— Денис Леонидович, а вы никогда не сомневались в правдивости вашей семейной истории про скрипку? Все-таки речь идет об очень давних событиях.
— Не сомневался ни минуты и сейчас не сомневаюсь. И вам не советую. Наташенька, принеси, пожалуйста, черную шкатулку.
Отложив фотографии, Иванова поднимается на второй этаж и вскоре возвращается с ларчиком. Старик не без торжественности извлекает из него сложенный вчетверо пожелтевший лист плотной бумаги.
— Вот, смотрите. «Предоставлена в пожизненное пользование Иванову Григорию за отличные успехи. Профессор Санкт-Петербургской консерватории К.Ю. Давыдов». Видите, в описании указано, что на этикете буквы A.S. и год — 1709. Но не сказано, что скрипка работы Страдивари. Ведь копий уже тогда делалось множество. Да и кто бы отдал в пользование бедному студенту — предок мой был небогат, потому ему и помогали — такой дорогой инструмент? Ведь и тогда старинные скрипки из Кремоны представляли большую ценность. Кстати, Карл Юльевич Давыдов сам играл на знаменитой виолончели работы Страдивари. А он в 70-е годы стал директором консерватории и личным солистом государя императора!
— Вы позволите мне сфотографировать документ? — спрашивает Иван. Старик степенно кивает, и Штарк делает два снимка на камеру айпэда.
— Денис Леонидович, а ведь год на этой бумаге совпадает с годом предполагаемой кражи, — замечает он.
— Ну и что вы хотите сказать, — что Карл Давыдов украл эту скрипку? Это же смешно. А за подлинность его автографа я ручаюсь. Я специалист по истории русской музыки, всю жизнь занимался как раз эпохой ее расцвета — второй половиной девятнадцатого века. А наша семейная история — это лишь малозначительный эпизод с участием одного из титанов того времени. За Давыдовым царь как-то раз отправил в Финляндию свой личный поезд, когда срочно понадобилось пустить пыль в глаза какому-то венценосному гостю, а императорский солист как раз уехал на финскую дачу.
— Но ведь и в такое совпадение трудно поверить: в 1869 году в Петербурге крадут скрипку Страдивари — и в том же году такой же инструмент получает в пользование студент консерватории?
— Я, молодой человек, верю неопровержимым фактам. То, что изложено в нашей бумаге, — факт. А никаких документов, которые бы свидетельствовали о краже, я не видел. А вы видели?
— Я прочел о ней в двух источниках того времени. Английских.
— Я бы не отказался тоже с ними ознакомиться. Но это дела не изменит: к моему прадеду инструмент попал от человека с незапятнанной репутацией. Раз уж вы так любите старинные источники, почитайте о Давыдове, и вы меня поймете.
Последние несколько минут Штарк почти физически чувствует на себе взгляд Натальи Федоровны: она явно хочет привлечь его внимание, не вклиниваясь в разговор. При первой возможности он поворачивается к ней.
— Мне кажется, я узнала. — Она указывает на одного из мужчин за дальним столиком на фото из «Реставрации». — Денис, взгляни, ведь это он приходил на прошлой неделе?
Иванов-старший достает из кармана очки в толстой роговой оправе, нацепляет на нос, вглядывается в нечеткое изображение.
— Я не уверен, тебе лучше знать, ты же у нас видишь за двоих, — говорит он, возвращая распечатку жене. — Но, кажется, похож. Один из этих ходоков.
— Он начал задавать вопросы про Бобочку. Где его искать, куда он мог уехать. Денис его выгнал. Он всех выгоняет, кто приходит с этими вопросами.
— Наталья Федоровна, а он назвался?
— Да, но я не помню имя. Разговор получился совсем короткий. Но он был иностранец, говорил по-русски с акцентом.
Штарк в который раз убеждается, что правильно отверг «профессиональную» тактику следователей — выдавать как можно меньше информации и побольше спрашивать. Делись, и к тебе потянутся люди, думает он; вот и зацепка!
Адриан Уорд Санкт-Петербург, 1869
Разомкнув глаза наутро после кошмара на вечере у Давыдовых, Уорд почувствовал, что не сможет подняться с постели. И даже не от стыда, а потому что весь горит. Такого сильного жара не бывало у него с детства. И как тогда болезнь иногда радовала его — потому что матушка в такие дни была особенно заботлива, готова сидеть у изголовья и читать ему вслух Теннисона, — так он рад и сейчас: в его нынешнем положении хорош любой предлог, чтобы не выходить из дому, не плестись на постылую службу, ничего не объяснять тем, кто видел его вчера. Пусть не будет матушкиного голоса, декламирующего размеренные строфы, — хорошо и просто так лежать, ни о чем не думая. Подольше бы! Впрочем, такой замечательный жар вряд ли отпустит его быстро, так что он сможет не пойти и на прием к послу, который ждет от него… чего? Неважно, потому что ничего граф Вейн не дождется от больного, а возможно, даже умирающего атташе Уорда.
Вместо того чтобы кликнуть лакея Василия и послать его за врачом, Уорд повернулся на правый бок и предался мечтам о том, как он умрет и на его похоронах будет лить пьяные слезы Мусорянин; граф Вейн, скрипя зубами, произнесет официальную речь о том, каким Адриан был многообещающим дипломатом, а Давыдов, поняв истинную причину вчерашнего конфуза, скажет о нем как о способном скрипаче. Может быть, даже Чайковский — в полузабытьи Уорд позволял себе думать о нем как о Петруше — прослезится, когда будут опускать гроб в землю; ведь плакал же он, услышав однажды игру бедного Адриана. Тут уж и у самого Уорда на глаза навернулись слезы. Зарывшись лицом в подушку, он то ли страдал, то ли блаженствовал, пока лакей не просунул голову в комнату узнать, не нужно ли барину чего. Но к тому времени Уорд уже бредил и не мог отдать лакею никаких приказаний. Он шел по пышному саду, где на ветках трещали крыльями и перекликались экзотические птицы. Было жарко, каждый птичий крик отдавался в ушах резкой болью.
Приведенный к постели Уорда доктор Джонс обнаружил у него лихорадку в левом углу рта.
— Откуда это у вас? — спросил он пациента.
— Попугай, — отвечал дипломат слабым голосом. — Красноперый, большой, на ветке. Я не думал, что они водятся здесь.
— Вас клюнул попугай? — уточнил доктор, которого давно уже ничто в жизни не удивляло — иначе как бы он смог прожить в России последние двадцать лет?
— Очень острый… клюв, — продолжал бредить Адриан, глядя на врача широко открытыми глазами. Тот кивнул, записал в блокноте.
Адриан не ел и почти не открывал глаза. Через два дня доктор Джонс не смог добиться от него ни слова и сказал Василию, что неплохо бы вызвать к больному священника из англиканской церкви Иисуса Христа, что размещалась неподалеку, все на той же Английской набережной.
— Это первый случай на моей памяти, когда человек на пороге смерти от укуса попугая, — заметил доктор, одеваясь. — Впрочем, почем я знаю, — может быть, в Африке такое бывает каждый день. В любом случае надо известить его родных. Он ведь служит в посольстве? Я сообщу им.
Но викарий, явившись к Уорду на следующий день, застал атташе пусть и слабым, но в сознании. Адриан даже сидел в постели и смог тихим, но решительным голосом объяснить священнику, что намерен еще пожить на этом свете и пока не нуждается в его услугах. Когда преподобный Мэтью Стоктон удалился, Уорд потребовал есть и выпил чашку бульона. Лакею показалось, что англичанин идет на поправку и искать новое место службы пока рано.
В тот же день Уорда навестил Карл Давыдов, и некоторые давешние мечты больного сбылись безо всяких похорон.
— Простите, что не наведался к вам раньше, — не сразу выяснил, где вы живете, хотя, конечно, подозревал, что где-то неподалеку от посольства, — заговорил виолончелист. — Теперь-то мне понятно, что с вами случилось в прошлый четверг! Да не вставайте же, вот еще какие церемонии! А я, грешный, решил было, что вы вовсе не умеете играть, вообразите… Говорю Сашеньке: что такое случилось с Чайковским, что он вздумал хвалить игру этого англичанина? Верно, он был пьян, коли ему понравилось! Но мне с тех пор еще о вас говорили хорошее. А вон оно что, вы слегли, — а мы-то и не поняли!
Уорд сидел, откинувшись на подушки, и по щекам его снова катились слезы. Упоминание о хвалившем его Чайковском едва не добило Адриана — тут же пришли ему на ум и холодное, разрывающее душу письмо из Москвы, и кошмарный разговор у посла.
— Да что же это такое! Простите ради Христа, что я вас расстроил, — огорчился Давыдов. — Вы помните ли, что скрипку свою у нас оставили? Хорошо, что у нас, а то в другом-то месте могли бы и лишиться вашего прекрасного инструмента. Ведь это у вас подлинный «страдивари», не копия.
Это было утверждение, а не вопрос. Но Уорд кивнул, утирая слезы.
— Тем более понимаю, почему вы не смогли сыграть у нас, — продолжал ректор консерватории сочувственно. — Прекапризные эти инструменты. Вот моя виолончель, — бас, если уж быть точным, ведь во времена Страдивари виолончели в нынешней форме и не было, их потом переделывали, уменьшали, — скрипки-то не претерпели подобного, это вам, скрипачам, больше повезло. Так вот, я иной раз уж так мучаюсь с моей красавицей, — и так, и этак — не звучит! Уж я готов со стыда сгореть, а она ни в какую. Своенравная. И ваша, значит, такова. Да зато, когда она в настроении, уж так звучит, что нипочем на другую бы ее не променял, а, господин Уорд?
Это было утверждение, а не вопрос. Но Уорд кивнул, утирая слезы.
— Тем более понимаю, почему вы не смогли сыграть у нас, — продолжал ректор консерватории сочувственно. — Прекапризные эти инструменты. Вот моя виолончель, — бас, если уж быть точным, ведь во времена Страдивари виолончели в нынешней форме и не было, их потом переделывали, уменьшали, — скрипки-то не претерпели подобного, это вам, скрипачам, больше повезло. Так вот, я иной раз уж так мучаюсь с моей красавицей, — и так, и этак — не звучит! Уж я готов со стыда сгореть, а она ни в какую. Своенравная. И ваша, значит, такова. Да зато, когда она в настроении, уж так звучит, что нипочем на другую бы ее не променял, а, господин Уорд?
К горлу Адриана снова подступили рыдания. В эти минуты ясности он вдруг вспоминает, как еще в Лондоне Джордж Харт предупреждал его: мол, инкрустированная скрипка необычайно чувствительна к погоде. Якобы Харт незадолго до того, как продал инструмент Уорду, попытался играть на нем в сырой день и был неприятно удивлен звучанием, недостойным великого кремонского мастера. «Какая, к дьяволу, погода, — думал Уорд, — кажется, я понимаю, что произошло, почему скрипка у меня не звучала. Она просто не терпит слабости, ненавидит слабость. Это не для живого человека скрипка». И Уорд ощутил такую острую ненависть к предавшему его инструменту, что закрыл глаза, чтобы не видеть футляра на полу перед Давыдовым.
Взяв себя в руки — все же не подобало английскому джентльмену, да еще пусть и нерадивому, но все же представителю короны, так распускаться в присутствии важного гостя, — Уорд тихо произнес:
— Милостивый государь Карл Юльевич, я прошу вас, возьмите мою скрипку. В подарок. Я больше не могу играть на ней.
Пораженный Давыдов и слова не мог вымолвить в ответ. Наконец, обрел дар речи:
— Да вы, дорогой мой, бредите! Вам срочно надо доктора, чтоб прописал вам каких-нибудь порошков. Как это можно, отдавать едва знакомому человеку свою скрипку, да еще работы Страдивари! Как это — не можете? Вот поправитесь, мы с вами еще вместе сыграем!
— Не сыграем, — покачал головой Уорд. — Эта скрипка, Карл Юльевич, сама выбирает хозяина. Когда она не звучит, это знак, что ей пора… идти дальше. Я знаю, что говорю. Поэтому вы возьмите ее.
— Нет уж. Вы совсем больны, не в себе, вам нужен отдых. Да и мне пора по делам. Откланиваюсь, а скрипку, вот, оставляю; завтра уже будете рады, что я вас не послушался.
— Нет! — Уорд выкрикнул это так громко, что Давыдов вздрогнул. — Я не могу больше видеть ее и никогда не возьму в руки. Прошу вас, если не нужна она вам самому, передайте ее какому-нибудь хорошему студенту. Тому, кто сможет играть на ней. Может быть, так она найдет хозяина по душе.
Что-то не допускающее дальнейших споров было в голосе больного. Давыдов поднялся, подобрал футляр.
— Воля ваша, — пробормотал он. — Но все же это как-то… и неожиданно, и вовсе нехорошо.
— Я знаю, что делаю, — отвечал Уорд уже тихо, но оттого не менее упрямо. — Я даже благодарен вам за то, что вы избавите меня от нее.
В последний раз пожав плечами, Давыдов простился с Уордом и вышел. А истерзанный эмоциями англичанин забылся сном.
Проснулся он, физически ощутив на себе пристальный взгляд. Был поздний вечер, может, уже и ночь, и комнату освещала только свеча у изголовья кровати. На стуле, на котором недавно еще сидел Давыдов, восседал, небрежно положив ногу на ногу, мужчина в вечернем костюме. Бросалась в глаза белизна сорочки, лицо же находилось в тени.
— Кто вы? Как вы сюда попали? — выпалил спросонья Уорд по-английски. Он основательно пропотел, пока спал, и теперь ему было холодно — то ли из-за влажной пижамы, то ли от бесцеремонного вторжения наглого незнакомца холодок бежал по коже.
— Меня впустил ваш лакей, — ответил поздний гость только на второй вопрос. Акцента у него не было, так что Уорд явно имел дело с соотечественником. — Я объяснил ему, что у меня к вам неотложное дело. Дело в том, что у меня ваш вексель на пятьдесят гиней, и я хотел бы предложить вам его незамедлительно погасить, потому что его срок истек месяц назад.
— Как истек? Я, правда, выписал в прошлом году вексель на такую сумму, но Гордону Кингсли, а не вам, и на год… Я уверен, что у меня еще есть два месяца… И неужели это не может подождать до завтра? Ведь сейчас, кажется, поздно…
— Поздно только в том смысле, что долг требует погашения, — возразил незнакомец тоном, не терпящим возражений. — Мистер Кингсли предоставил мне ваш вексель в уплату своего долга. Я здесь проездом и не могу ждать. Извольте выплатить пятьдесят гиней.
— Но позвольте… Не могли бы вы хотя бы предъявить мне этот вексель?
Уорд сел на постели и протянул руку. Так он смог лучше разглядеть лицо незнакомца, узкое, бледное, окаймленное щегольской бородкой. Близко посаженные глаза были словно лишены радужек, смотрели на Уорда темно и пусто. Не поднимаясь со стула, незваный гость извлек из внутреннего кармана фрака бумагу, развернул ее и вложил в руку дипломата. Тот сразу узнал вексель: да, тот самый, выписанный им другу, Гордону Кингсли, в день, когда Джордж Харт продал ему злосчастную скрипку Страдивари. Но дата погашения и в самом деле уже прошла! Как он мог так ошибиться? Уорд приблизил бумагу к глазам проверить, не подправлена ли дата. Но нет, совершенно очевидно, что никто ничего не подтирал и не подрисовывал!
— Все это довольно неожиданно, сэр, — промямлил Уорд. — Никак не пойму, как я мог перепутать дату. Видите ли, я готовился расплатиться через два месяца и… сейчас у меня нет этой суммы, ведь это половина моего годового жалованья. Я могу… что же… выписать вам новый вексель, я сделаю все, чтобы заплатить в течение двух месяцев. Может быть, вы примете пятнадцать гиней в качестве первого платежа… Я выпишу чек. Это все, что сейчас у меня есть в банке.
— Боюсь, что не могу предложить вам рассрочку, — покачал головой визитер. — Мне сейчас очень нужны деньги. Впрочем, я слышал, что вы одолжили эту сумму у Кингсли, чтобы купить старинную итальянскую скрипку. Я готов принять ее в уплату долга.
Если бы Уорд был в силах сердиться, это предложение не на шутку разозлило бы его. Но он был слаб, подавлен и лишь продолжал бормотать:
— Но, сэр… Я заплатил за скрипку вдвое дороже, и, если уж о ней зашла речь, у меня ее больше нет.
— Я готов возместить вам разницу, — отвечал гость. — Что же до вашего второго довода, его я нахожу смехотворным.
Наклонившись, незнакомец выдвинул из-под стула футляр, раскрыл его и извлек плоскую, матовую, инкрустированную слоновой костью вдоль уса скрипку, которую Уорд всего несколько часов назад отдал Давыдову, потому что возненавидел. Потрясенный атташе откинулся на подушки, не зная, что и сказать. А визитер вслед за инструментом вынул из футляра смычок, спокойно настроился — Уорд не протестовал — и заиграл. Музыка не была знакома Уорду, но он сразу потерялся в ней. Он не увидел, а скорее почувствовал, как к его ногам спускается бесконечная мраморная лестница. Он сделал к ней первый робкий шаг, затем пошел вверх, медленно нащупывая ногой каждую следующую ступень, наконец побежал, задыхаясь и спотыкаясь, к открытой двери, из которой бил яркий свет. Но лестница растягивалась быстрее, чем он успевал перепрыгивать через гулкие белые ступени, и дверь лишь удалялась от него. Когда Уорд совсем потерял ее из виду, музыка остановилась. Дипломат по-прежнему сидел на своей постели, а поздний визитер — на стуле напротив. Наклонившись, он складывал в футляр скрипку и смычок.
— Кто вы? — во второй раз спросил Уорд. — Ваше имя?
— Если вы еще не поняли, бесполезно объяснять. Вот пятьдесят гиней, а вот расписка. Потребуется ваша подпись.
Ларчик с золотом гость извлек из-под стула, как чуть раньше достал футляр со скрипкой. «Как все это там помещалось?» — мелькнуло и тут же погасло в голове у несчастного атташе. А бумага и перо, уже обмакнутое в чернила, появились в руках у визитера вообще из воздуха. Уорд принял их и расписался, не читая бумагу. Гость тут же отобрал расписку и помахал ею, чтобы высохли чернила.
— Вот так. Будете пересчитывать деньги? Думаю, не будете.
Уорд покачал головой.
— Приятно иметь дело с разумным человеком. — Посетитель впервые улыбнулся, как-то легко и беззаботно, отчего Уорд вдруг проникся к нему приязнью. — Простите, что потревожил.
И гость, неслышно ступая по ковру лакированными туфлями, покинул спальню дипломата.
Не услышав стука входной двери, Уорд встал с постели и поднял с ночного столика свечу. Его шатало, но он заставил себя пересечь гостиную и выглянул в переднюю. Там никого не было. Высунулся только заспанный Василий.
— Что это вы, барин, не спите? — спросил он встревоженно. — Позвонили бы, я бы все принес. Попить, может, желаете?
— Василий, ко мне приходил сейчас человек, зачем ты впустил его?