
Николо и не подозревал, что Алессандро знал, чего именно ждет от него молодой человек, и (до того, как Николо каким-то образом намекнул на свои пожелания) счел эти ожидания оскорбительными.
В конце концов, Алессандро Джулиани заплатил более чем достаточно за право говорить и писать, когда ему самому захочется. С чего это юноша решил, что он будет болтать без умолку? Почему он думает, что старик, столько повидавший, всю жизнь сражавшийся с великими силами и доживший до столь почтенного возраста, тонко чувствующий и познавший красоту как природы, так и женщин, вообще захочет что-то ему говорить? Так что много километров они прошагали по прямой дороге в абсолютном молчании.
* * *Николо с трудом верилось, что Алессандро не может идти быстрее, возможно, потому что мельтешение трости и подпрыгивающая походка создавали иллюзию, будто идет он быстро-быстро. На продвижение вперед Алессандро тратил столько энергии, казалось, мог обогнать газель. На самом деле он шел медленно.
Николо, от которого ходьба вообще не требовала усилий, хотелось бежать или карабкаться по отвесному склону.
— Что это? — спросил он, указав на земляной холм посреди поля. И тут же помчался к нему с «дипломатом» за плечами, перепрыгивая через ирригационные канавы. Потом вернулся по маленькой дамбе, у которой плескалась вода.
— К чему отклоняться от курса? — поинтересовался Алессандро.
Николо пожал плечами.
— Знаешь, когда-то у меня была собака, — продолжал старик. — Большой черный английский пес по кличке Франческо. Всякий раз, когда я брал его на прогулку, он пробегал раза в три больше, чем я.
— Зачем вы мне это говорите? — удивился Николо.
— Сам не знаю, — ответил Алессандро и всплеснул руками, как бы демонстрируя недоумение. — Вдруг вспомнилось.
— Этот пес до сих пор у вас?
— Нет, это было очень давно. Он умер, когда я жил в Милане, но иногда я думаю о нем, а на занятиях часто привожу в пример.
— Вы учитель? — спросил Николо, которому стало явно не по себе: в школу он никогда не ходил, а учителей считал опасной разновидностью монахов.
Алессандро оставил вопрос без ответа. Солнце висело совсем низко, окрасив мир в теплые золотистые тона, а от Ачерето их все еще отделяли десять километров. До наступления темноты оставалось не так уж много времени. Старик не хотел растрачивать энергию, он начал согреваться, ощущая силу и спокойствие. И не хотел их спугнуть, потому что спокойствие понесло бы его вперед, будто он находился в трансе.
Они шли молча, пока Николо не начал пританцовывать.
— У тебя так много энергии, что ты не можешь сдержаться, да?
— Не знаю.
— Превосходно. Мне бы твою силу, так я объединил бы Европу за полторы недели.
— Вы тоже были молодым, — напомнил Николо. — Почему же тогда не объединили Европу?
— Слишком много времени отнимали мысли о девушках и еще альпинизм.
— И где вы лазали по горам?
— В Альпах.
— С веревками и все такое?
— Ну да.
— И как вы это делали? Однажды я видел фильм, в котором парень упал. Вы бросали веревку, чтобы зацепиться за скалу, или как?
— Нет. Все было иначе, но, если я попытаюсь объяснить, начну задыхаться при ходьбе.
— Вы учитель. Учителя должны объяснять.
— Только не на длинном марше.
— А чему вы учите?
— Эстетике.
— А кто они такие? — спросил Николо. Ему послышалось «эстетики», и он предположил, что это послушники в каком-то монашеском ордене.
— Ты хочешь спросить, что это. Второй человек задает мне сегодня этот вопрос. Ты уверен, что хочешь услышать ответ? Если я скажу, твой кальмар умрет.
Николо снова подумал, что старик тронулся умом.
— Его привезли аж из Чивитавеккьи. — Алессандро повернулся к юноше и встретился с ним глазами. — Марко… водяная курица.
— Не надо рассказывать мне о Марко, водяной курице, — перебил его Николо. — Что такое эстетика?
— Философия и наука о красоте.
— Что?
— Что? — эхом отозвался старик.
— Этому учат?
— Я этому учу.
— Глупость какая-то.
— Почему же глупость?
— Во-первых, чему тут учить?
— Ты спрашиваешь или утверждаешь?
— Спрашиваю.
— Я объяснять не стану.
— Почему?
— Уже ответил, в книге. Купи ее и оставь меня в покое. А еще лучше, почитай Кроче[1].
— Вы написали книгу?
— Да, и не одну.
— О чем?
— Об эстетике, — ответил Алессандро, закатывая глаза.
— Как вас зовут?
— Алессандро Джулиани.
— Никогда о вас не слышал.
— И тем не менее я все еще существую. А кто ты?
— Николо Самбукка.
— И чем ты занимаешься, синьор Самбукка?
Николо ответил нервно, точно новичок, которому еще предстоит долгая учеба:
— Я делаю пропеллеры.
Алессандро остановился и глянул на Николо Самбукку.
— Пропеллеры. Естественно! Я собираюсь пройти семьдесят километров с мальчишкой, который делает пропеллеры!
— А что плохого в пропеллерах? — удивился Николо.
— В пропеллерах ничего плохого нет, — ответил Алессандро. — Они нужны, чтобы поднимать в воздух самолеты. И где же ты их делаешь, позволь узнать? Уж разумеется, не дома.
— На АЗИ. Правда, сам я их не делаю, только помогаю. В следующем году стану учеником, а пока только помощник. Подметаю опилки, стружку, поддерживаю порядок в инструментах, приношу обед, перевожу от станка к станку большие рамы для транспортировки пропеллеров. На изготовление одного пропеллера уходит много времени. Его надо испытать. У нас есть аэродинамические трубы. Мне пока не разрешают прикасаться к пропеллерам. Даже пальцем.
— Ты закончил школу?
— Даже не начинал, — признался юноша. — Когда я был маленьким, мы переехали сюда из Джирифалько — это в Калабрии. Когда подрос, стал продавать сигареты.
— А что делает твой отец?
— Устанавливает сушилки для белья со стальными стойками, ну, вы знаете, такие, около дома.
— Полезная вещь.
— Я вас совсем не понимаю, — воскликнул Николо.
— И правильно. Мы только сегодня встретились, совсем ничего друг другу не рассказали. Я рад, что меня окружает аура загадочности.
— Да, но вы учитель.
— И чего ты не понимаешь?
— Не сходится.
— Что не сходится?
— Многое, и учителя этого не делают.
— Чего не делают?
— Не ходят по снежным полям, укрываясь от вооруженных солдат.
— На войне многие делают то, что делать не привыкли.
— Вы воевали с англичанами?
— Иногда, но они были на нашей стороне.
— Я думал, мы воевали с ними и американцами. Нет, мы любим американцев, но они были на другой стороне.
— Ты говоришь про Вторую мировую войну. Для нее я был слишком стар. Мог только сидеть на земле, пока меня забрасывали снарядами и бомбили. Я знал, как это делается: напрактиковался на предыдущей.
— А что, была еще одна? — удивился Николо.
— Да, — кивнул Алессандро, — была.
— Когда же? Впервые об этом слышу. С кем мы воевали? Вы уверены?
— Как ты думаешь, почему Вторая мировая война называется Второй?
— Логично. Может, я глупый, но о Первой я ничего не знаю. Большая была война? Долго длилась? Что вы там делали? Сколько вам лет?
— Ты сразу задал слишком много вопросов.
— Ну да.
— Если я начну отвечать, тебе придется слушать до самого Сант-Анджело. Не могу я одновременно идти и все объяснять. Дыхания не хватает. Эти холмы слишком круты для меня, чтобы читать лекцию на ходу. Есть много книг о Первой мировой. Если хочешь, я дам тебе список.
— А есть книга о вашем участии в этой войне?
— Разумеется, нет. Кто стал бы писать книгу обо мне на той войне? С какой стати кому-то захочется об этом знать, и да и кто что может знать? — Алессандро с неодобрением глянул на юношу. — Скажем там, я и сам знаю о себе недостаточно, чтобы написать автобиографию, а если бы кто-то попытался, я бы ему сказал: «Забудь обо мне, расскажи историю о Паоло, Гварилье и Ариан».