– Так-то лучше, – сказала она.
Постояла, поглядела на Люду нерадостно.
– Ты не их бойся, Людка, – сказала она, – бездетного конца бойся. Вот тогда конец и тебе, и мне, и матери…
Опять попреки. И после смерти попреки. Вот так всегда с бабушкой – наступит на больную мозоль и стоит, не отступает.
– Сыро тут у вас, холодно. Пойду я, – наконец объявила бабушка, снова передернув плечами. – Да и проход скоро закроется, как соколики эти полетят.
Кряхтя, она шмыгнула в вентиляционное отверстие.
– Бабушка!
Лицо старушки появилось в отверстии. Она мотала головой – слушать ничего не будет, вернулась сказать то, что запамятовала, уходя.
– Телогрейку-то мою не выбрасывай!
Бабушка унеслась прочь.
До Люды еще доносился ее шелестящий старостью голос. Он уходил все дальше, будто осенний листок: «Ишь ты, ироды, смотри, что кругом понаделали. Руки бы им пообрывать. Ишь ты… Ишь… шшш… шшш…»
– Люда!
Люда открыла глаза.
– Что ты там шепчешь? – спросила Марина.
– Да ничего, с щенками разговариваю…
Ничего сверхъестественного не произошло. Сырость, постоянная темнота и просачивающиеся в отверстие миазмы страха способны вызвать галлюцинации. Люда часто думала о бабушке, вот та и явилась.
Дом хорошенько тряхнуло раз. Тряхнуло два. Люда подумала: они похожи на кукол, которых сложили в одну коробку и нещадно трясут. С потолка посыпалась бетонная пыль. Вечер забросил в вентиляционное отверстие клубок свиста, и тот покатился по полу, распутываясь долгой ниткой. Началось…
Когда Люда очнулась от своих видений, Пахрудин уже вышел с кем-то на связь. Он не стал, как обычно, ловить в радиосети птиц. На этот раз он завел разговор с кем-то другим – радиолюбителем, от нечего делать путешествующим по волнам эфира.
– …странный вопрос, Пахрудим – если я правильно произношу ваше имя… – услышала Люда слова черного ящика.
– В конце – Николай, – поправил собеседника Пахрудин.
Важно закинув ногу на ногу, он сидел на кровати. Микрофон держал так, будто собирался в него запеть. И грохот снаружи, и сам подвал существовали отдельно от Пахрудина, а он находился в другом измерении, куда его унесло радиоволной.
– Итак, Пахрудин, могу я задать вам встречный вопрос – «с какой целью интересуетесь»? – спросил ящик.
– Да вот, как вам сказать, – Пахрудин еще выше задрал ногу, – сидим мы тут с супругой, ждем гостей и думаем: что бы такого для них приготовить на ужин… Вот, скажем так, и поинтересовался, что бы нам приготовить, скажем так, из блюд.
Попадая в эфир, Пахрудин всегда избегал разговорных пауз. Они возникали, когда подходящее слово на ум не приходило. Слова не всегда сидят на кончике языка и послушно выскакивают изо рта, стоит захотеть. Пауз Пахрудин боялся, поэтому набрал про запас фразы-затычки – «скажем так», «одним словом» и «как вам сказать». Ими он заполнял все словесные пустоты, и речь его лилась беспрерывно, как когда-то вода из кранта.
– Если позволите, я загляну в поваренную книгу, – сказал ящик.
– Если вам не составит труда, – болтнул ногой Пахрудин.
– Вах… – прошептала Фатима.
Ящик на какое-то время замолчал, только шумели волны, и снова звуками переднего плана для слепых, уже было увлекшихся чужой беседой, стали грохот и свист.
– Позвольте предложить вам следующий рецептик, – голос вернулся.
– Я весь внимание…
– Мясной фарш, двести грамм. У вас есть?
– Фарш… Да как вам сказать… Скажем так, фаршем у нас весь холодильник забит! Одним словом, не устаю супругу ругать – столько добра пропадает. А она все крутит и крутит, крутит и крутит свою мясорубку. Так, значит, берем двести грамм… – Пахрудин снова задрал ногу и хотел ею болтнуть, но получил шлепок от Валентины.
– Не держи так ногу! Черта качаешь – беду накликаешь!
Пахрудин разъединил ноги и сдвинул коленки.
– Да-да, двести грамм, – говорил ящик. – Одну морковку среднюю. Морковка у вас наверняка имеется?
– Морковки у нас – сколько хотите!
– Сельдерей. Есть ли у вас сельдерей?
– Сельдерей? А то как же! Сейчас пойду в огороде надергаю. Скажем так, сельдерей у нас в этом году уродился, можно сказать, заколосился и расцвел пышным цветом. – Пахрудин провел руками в воздухе над головой, изображая пышный цвет, с каким цвел сельдерей.
– Пахрудин, так ведь середина зимы на дворе… Или вы на Багамах живете?
– Не на Багамах, уважаемый, но на югах, на югах… – повторил Пахрудин, смакуя последнее слово, видимо, пришедшееся ему очень по вкусу. – А что там еще в рецептике?
– Полстакана сливок, пол-литра молока и щепотка тертого мускатного ореха.
– Щепотка и всего-то? Ого-го! Да у нас этого мускатного ореха! Мешками! Одним словом, эти мешки нам девать некуда. И я очень рад, что в вашем рецепте, скажем так, присутствует мускатный орех. Одним словом, мы теперь все с мускатным орехом стараемся готовить. А вы – «щепотку»…
– Пахрудин, если память мне не изменяет, мускатный орех произрастает в Западной Индии и на Шри-Ланке. – Ящик взял паузу, из него неслись флюиды сомнения, а Пахрудин их очень хорошо улавливал.
– Селектировали! – гаркнул он. – Скажем так, скрестили с грецким орехом, и теперь он растет у нас на югах! В каждом доме, то есть в каждом дворе у нас теперь по большому дереву-гибриду. Одним словом, местные власти решили провести такую селекционно-озеленительную программу, она даже получила свое, особое название – «Дадим каждому по ореху!». Ха-ха-ха… – захохотал Пахрудин, но ящик шутки не уловил.
– Что вы говорите! – воскликнул ящик. – И как мускат на вкус – не изменился?
– Да как вам сказать, небольшая горчинка появилась, но, одним словом, есть можно. Так… что там еще у вас в рецептике?
– Полкило моцареллы и пятьдесят грамм пармезана… Признайтесь, Пахрудин, этого в вашем холодильнике нет… – Ящик весело подразнил собеседника.
– Эге-ге! Да в моем холодильнике даже устрицы в винном соусе водятся, не то что моцеран!
– Пармезан и моцарелла – сыры итальянские… – Ящик затаил дыхание.
– Надо поискать, может, и найдутся. – Пахрудин почесал тюбетейку. – Уважаемый, а брынзу нельзя ли вместо вашей поцареллы использовать?
Гул нарастал. Несложно было догадаться, что в этот момент над их домом кружат самолеты, оглядывают его с высоты, решая, достоин ли он стать их добычей.
– Я слышу странный шум, – сказал ящик. – Что там у вас происходит?
– Гости! Гости идут! – заорал Пахрудин.
– Видимо, много гостей? – поинтересовался ящик.
– Сто! Сто, так сказать!
Дом подпрыгнул и сдвинулся с места. Казалось, ухнуло и разорвалось не снаружи, а в груди самих людей, подброшенных вверх сетками кроватей. Ящик съехал на пол и зашипел.
– Друг! – завопил Пахрудин, уже лежа в обнимку с ящиком на полу. – Скажи хоть, как это блюдо называется?!
Ящик выплюнул на него шорох, шипение, несколько раз квакнул. Но как только Пахрудин ни тряс его, как ни кричал в микрофон, ящик больше ничего не сообщил. Тогда Пахрудин выдернул из ящика шнур микрофона, на корточках дополз до отверстия, высунул в него голову и закричал в микрофон: «Эй вы! Летите в другое место! Хоть на Багамы! Не до вас сейчас! Надоели! Не видите, люди делом занимаются! Зачем мешаете?! Надоели вы нам!»
То ли там наверху уловили волну Пахрудина, то ли просто уже сделали свое дело, но свист моментально прекратился, а гул унесся по небу вправо – может быть, в сторону Багам.
– Так я и не узнал, как блюдо называется, – негромко проговорил Пахрудин, прислоняясь спиной к стене и утирая тюбетейкой пот со лба. Его черные очки пристально смотрели в никуда..
Спала Люда без снов, а проснувшись, почувствовала во рту странный привкус – горьковатый и едкий. Такой, появляясь по иным утрам, не зависел от съеденного на ночь и всегда был не к добру. Совпадение то или самовнушение, но горечь во рту обещала горечь в событиях начинающегося дня. Дурные предчувствия, с которых началось утро, скоро себя оправдали.
Капля воды не спасла бы их от жажды, но даже ее не оставалось в подвале. И во рту было сухо, слюна не натекала в рот, стоило потянуть ее из-под языка.
Память возвращала Люду в ее квартиру, на кухню, к раковине, где из крана бил напор горячей и холодной воды. Сильная нескончаемая струя. Случалось, Люда открывала кран, чтобы вымыть посуду, уходила в комнату, а вода лилась и лилась. Люда зачем-то даже пыталась подсчитать, сколько ведер воды можно было бы набрать из-под крана за пять минут. Наверное, семь. Весь подвал мог бы пить их ровно семь дней – на день по ведру, если экономить. Положим, если бы каждый пил по стакану три раза в день, ведра бы хватило. От этой совершенно бессмысленной арифметики с воображаемыми ведрами и стаканами ей еще сильнее хотелось пить. В жажде у нее случался припадок суеверия – ей мерещился водный дух, который теперь наказывает ее за то, что лила воду впустую – в пустую мойку, в колено трубы, соединенное с нечистотами подземной канализации. Чистая, прошедшая один круг чистилища – из-под земли на небо, с неба снова на землю, – вода уходила в ржавое колено, неиспачканная остатками с тарелок, уходила без пользы, впустую уходила вода.
Крант во дворе уже давно не работал, его бетонную ванну доверху занесло мусором. Стоило Дусе слечь, как и он замолчал. Может быть, водный дух заключил с Дусей договор, подумалось Люде. Пока льется вода из кранта, в холоде которой Дуся полощет свои руки, река ее слепой жизни будет течь. Замолчит крант – угаснет Дуся. Дуся еще жила, но огонек ее жизни слабел и теперь тлел тусклым светом. Странное дело, подумалось Люде, вот слепые живут, всю жизнь не видя света, а в них самих свет горит. Горит – это без сомнения.
– Дочка, неужели не осталось ни капли? – уже в который раз за это утро спрашивала Дуся. – Мне бы только губы смочить, – бормотала она. – Обсохли совсем, ничего не чувствую.
Пересохшими губами Дуся хватала безнадежность подвала, но не чувствовала ими отчаяния дочери, которое готово было выплеснуться из Розы.
– Где я? – спрашивала Дуся, заблудившись в своем беспамятстве, и Роза отвечала ей крупными слезами – пресными, как лепешки, которые они все это время ели.
Завыла Чернуха – с хрипотцой, лениво, как будто через силу. Высунула из-под кровати морду, положила ее на скрещенные лапы и всем своим видом символизировала безнадежность.
Люда прикрикнула на собаку:
– Молчи! Дусю разбудишь!
От водных просьб сраженной подвальной болезнью Дуси, от ее сухих причмокиваний губами у Люды сводило ноги – будто кто-то сильными пальцами щипал мышцы икр и выкручивал их, да так, что судороги.
Чернуха замолчала, но громко сопела и урчала животом.
– Хоть бы дождь пошел, – сказал Нуник вслух, а про себя они повторяли эти слова еще со вчерашнего вечера, засыпали с ними, с ними и проснулись.
Последний дождь шел позавчера, но они его уже весь выпили.
– А что? Это время года дождливо, – медленно проговорила Валентина, словно и ей не хотелось лишний раз раскрывать пересохший рот.
– Уайз, будет дождь? – спросила Марина.
Уайз ничего не ответил, только сжал губы пальцами, вывернул их набок и испуганно выпучил глаза двухлетнего мальчика, заболевшего корью. Марина повторила свой вопрос, но Уайз только сильнее сжал губы, другой рукой он щипал воздух, не попадая указательным пальцем в большой. Наверное, сейчас, плавясь в кори, словно в жажде, он лежал на траве в огороде и ловил насекомых.
– Зачем гадать – будет дождь, не будет дождя? Надо идти за водой. – Пахрудин прикрыл макушку тюбетейкой. – Валентина, собери мне баклажки, – приказал он жене и сдвинул тюбетейку на лоб. Таким движением поправляют фуражку.
Пахрудин подобрался, его голос стал тверже. Такое перевоплощение случалось с ним каждый раз, как он собирался за водой. За что в нем ни ухватись, во всем твердость. И высокий его рост становился очевидным – для тех, у кого очи видели, для остальных он становился просто ощутимым. В такие моменты сам Пахрудин не упускал случая покомандовать Валентиной. А та не осмеливалась ему перечить, становиться поперек дороги. Вздохнув, она поднялась с кровати и пошла собирать пустые пластиковые бутылки.
– Чернуха! – присвистнул Пахрудин. – Пошли на водокачку!
Собака выползла из-под кровати, выгнула спину, потянулась, зевнула громко, напоказ, раскрывая алую мягкую пасть.
– Зяв… – сказала она, щуря глаза, в уголках которых собрались крупинки желтой сухости.
– А ну поди сюда, – позвала ее Люда.
Прежде чем подойти, Чернуха повернулась к Пахрудину задом и проделала несколько вращательных движений. Потом она медленно, демонстрируя свое нежелание, все же подошла к хозяйке.
– Ой, и сучка же ты… – Люда сощурилась.
Чернуха еще раз зевнула, делая вид, что не слышит ни Люду, ни щенков, пищащих под кроватью. Не до вас – махнула хвостом.
– Повернись-то мордой.
Люда взяла собаку под нижнюю челюсть, поплевала на кусок ситцевой тряпки и протерла Чернухины глаза.
Чернуха глянула на Люду протертыми глазами-звездами, и у той зашлось сердце – ну, ей-богу, как человек смотрит.
– От Пахрудина ни на шаг не отставай. Чтоб туда и обратно. Чего попало не ешь, а то уж я тебя! – погрозила Люда.
Чернуха вырвалась и побежала за Пахрудином. Тот, выпрямив спину, уже выходил в другой отсек с сеткой, из которой торчали пластиковые бутылки.
– Туда и обратно, – строго сказала ему Валентина, но и в этом строгом тоне отчетливо звучало осознание – не от Пахрудина зависит, вернется он или нет. Не от Пахрудина, но от тех внешних сил, которые пока не властвовали над их подвалом, а в городе уже разгулялись.
Перевоплотившись, Пахрудин махнул на Валентину рукой, как только что Чернуха хвостом.
– Через полчаса буду, хоть время засекайте, – сказал он своим новым голосом. – Главное, чтобы вода сегодня шла без бензина.
– Пожалуй, и я пойду с Пахрудином. – Припадая на трость, Нуник снял со спинки кровати лоснящийся пиджак.
Чернуха замерла у выхода и повернулась задом к Нунику, готовая вильнуть и ему.
– Никуда никто с Пахрудином не пойдет! – гаркнул Пахрудин.
Нуник нашел на кровати шапку из свалявшегося кролика и нахлобучил ее на голову. Он и сам мог клюнуть.
– Никто с Пахрудином не пойдет! – еще раз повторил Пахрудин, видимо, для усиления эффекта.
Чернуха застыла, выпятив зад, – вилять Нунику или нет?
– Вдвоем пойдем, больше воды принесем, – ворчливо сказал Нуник, пока никак не выдавая настроя, но трость вперед выставил. – Валентина, готовь и для меня баклажки.
Несколько раз он постучал тростью по полу. Звук вышел гулким и вполне убедительным. Так что, прежде чем Валентина успела броситься за бутылками, Чернуха разок все же вильнула задом в сторону Нуника.
– Никаких баклажек Валентина готовить не будет! – закричал Пахрудин, и Валентина покорно застыла в двух шагах от пустых бутылок, валяющихся в свободном от кроватей углу. – Женись, будешь своей женой командовать! – Пахрудин еще ниже надвинул воображаемый козырек. – Пока мы с твоей хромой ногой доковыляем до водокачки, час пройдет.
– Ну и что, что час пройдет?! – Нуник был готов.
– А то, что через час время молитвы!
– Я этому богу не молюсь!
– Эти всегда прилетают во время молитвы! Ты забыл?!
– Чувствую! Чувствую! – Уайз вывернул пальцами нижнюю губу.
Дуся застонала на кровати.
– О Аллах! Зачем ты меня сюда посадил с этими людьми? – напомнила богу о себе Фатима.
– Мама, я здесь, здесь… – засипела Роза.
– Уайз, что чувствуешь? – осторожно спросил Нуник, перестав стучать тростью.
– Ничего. Просто чувствую, и все, – ответил Уайз.
Вздохнув аккордеоном, сраженный Нуник опустился на кровать, снял с головы кролика и погладил его. Пахрудин, отстояв монополию на баклажки и водокачку, зачеканил к другому отсеку. Чернуха затрусила за ним. У самого порога Пахрудин остановился, повернулся назад, на людей, провожающих его невидящим взглядом в спину, поправил очки, вдавив мостик между стеклами в переносицу, и, еще больше выпрямившись, хотя, казалось, дальше некуда, проговорил:
– Я вернусь. – Еще постоял, видимо, недовольный эффектом, и добавил: – Засекайте полчаса. – А добавив, уже пошел.
Вернулся Пахрудин через десять минут – без воды, без баклажек. Впереди него бежал истеричный лай Чернухи.
Пахрудин снова перевоплотился – в какую-то незнакомую всем ипостась. Он внесся в подвал, размахивая руками, И весь был одним перепугано частящим сердцем. Из выкриков Пахрудина нельзя было вычленить осмысленных, которые, сложившись, составили бы картину того, что десять минут назад происходило с ним за пределами подвала. И даже лай Чернухи мог рассказать больше – визгливый, прыгающий, он заливал уши и выливался из них реками того же лая. Весь подвал был наполнен ее лаем. Лай накрывал всех, впитывал в себя остальные звуки.
«Это он», – догадалась Люда.
Пахрудин мог улететь. Пахрудин хотел улететь – взмахивал руками, опускал их и снова взмахивал. Бетонные балки не пускали вверх.
– А ну замолчи! – прикрикнула Люда на Чернуху.
Вместе с собакой, вздрогнув, замолчали руки Пахрудина, упали по бокам. Сам он стал источником страха, и в наступившей тишине это могли почувствовать все. Будто в Пахрудине включился генератор, который вырабатывал страх в больших количествах, а тот волнами расходился по подвалу. Забирался под кровати, будил щенков, мурашками пробегал по коже.
– Ты скажешь, что случилось или… – Нуник запнулся, страх коснулся его языка, страх приложил палец к его губам – молчи, Нуник, молчи. Ты уверен, что хочешь знать? Ты уверен, Нуник?
Нуник сжал кролика. Кролик поджал ухо на шнурке. Все молчали, почти наслаждаясь моментом незнания. Мигом раньше, мигом позже они узнают, что стряслось с Пахрудином, отчего до сих пор трясет Пахрудина, и тогда к набору их подвальных страхов прибавится еще один, может быть, самый жуткий. И, прежде чем Пахрудин заговорит, все они, еще не накрытые страшной волной, тянули момент до последнего, понимая – его нить вот-вот истончится и оборвется.