Игорь шевельнулся, и Шибаев наклонился над ним. Художник открыл глаза, уставился на гостя бессмысленным взглядом.
— Привет! — сказал Шибаев. — Ты меня видишь?
Губы Игоря шевельнулись, и Шибаев скорее догадался, чем понял, что тот произнес:
— Пить.
Он сходил на кухню, нашел чистую чашку, налил воды из-под крана. Художник пил жадно, закрыв глаза, захлебываясь, вода текла по тощей кадыкастой шее.
— Видишь, как хорошо, — сказал Шибаев. — А ты тут глупостями занимаешься.
— Я… ты кто?
— Шибаев, частный детектив. Кира тебе ничего не говорила?
— Кира… Кирюша… не помню. — Художник растерянно смотрел на него. — Частный… кто? Ты мент?
— Нет, я сам по себе.
— Они копают, меня допрашивали… Что случилось? — Игорь нащупал у себя на груди обрывок шнура, уставился удивленно.
— Я не присутствовал, но, по-моему, ты упал с табурета или оборвался с крюка.
— С табурета?
— Только не спрашивай меня, что ты делал на табурете, — сказал Шибаев, сдерживая ухмылку. — Меня здесь не было. Ты как?
— Нормально. А… что случилось?
— Когда?
— Ну, ты… пришел…
— Я пришел задать тебе пару вопросов. Ты не против?
— Я… нет.
— Может, встанешь? Кофе у тебя есть?
— Кофе?
Шибаев с сомнением смотрел на художника, прикидывая, соображает ли тот, что происходит, или все еще находится где-то за пределами реальности, и что делать дальше — пытаться поговорить или бросить эту зряшную затею и прийти еще раз. Если у него и были мысли о возможных близких отношениях Киры и Игоря, то сейчас они рассеялись, как утренний туман. Художника женщины, похоже, не интересовали. У него были в жизни другие задачи, как любит говорить адвокат Дрючин. Бледное худое лицо отшельника, недельная щетина — может, и правда голодает. А может, потерял интерес к еде, как многие законченные пьяницы.
— Ты вставай, я сделаю кофе. Есть у тебя кофе? — Шибаев подумал, что мог бы принести какую-нибудь еду — жаль, не догадался.
Художник неопределенно махнул рукой.
— Только без глупостей! Отдай веревку. — Шибаев осторожно снял шнур с шеи Игоря. Тот уставился на шнур, перевел взгляд на гостя. — Это не я, — сказал Александр. — Это ты сам. Может, объяснишь, что ты имел в виду?
— Все обрыдло, — Игорь махнул рукой.
— Как же ты Киру оставишь? А племянника? Как они без тебя?
— Они уедут в Германию… все равно.
— Брата ты убил? — выстрелил Шибаев.
— Кольку? — Художник задумался. — Не помню. Хотел, но… не помню. Он собирался племяша сдать в психушку. Сначала меня, потом Володьку. И я хотел его… понимаешь? — Он сжал кулак. — Кирюша перестала улыбаться, она была веселая, смеялась все время… Колька вампир, он кровь жрет и мясо! Хрустит костями…
Пораженный видом вампира, хрустящего костями, он уставился в пространство, забыв о Шибаеве.
— Как ты его убил? — напомнил тот о себе.
— Из ружья… выстрелил. Он кричал… Кирюша вышла, и я спрятался…
— Где ружье?
— Выбросил. В колодец!
Они смотрели друг на друга. Лицо у Игоря было серьезное, взгляд несфокусирован — он смотрел Шибаеву в переносицу, что придавало ему вид сумасшедшего мученика — терновый венок и кровь добавляли колорита. Художник не то бредил, все еще пребывая под влиянием алкоголя, не то фантазировал, обладая богатым воображением.
— Понятно, — молвил Шибаев наконец. — Покажешь колодец?
— Колодец? — удивился художник.
— Ладно! — Шибаев поднялся. — Иди, умойся, а я сделаю кофе.
Потом, когда они сидели на кухне за столом, очищенным Шибаевым от грязной посуды — он, недолго думая, свалил ее в раковину, — и пили очень крепкий кофе (Александру удалось найти в раскопках банку неожиданно хорошего кофе, и он подумал, что это, скорее всего, подарок Киры), Игорь вдруг разговорился. Возможно, на него подействовало умывание холодной водой. Венок, как ни странно, он не снял, из-под шипа на лбу по-прежнему сочилась кровь.
— Колька был садюгой, он мне руку сломал! — воскликнул он. — Я не мог кисть держать, перетрухал до зеленых соплей! И Кирюшу бил… она не говорила, но я видел синяки. Брат ее ненавидел, считал, что она виновата, что дети получились… такие — первый умер, а у Володьки аутизм… но я знаю, это ничего, у меня тоже был! Я не говорил до пяти лет! Ух, черт, горячий! — Он зашипел и замахал руками. — Крепкий! Ты уверен, что Кольку убили? Может, он сам? Наша мама… тоже, отец ее довел… издевался. Колька в отца, а я в мать. И Кирюша такая же, а Володька… бедняга. А бабы! Ни одну он не пропускал! Ему чуть срок не впаяли за изнасилование, я еще малой был, не понимал… отец отмазал… Даже на этом, когда китайцы приехали… принимали… О, кстати! Один купил картину, заплатил хорошие бабки… вот! Сказал, придет еще. Фотографировал интерьер и сад, очень радовался. Кирюша нас познакомила… — Он торжествующе улыбнулся.
— Что было, когда принимали китайцев? — вернул его в русло беседы Шибаев.
— Колька пристал к девчонке-официантке, я видел, а она перепугалась и уронила поднос. Если ты думаешь, что Кирюша его… Нет! Никогда! Слышишь? Пусть уезжают!
— Не боишься остаться один?
Художник махнул рукой. Это, видимо, значило — ненадолго! Шибаев молчал, испытующе поглядывая на Игоря, оба пили кофе. Порыв художника прошел, лицо его приобрело отсутствующий вид. Шибаеву не хотелось спрашивать, но он все-таки спросил:
— Откуда ты знаешь, что не Кира?
— Ты, мент, дай им уехать, слышишь? — Игорь возмущенно уставился Шибаеву в глаза и грохнул кружкой по столу — окончательно пришел в себя. Сейчас он напоминал кота с взъерошенным загривком и изогнутой спиной. Того и гляди зашипит и выпустит искры! Венок на голове перекосился, кровь продолжала течь.
— Еще кофе? — спросил Александр. И после недолгого молчания, не получив ответа, добавил: — Ты сам дай им уехать, слышишь? Притормози пока, а потом — хоть топись, хоть вешайся. И сними ты, наконец, этот венок! Смотреть тошно.
Глава 22. Город
Ожидание беды и тоска… Татьяна все чаще вспоминала Городище, Марину, болтливую соседку Катю, даже придурковатого Серого, который выл на луну и гонял кур. Город, доставлявший столько радости после возвращения, приелся. Ну, пробежалась она по лавкам, прикупила того-сего, а дальше? Девчонки-подружки все замужем, детишек воспитывают — только и разговоров, что о пеленках да болячках. Она отсутствовала всего два года, а кажется, что целую вечность. И страх никуда не делся, при ней остался. Когда она увидела его в ресторане, ей показалось, что сейчас упадет с перепугу, а он уставился своими светлыми глазами, которые она помнит еще с тех пор — только тогда они были бешеными, — и говорит:
— Ты что, новенькая? Не помню тебя! Давно работаешь?
Раиса потом сказала, что он любит женщин и не жмот. Так что, если он на тебя запал, не сопротивляйся и получи удовольствие, все равно не отстанет. Она показала его жену — бледную, никакую, и она, Татьяна, с болезненным любопытством рассматривала эту женщину, невольно жалея ее.
Она с трудом дотянула до конца приема, а ночью долго не могла уснуть, полная тоски и дурных предчувствий. Раздумывала, что делать. На другой день провалялась в постели, вздрагивая от всякого шороха, как перепуганная курица, вообразив, что он узнал ее адрес и вот-вот позвонит в дверь. Она уговаривала себя, что он был пьян, что он и не вспомнит о ней, но получалось неубедительно. Даже если она уволится, адрес все равно останется в картотеке, и найти ее при желании — пара пустяков. Судьба сделала виток и вернулась в исходную точку. Рано или поздно они пересекутся…
Она знает его имя — Раиса сказала. Узнать адрес — пара пустяков. Зачем? Татьяна не могла ответить на этот вопрос. Ее тянуло к этому человеку, хотя было бы естественнее держаться от него подальше. Она побывала у его дома и видела его жену — Татьяна ее сразу узнала, — и ребенка. Зачем? Она не знала.
А потом вдруг как бомба взорвалась! Прошел слух, что его убили! Татьяна сначала не поверила, а потом испытала такое облегчение, что перехватило дыхание. Но ненадолго. На смену облегчению пришел испуг — а вдруг Раиска ошиблась? Вдруг убили не его, а совершенно другого человека? Она расспросила осторожно — похоже… что его. Раиска еще сказала — он же к тебе приставал, неужели не помнишь? Татьяна облилась жаром и пробормотала, что не помнит, и это было глупо. Ей вдруг стало казаться, что девчонки смотрят на нее как-то странно, стоит ей появиться — сразу замолкают. Сплетничают об убийстве и о ней, Татьяне, не иначе: как он к ней пристал, а потом его убили… И все подумают… подумали, что она замешана… Татьяна стала расспрашивать Раиску, когда и где его убили — оказалось, что у нее в тот день был отгул. Тогда она подробно рассказала Раисе, что целый день провела дома, почти не поднималась с постели — болела голова… что читала книжку — даже упомянула название, что приходила соседка ее проведать. Она говорила и не могла остановиться и заткнулась только тогда, когда Раиска положила ладонь ей на лоб и сказала: «Никак жар! Заболела от потрясения», — а девчонки засмеялись. Они строили всякие версии убийства: то конкуренты, то из-за бабы, то грабитель хотел угнать машину, да помешали, а теперь жена продаст бизнес. Вспоминали разные истории с убийствами и сходились во мнении, что жизнь человеческая ничего сейчас не стоит, совсем пропащая: вот ты жив, а через минуту — аминь! — сплел лапти. А значит, жить надо каждую минуту и радоваться, а мы разучились радоваться, стали жадные, завистливые…
Татьяна хотела уволиться, но побоялась — это будет подозрительно, тогда все сразу поймут, что это она! Она словно раздвоилась, и теперь стало две Татьяны. Одна Татьяна — рассудительная, доказывала, что никто ни в чем ее не подозревает, это просто глупо, ну, пристал, ну, хлопнул пониже спины, и что? Никто не знает о Зойке, никто не догадывается, что она знала Плотникова раньше, что она свидетель убийства. А Татьяна вторая, до смерти перепуганная, загнанная и жалкая, доказывала, что именно потому, что она свидетель, его убили! Кому выгодна его смерть? Только ей, Татьяне! Кто его боялся? Только она! И в коллективе уже поползли слухи — вон как девчонки смотрят и шепчутся…
Ее вдруг обожгла мысль, что девчонки могут подумать, что она с ним встретилась — тогда, на корпоративе, он назначил ей свидание, и она согласилась! А потом его убили! И в разговоре с ними Татьяна невзначай упомянула, что он пытался… пытался! Но она отказалась! Упомянула раз, другой, третий, усилием воли удержалась, чтобы не упомянуть снова…
Татьяна рассудительная приказывала: молчи, дура! Люди знают о тебе только то, что ты им рассказываешь! А Татьяна перепуганная ничего не могла с собой поделать. Она с трудом удерживалась, чтобы не побежать на улице, боялась выходить из дома и дошла до того, что стала лихорадочно вспоминать по минутам тот день, доказывая себе, что никуда не выходила и просидела дома. Она все время ожидала, что ее найдут и вызовут на допрос. И тут уж не помогали никакие доводы рассудка. А в довершение прорезалась новая мысль, подтверждающая ее вину, — она так сильно желала ему зла, что его убили: все говорят, что зло можно притянуть. Создать мыслеформу и — готово! Она создала мыслеформу, и его убили. Два года страха, чувство вины за гибель Зойки и, возможно, Рудика, даже город, от которого она отвыкла и который пугал ее шумом, толпой и темпом, превратили ее в загнанное животное, несущееся вслепую неизвестно куда.
Измученная духовно и физически, лежа ночью без сна, она шептала, повторяя снова и снова: «Что же делать?», «Я схожу с ума», «Страшно, страшно, страшно!» И все чаще думала, что нужно уехать. Сбежать, как в первый раз. Но тут же одергивала себя — надо выждать! Выждать, пока не уляжется шум по поводу убийства, а то ее запросто могут заподозрить.
А еще ей снилось Городище… как она бросает золотую цепочку с голубым камешком в колодец, и она с легким шуршанием скользит вдоль ствола гигантского дудника и пропадает в глубине. Она представляла, как цепочка маленькой блестящей горкой лежит на дне, покрываясь землей и травой, и притягивает ее! Это был ритуал привязки и соединения — Марина нарочно привела ее на старое Городище и заставила положить ладонь на теплый шершавый камень, вздрагивающий под пальцами, чтобы старая энергия перешла в Татьяну. И теперь ей нет места в городе…
Уже во второй раз она видит в сквере напротив «Желтого павлина» мужчину. В первый раз около недели назад вечером, когда шел дождь. Сначала он гулял по парку, подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, потом перешел на другую сторону улицы и укрылся под портиком банка. Молодой, крупный, светловолосый — именно так выглядит тайный сотрудник, следопыт, сыскарь! Сейчас он сидит на скамейке, притворяется, будто читает газету, а сам внимательно рассматривает входящих и выходящих из служебной двери. Когда она поняла, что это оперативник, даже успокоилась — ну, вот, все стало на свои места. И напрасно он теряет время, выслеживая ее… Она переоделась, аккуратно повесила в пенал униформу, взяла сумку и ушла, не предупредив Раису. Подошла к скамейке и сказала вопросительно взглянувшему мужчине:
— Я знаю, вы здесь из-за меня. Мне нужно поговорить с вами.
Тот привстал, лицо у него стало растерянным…
* * *— Дрючин, тебе не кажется, что в окружающей действительности все больше и больше людей с психическими отклонениями? — спросил Шибаев своего друга адвоката Дрючина вечером за ужином.
Мужчины сидели по-домашнему на кухне — впрочем, как всегда, третьим в тесной компании был Шпана, восставший на табурете и переводивший внимательный взгляд желтых глаз с хозяина на Алика. Разорванное ухо торчало, как перо на воинственной голове индейца, нос в боевых шрамах дергался от запахов еды. Он уже перекусил и голоден не был, просто сидел в мужской компании, общался. Когда друзья увлеклись разговором, Шпана стянул с тарелки кусочек колбасы и проглотил не жуя.
— Очень глубокое философское замечание, — фыркнул адвокат, все еще дувшийся на Шибаева за ночевки неизвестно где. Уж он и так и этак, но Шибаев как воды в рот набрал. Алика распирало любопытство, тем более что он пребывал в раздрыге, расставшись с очередной подругой, а потому молчание Шибаева было особенно обидным. — Жизнь такая! Плюс бурное развитие технологий при общей социальной незрелости и недоразвитости. То есть наблюдается не предвиденный никем парадокс — новые технологии заталкивают человечество назад в детство, оно не взрослеет, отсюда всплеск насилия, немотивированной агрессии и завышенных ожиданий при нежелании приложить усилия для их реализации. Кроме того, это отучает думать. Сейчас народ даже книги перестал читать.
— Сам придумал?
— Это говорят психологи, почитай Интернет. Да ты и сам заметил, судя по твоему замечанию. Что случилось?
— Я встретился с женой Плотникова, его братом, художником, и девушкой из ресторана «Желтый павлин»…
— С женой Плотникова? Каким образом?
— Случайно. Не суть.
— И что, все они… с отклонениями? — удивился Алик.
— В большей или меньшей степени. Кира, жена, то есть вдова Плотникова, боится людей, угнетена, болезненно любит сына. Покойный муж бил ее и хотел сдать ребенка в психушку. Теперь она собирается продать бизнес и уехать с мальчиком в Германию на лечение.
— Ты думаешь, это тянет на мотив?
— Еще как тянет! Она за ребенка любого порвет. Но… черт его знает! Мотива недостаточно, мало ли у кого есть мотив. Нужен характер. Я не вижу ее в роли убийцы.
— Но люди с психическими отклонениями бывают очень изобретательными и хитрыми, — глубокомысленно заметил адвокат. — И никогда не знаешь…
Шибаев кивнул.
— В семье у них еще один тип со странностями, брат убитого, зовут Игорь. Художник. Я навестил его в тот момент, когда он пытался повеситься, причем, как я понимаю, уже не первый раз. Он как раз оборвался с крюка и упал на пол. По-моему, он был в запое. Продал картину и на радостях перебрал.
— Он пытался покончить с собой? — поразился Алик. — Но почему?
— Так он устроен. А может, ему все обрыдло. Их мать покончила с собой, его тоже тянет. Но ему не везет. В первый раз Плотников сдал его в дурдом, и они оба познакомились с Кирой, она работала там медсестрой. Теперь снова облом — веревка не выдержала. А сколько раз между попытками — я думаю, он и сам не помнит. Кира дала мне понять, что он психически неполноценный, то есть понимай — неподсудный. А он кричал, чтобы я позволил им уехать в Германию, понимай — дай сбежать. Кстати, Плотников избил его и сломал ему руку, и Игорь боялся, что не сможет держать кисть.
— Прямо кунсткамера какая-то! Ты думаешь, он мог? Они оба могли?
— Вряд ли он, хотя основания у него тоже были, как ты понимаешь. Но… для убийства, Алик, нужны подготовка и план. Надо носить с собой оружие, выслеживать жертву, выбрать подходящее время, все рассчитать. — Он запнулся, вспомнив Ильинскую. — А художник — личность взрывная и спонтанная, кроме того, как мне показалось, он не склонен к насилию. И часто под кайфом. Уж скорее он себя убьет или изувечит. Насчет Киры — не знаю, не похоже, но ты же сам понимаешь… К сожалению, у меня нет штата криминалистов, я даже поговорить не могу с кем надо и до всего дохожу вот этим! Пытаюсь дойти. — Он постучал себя пальцем по лбу. — А тут не избежать субъективизма, как ты говоришь, а кроме того, это вилами по воде писано — мы все разные. Убийцы зачастую прекрасные актеры, а уж психи — тем более. Но это еще не все. Есть еще один подозреваемый, вернее, подозреваемая. Эта вообще ни в какие ворота не лезет.
— Женщина?
— Женщина. Сама подошла ко мне и сказала, что хочет поговорить.
— А откуда она… С чего вдруг?
— Увидела меня в сквере напротив ресторана «Желтый павлин», поняла, что я ее «пасу», и пришла с повинной.
— Убийца?! — Алик перестал жевать, уставился на друга. — Сама подошла? Она что, действительно убийца? Ты правда следил за ней?
— Она не знает. И в мыслях не было следить — просто сидел там, думал о жизни. Хотя мысль поговорить с ней была — Кира рассказала мне, что какая-то официантка во время корпоратива уронила поднос, и мне стало интересно, с какого перепуга. Помнишь, ты рассказывал про патера… как его? Браун, кажется? Его интересовали всякие странные события, сопутствующие преступлению. Вот и я… заинтересовался.