Виктор смотрел на нее и не понимал, на чем он должен был настоять.
Вале тогда пришлось совсем несладко – все соседки и коллеги только и делали, что перемывали ей кости. Мол, выбрала себе женишка – с чемоданом пешком явился. А разговоров-то было – москвич, Париж, на машине ездит. А теперь лишний жилец образовался. И так не протолкнуться, и на тебе – мужик поселился, ванную занимает. Валя тогда спать перестала, думала, что, может, план поменять, пока не поздно? Может, отказаться от Виктора, который не оправдал ожиданий? Но по всему получалось, что лучше он, чем вообще никто. Виктор женится, никуда не денется. А другого где искать? Все заново, что ли, планировать? И Валя решила выйти замуж – муж, он и есть муж. И к ней будут лучше относиться, уважать начнут, языки прикусят.
О пышном свадебном торжестве, как и о прическе и белых розах, пришлось забыть – Валя начала экономить. Не до торжества, когда муж без работы. Сходили расписались. Платье и туфли Валя так и не достала из шкафа. Было обидно до слез – соседки предлагали дома стол накрыть, посидеть, хоть как-то отметить, но она отказалась наотрез. Будет ей еще что праздновать. И не на общей кухне, а в ресторане, как положено. Нагуляются еще. Родители Виктора не каменные, оттают, когда узнают, что у сына все серьезно, что он не отступился.
И вот тут Валя рассчитала правильно. Родители, узнав, что свадьба все же состоялась, что живет он в коммуналке, что жена по ученикам бегает, помогли Виктору устроиться на работу. Пристроили хоть и не в Москве, а в Рязани, но с перспективой перевода в столицу, в Госплан. А может, не пожалели непутевого сына, а тоже просчитали – будет работать, закрутит по молодому делу роман с коллегой, разведется по-тихому. Виктор был рад, хотя и остался жить в Заокске. Да и Валя немного воспрянула духом – все еще может случиться, все еще будет – другая жизнь, вторая жизнь, а если рассудить, то и первая. Валя мечтала об одном – уехать из Заокска подальше, куда угодно, лишь бы больше не видеть ненавистное здание музыкалки, не ходить по двум улицам, исхоженным вдоль и поперек, забыть о своей коммуналке, пожить нормально, с горячей водой. Валя рассудила, что муж через год-другой встанет на ноги, остепенится и перестанет строить из себя гордого. Может, с родителями по-другому поговорит. В конце концов, он ведь в московской квартире прописан, так что имеет право. И она имеет право как жена. Все это Валя пыталась втемяшить в голову Виктора, но тот уперся. Нет, и все. Раз родители против, то он не будет настаивать – спасибо, что с работой помогли. Ему и так хорошо. Валя с удивлением отмечала – и вправду хорошо, не врет. Мотается на автобусе да на электричке каждый божий день. В шесть утра выходит, чтобы к девяти быть на работе. Вечером к девяти приползает, но не жалуется.
Во второй раз Валин жизненный план дал сбой, когда она поняла, что достоинство ее мужа – патологическая честность – мешает жить и является существенным недостатком. Даже не недостатком, а жирным минусом. Виктор не умел врать, брать, давать. Из-за этого на работе начались проблемы – кристальная честность сотрудника создавала слишком много неудобств. Его и просили, и намекали, и в лоб говорили – отчет подправить, потерять бумагу, что-то прибавить, что-то убавить, так нет же. И Виктора вместо повышения ждало понижение в должности. Уволить его побаивались – все-таки по протекции должность получил. Через пару лет его сослали в совсем малозначащий отдел, где его было не видно и не слышно.
Валя при соседках гордилась мужем. Но за эти же качества она его ненавидела. И с каждым днем все больше, все сильнее. И когда соседки в сердцах восклицали: «Во дурак-то!» – Валя соглашалась. Дурак и есть. Как юродивый, ей-богу. Да его бывший однокурсник, с которым они вместе начинали, уже и разменял двушку на трешку, машину купил, гарнитур румынский, полированный. Они встречались один раз семьями, так Валя потом все глаза выплакала от зависти. Да еще этот однокурсник как заладил: «Дурак ты, Витька, во, дурак! Чё ты ерепенился? Тебе что, жить хорошо не хочется? Не надоело на электричке кататься да жить хрен знает где?» Виктор спокойно ответил: «Не надоело», а Валя тогда чуть не заорала: «Мне надоело, мне все надоело! И ты надоел!» Валя жила от зарплаты до зарплаты – выживала только благодаря частным урокам. Но пришлось еще взять хоровой кружок. Она давно поняла – с мужем просчиталась так, что хоть локти кусай.
В третий раз жизненный план полетел ко всем чертям, когда Валя обнаружила, что беременна. Она не хотела ребенка. Хотела развестись и снова выйти замуж. Решила избавиться от ребенка народными средствами, но ничего не помогало. Аборт было делать поздно. Рожать без мужа немыслимо. Не только потому, что косо бы смотрели, но и потому, что Валя вдруг обрела надежду – вдруг отцовство изменит Виктора, вдруг он научится крутиться, шевелиться и забудет о своих принципах, которые она уже в гробу видела.
Валя все просчитала – ребенка нужно будет прописать в московской квартире у бабки с дедом, никуда не денутся, пусть соглашаются. И тогда и они с Виктором переберутся наконец в столицу. Не жить же в одной комнатушке втроем? А потом она придумает, как разменяться, разделиться. Валя родила мальчика и назвала его Романом. Виктор позвонил родителям и сообщил о счастливом событии, но те хотели дожить свою длинную жизнь спокойно и привычно. Появление внука в московской квартире в их планы никак не входило. Валя кричала как полоумная, угрожала, орала, требовала. Но Виктор сказал, что не собирается ничего менять, а уж тем более вторгаться в жизнь родителей. Роме не исполнилось еще и месяца, а его отец потерял работу. Он представил отчет, но не тот, которого ожидали, после чего его попросили уволиться по собственному желанию.
Валя смотрела на безработного мужа, на маленького сына, на свою комнатушку и отказывалась понимать, почему все это случилось именно с ней. Виктор жил тихо, стал тенью, возился с гвоздями, дощечками, восстанавливая какую-то историческую усадьбу. Стал вроде как «подвижником». Валя работала, а что ей еще оставалось? Не с голоду же помирать.
Тот случай, когда Валя попросила мужа совершить хоть какой-то поступок – поджечь дом ради новой квартиры, стал последним. Виктор отказался. И Валя его выгнала. А в новую квартиру переехала с сыном. Рома слышал от соседей, что отец вроде как устроился смотрителем в какой-то провинциальный музей. Он никогда с ним не встречался. Если бы встретился – тоже умер бы для своей матери, как для нее умер муж.
В четвертый раз Валина схема сломалась, когда Рома объявил ей, что уезжает в Москву – учиться, работать. Валя к тому времени стала уважаемой учительницей. Она вернулась на работу в бывший горисполком, ныне городскую администрацию, на руководящую должность. Устраивала фестивали, смотры самодеятельности, созданный ею фольклорный кружок занимал на фестивалях призовые места. Валя и сама выходила на сцену – пела. Она наконец нашла себя в жизни. У нее были подчиненные, родители выстраивались в очередь, чтобы Валентина Даниловна позанималась с ребенком частным образом. С ее-то школой, с ее опытом! У Вали все было хорошо – денег хватало, сын рос, радовал успехами, да еще красавчик. Выкормила, вырастила. Все одна, все сама. Валя считала, что Рома должен был остаться при ней, в ее уже налаженной и устроенной жизни. Не потому, что не хотела для сына лучшего. Она боялась, что с сыном произойдет то же, что и с его отцом. Что после всех надежд и планов он сорвется и упадет.
Они шли по улице. Рома шутил.
– Смотри, магазин «Добрый мясник», а представляешь, был бы «Злой мясник»! А вот этот дом с колоннами – музыкальная школа.
– Красивый дом, – подтвердила Лиза.
– Ты знаешь, как там холодно? Да, забыл предупредить, дома тоже холодно. Окна старые. Я предлагал поменять, но мама уже привыкла. Не доверяет она стеклопакетам. Так что не удивляйся – в подъезде стеклопакеты стоят, ремонт сделали, а в квартирах ветер гуляет.
Лиза думала о том, как выглядит Валентина Даниловна. По рассказам Ромы ей представлялась дородная женщина, немного жестковатая, но вежливая, интеллигентная. В белой блузке и длинной юбке – все-таки учительница музыки. Они наверняка будут пить чай из фарфоровых чашек и есть покупной торт, скажем «Прагу». Валентина Даниловна будет показывать фотографии Ромы в старом альбоме и называть Лизу деточкой. Наверняка она будет очень рада за сына и приветлива с невесткой. Они посидят, рано лягут спать, а утром пойдут, например, в местный Кремль на экскурсию.
Они все шли и шли. Дома были в основном четырехэтажные, редко попадались пятиэтажки. И вдруг Лиза увидела непривычное строение – девятиэтажный дом. Такой же, как в Москве, застройки годов семидесятых. Серый, грязный. Но здесь он казался небоскребом и вообще выглядел как бельмо на глазу.
– Девятиэтажка, надо же, – удивилась Лиза.
– Ага, нам сюда, второй подъезд. Нам на шестой.
– Ага, нам сюда, второй подъезд. Нам на шестой.
Рома пошел по лестнице.
– А что, лифта нет?
– Лифта? Должен был быть, – опять рассмеялся Рома, – этот дом, знаешь ли, местная достопримечательность. Он один-единственный в городе. Высотка, так сказать. Конечно, здесь должен был быть лифт. Но потом где-то наверху решили, что строить девятиэтажки здесь бессмысленно и тем более бессмысленно создавать лифтовую службу под один-единственный дом. Так что нет служб, нет лифта.
– А как же старики, дети, с колясками, с сумками?
– Привыкли все, – пожал плечами Рома.
Лиза поднималась по лестнице и не переставала удивляться странной планировке. Если бы соседи справа открыли дверь настежь, то соседи слева не смогли бы выйти из квартиры. Почти каждая дверь была украшена открыткой – обычной открыткой, которые продаются в киосках и на почте. У Лизы в подъезде тоже вывесили подобные поздравления на доске объявлений – внизу, по инициативе консьержки. Здесь же на одной двери скотчем была приклеена открытка «С 23 февраля», на другой – «С 8 Марта», на третьей сразу две – «С днем рождения» и «С Hовым годом». Но Лиза застыла перед дверью, на которой красовалась открытка – заяц с букетом цветов и надпись «Тили-тили тесто, здесь живет невеста».
– Что это значит? – спросила Лиза у Ромы.
– Значит, свадьба завтра. Всегда так делают, – ответил он равнодушно.
Наконец они поднялись, и Рома позвонил в дверь без всяких открыток.
– Ромчик! Ромочка! Сы́ночка! – Лиза услышала голос еще до того, как дверь открылась.
При первом же взгляде на Валентину Даниловну сразу стало очевидно, на кого похож Рома – копия матери.
Валентина Даниловна оказалась крупной рыхлой блондинкой, с отекшими ногами, двойным подбородком, тройным запасом валиков вокруг талии, огромной грудью и задорной прической в стиле кудельки. На ее лице выделялись брови – высоко прорисованные, отчего вид у нее был сильно удивленный. Когда она обнимала Рому, Лиза заметила ободранный маникюр и золотые кольца, натянутые на пальцы так, что фаланги вот-вот должны были лопнуть. Массивные кольца были, по прошлым временам, наверное, дорогие. На правой руке Лиза отметила печатку. Шею Валентины Даниловны украшали несколько цепочек, запутавшихся, выглядывавших из складок на шее. На одной цепочке висел увесистый золотой крест.
Имелась у нее и характерная особенность – тонкая верхняя губа и мелкий частокол зубов. Обычно такая особенность челюсти достается худым высоким женщинам, но Валентина Даниловна была полной, грузной, заплывшей. Она не была похожа на крысу или на мышь. Ничего звериного в ее облике не замечалось. Хотя нет – Ромина мать напоминала морского котика на суше. Маленькая голова, нарисованные губы – контур шел выше естественного – и здоровенное неповоротливое тело, из которого торчали смешные руки, казавшиеся непропорционально маленькими, как и голова. Валентину Даниловну можно было бы назвать вполне миловидной, если бы не губа и зубы. При определенном ракурсе она казалась злой, и Лиза даже подумала, что свекровь может и укусить. В этом строении челюсти было что-то неприличное, как исподнее, проглянувшее под задравшимся платьем.
– Мам, это Лиза, – сообщил Рома.
– Да заходи, заходи уже, я ж час назад тебя ждала! Что, автобус задержался? Или на электричку опоздал?
Валентина Даниловна делала вид, что Лизу в упор не видит. Нет ее. Пустое место. Лиза отнесла это на счет волнения и радости от возвращения сына.
– Голодный? Есть будешь? Я ж тебе пирожков напекла. Твоих любимых! С капусточкой!
– Мы в кафе заходили. Я пельменей поел.
– И где ж ты кафе нашел? На вокзале, что ли? Там Любка сидит? И ты ел ее пельмени? Ты шо, дурак или как? Дома нельзя сесть поесть? Я ж сегодня с утра наяривала-нажаривала!
Лиза была потрясена – вот тебе и трогательная учительница музыки в белой блузке. Вот и покупной тортик к чаю из фарфоровых чашек. Вместо разговоров про погоду – рифмованные причитания.
Лиза разглядывала квартиру. Ее поразило, что в большой комнате, которая служила спальней и гостиной, пол был голый, покрытый коричневым однотонным линолеумом. Зато на кухне лежал ковер, чистый, без единой соринки. Ковер застилал всю свободную площадь пола. Лиза дернулась от неожиданного звука. Будто проехал поезд и издал гудок. Оказалось, это выключился холодильник, сотрясаясь всеми внутренностями, и одновременно закипел чайник со свистком.
Стены были обильно украшены фотографиями – маленький Рома, молодая Валентина Даниловна, Рома на руках у матери, Рома на утреннике в садике, Рома на выпускном в школе. В углу стояла рамка для репродукций или крупноформатных фотографий, под которой лежали в беспорядке бумажные иконы. Задняя картонка прилегала недостаточно плотно, и изображения святых обсыпались книзу, навалившись одно на другое.
На диване лежало вязание – нитки, крючок, – Валентина Даниловна вязала голубую шаль. На стене над диваном в ряд висели картины – цветы, кошка, снова цветы. Лиза присмотрелась и поняла, что картины сделаны из косточек – арбузных, дынных, сливовых. Фоном служил рис, а ободок – из кофейных зерен.
– Это вы сами сделали? – спросила Лиза.
– Что? – Валентина Даниловна переключила внимание на гостью. – Сама, конечно, а ты что, не умеешь? Вяжешь хоть? На спицах или крючком?
– Нет, я не вяжу, – ответила Лиза.
Валентина Даниловна поджала губы, хотя там и поджимать было нечего.
– Очень красиво, – похвалила Лиза, показывая на картину из косточек.
– А я вяжу. Тут в больнице неделю была, так четыре шали связала. Думала, свихнусь. Раздарила, конечно, а теперь думаю – надо было продать. Ромка, ты как думаешь? Может, мне продавать начать?
Рома кивнул. Он ел пирожки и с хлюпом запивал чаем. Кухня была маленькая, рассчитанная на двоих, устроенная под двоих – две табуретки, на столе – две разнокалиберные чашки, тарелка с пирожками – одна, предназначенная для Ромы.
– А ты что ж, фигуру бережешь или как? – Валентина Даниловна больно ткнула Лизу пальцем в бок. Ей никто не предложил сесть, да и некуда было. Лиза так и стояла в проходе, прижимаясь к боку дребезжащего холодильника. Рома же продолжал чавкать и хлюпать.
Лиза почувствовала, что ей нехорошо. По спине тек пот, ее тошнило.
– Ты чего зеленушечкой-то покрылась? – с интересом, но без всякого беспокойства спросила Валентина Даниловна. – Бухала? Блевать тянет?
– Ей еще в кафе стало плохо, – с набитым ртом объяснил Рома. Он все же догадался встать и усадить Лизу на стул в комнате.
– Ничего, это с непривычки. Дорога тяжелая, – объяснила она, изо всех сил стараясь не обращать внимания на слова из лексикона свекрови – «зеленушечка», «бухать» и «блевать».
– Так чего, тяжелая? – удивилась Валентина Даниловна. – Это ж ты без сумок даже! А как я? Две сумки в руки, одну в зубы и телепаюсь-мотыляюсь по автобусам. А электрички-то какие хорошие стали! Я тут ехала на одной – там сиденья как в самолете. Хоть взлетай. Такие голубенькие, чистенькие, спинки ровненькие. Милота-Воркута!
Лиза, решив дать себе передышку, встала и пошла в ванную. Долго крутила кран горячей воды, но текла только холодная. Она вышла из ванной.
– Простите, там что-то с водой…
– Что, опять краны́ сорвало? Да чтоб его! У меня на крана́х больное место. В умывальнике все время срывало, так я его убрала. Что ни день, то чинить-починять! Да слесарь больше меня зарабатывал! Ты что, дернула, что ли? Наверняка крутанула и сорвала.
– Я не дергала, просто нет горячей воды.
– Так тебе горячая была нужна? Сразу бы так и сказала! Это колонку надо зажечь. Ты с колонкой-то умеешь? Нет? Запомни, сначала воду пускаешь, потом зажигаешь. Если вода не пущена, то колонка взорвется. Поняла?
– Мам, давай я сам сделаю. – Рома встал, включил воду, зажег колонку.
– Теперь можно? – спросила Лиза.
– Это ж тебе колонка, а не атомная электростанция! Подождать надо, пока нагреется. Тебе теплая или горячая?
– Если можно, горячую.
– Ромка, подкрути там! Я ж по молодости тоже такая была – чуть дунь, уже в обмороке валяюсь, а сейчас нормуль. Слушай, а знаешь, что у меня есть? Пакеты блевательные! Мы с «Любавой» на теплоходе катались, так там всем блевательные пакеты выдавали. Такая бумага хорошая – крафтовая. Ну я и прибрала чуток. Думала, корзинки из этой бумаги сделаю. Чтобы всякие ключи-перчатки складывать. Нарезал, накрутил, на клей присобачил и живи не тужи. Так давай я тебе дам. Про запас. Да мне вообще зарплату должны выдавать блевательными пакетами – так тошнит от этой работы. А что – всех тошнит, куда деваться-то? У меня-то печатный станок давно сломался. Сколько дверью ни хлопай – денег не печатает. Вот и пентюляюсь на работу.
– А «Любава» – это что? – вяло поинтересовалась Лиза.
– Так это ж ансамбль наш. Ромка тебе что, не рассказывал? Мы гран-при взяли на конкурсе в прошлом году, и это я еще не в голосе была. Это ж моя отдушина – попоешь, так, глядишь, и жить хочется. Мы русские народные поем, частушки, но и современное можем. Надо только мне схудеть чутка, а то я в костюм не влезаю. В прошлый раз так затянулась, что дышать не могла, поэтому и не в голосе была. Мы еще и танцуем. А я девкам своим показываю, что если руку подниму, все, кранты – платье прямо на мне и разойдется. Ну, я встала деревцем в центре, такая березонька размером с дуб, а девки вокруг меня хороводы наяривали. Я только из стороны в сторону покачивалась. Мне форму держать надо. Без формы никак. Ромка, когда мальцом был, я ж своими связками его и кормила – спать уложу, стулья к кровати придвину, чтоб не свалился, а сама в ресторан, петь-горланить, еду соберу со столов, так и проживали. Сама, помню, банку кильки открою, на хлеб положу и сижу жую. Ох, молодая была, ничего не боялась. Вся такая смелая-загорелая по таким кабакам шастала. Дура была. Это вы, молодые, жизни не знаете. По кабинетам красивым сидите, а мы… Зато я сейчас тоже начальница – за фестивали да мероприятия отвечаю. Девки бегают, шуршат – Валентина Даниловна то, Валентина Даниловна се. А кто деньги выбивает, кто на ковер ездит? Валентина Даниловна! Да еще про себя не забыть! Я говорю, вы покажите, кому дать, чтоб денег выделили на мероприятие, так я дам, даже с удовольствием. Нет, все жадные, за лишнюю копейку удавятся. А у меня ж дача. Я там весь дом под дуб, под ясень отделала. Красота – не могу. Смотрю и чуть не плачу, какая красота. Вот доделаю, будем спать-отдыхать, да, Ромка? А за материалы двести тыщ отдай, не греши. Ромка, слышь, может, мне опять пойти погорланить? В ресторан наш, «Заокский», что ли? Там, правда, Анька подвизалась, шалава безголосая, сиськами трясет, глотку дерет так, что, глядишь, обосрется ненароком. И стоит некрасиво – как на толчок присаживается. Тоже мне Тинка Тернер нашлась. У Аньки что – грудь да морда еще свежая. Звезда… нашлась. Я Толика, хозяина, хорошо знаю, говорю ему, тебе голос нужен или сиськи, а он мне говорит – сиськи. Ну не козел? Как был в молодости козлом, так и остался. Лысый уже, с простатитом, а все туда же.