Так или иначе, очевидно, что внутриполитическая динамика сегодняшней - и, боюсь, завтрашней - России к следованию чаада- евскому завету, мягко говоря, не располагает. Но что по поводу динамики внешнеполитической? Я имею в виду логику общеевропейского развития за последние полтора столетия. Не можетли она подтолкнуть Россию - и Европу, - несмотря на глубоко укоренившиеся предрассудки на обоих полюсах этой дихотомии, в сторону реального сближения?*
Мне во всяком случае кажется, что эта тема заслуживает более подробного рассмотрения. Причем, именно в контексте всё углубляющейся в последние годы драмы патриотизма в России. Начать, однако, придётся издалека.
2 Цит. по: Колеров М.А. Новый режим. M., 2001. С. 32.
^ w f I Глава третья
Священный СОЮЗ I Упущенная Европа
В 1840-1850-е ситуация национал-либералов, только начинавших еще тогда свой исторический путь, была, конечно, совсем не похожа на сегодняшнюю. Прежде всего они твердо, как мы уже знаем, верили в то, что будущее России следует искать в её архаическом прошлом. Во-вторых, в условиях николаевской диктатуры ни о какой политической самодеятельности и речи быть не могло. И самое главное, у тогдашних национал-либералов не было ни малейших оснований сомневаться, что живут они в самой могущественной державе мира. В державе, железной рукой управлявшей континентом - с помощью Священного Союза европейских монархий, в котором Россия традиционно играла первую скрипку, начиная с Венского конгресса 1815 года.
Потому и восприняли славянофилы исход Крымской войны как гром с ясного неба: Россия, вчерашняя европейская сверхдержава, не только оказалась тогда в безнадежно глухой изоляции, но и была поставлена на колени. Неудивительно, что перевернула эта война вверх дном все их представления - как о европейской политике, так и о будущем в ней России, заставив их радикально сменить идейные ориентиры. Об этом, впрочем, в следующих главах. Сейчас лишь о том, что в неожиданном крушении российской сверхдержавности и в особенности в том, как резко и единодушно повернулся против России Священный Союз, где она и впрямь на протяжении десятилетий первенствовала, действительно есть загадка. И едва ли помогут нам разгадать её одни лишь соображения о неуклюжести николаевской дипломатии или о неизвестно откуда взявшемся заговоре против России. Проблема, похоже, к^а глубже.
Пытаясь объяснить её, я предложил во второй книге трилогии гипотезу, согласно которой не только никогда не являлся Священный Союз инструментом русского контроля над европейской политикой, но с самого начала направлен был против России. Однако старался я там доказать эту гипотезу проверенным, конвенциональным, если хотите, способом - просто сравнил миф о Священном Союзе как об инструменте российской политики с множеством исторических фактов, откровенно ему противоречащих. Есть, однако, в нашем распоряжении и другой, намного более интересный и соблазнительный способ верификации этой гипотезы.
Состоит он в том, чтобы попробовать разобраться в самой идее Священного Союза, в его историческом смысле и назначении. Интереснее этот подход в сравнении с конвенциональным потому, что помогает нам не только опровергнуть миф, но и обнаружить живую и актуальную связь событий полуторастолетней давности с сегодняшними реалиями мировой политики. И потому еще это важно, что снова доказывает: в таком сюжете, как драма патриотизма в России, невозможно не размышлять в двух временных измерениях сразу.
Разумеется, подход этот несопоставимо сложнее. Зато он даст нам возможность одним выстрелом убить двух зайцев. То есть, с одной стороны, показать, почему ошибались николаевские национал-либералы, не говоря уже об идеологах государственного патриотизма, уверенных, как, допустим, М.П. Погодин, что «Русский государь теперь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универсальной империи»3. С другой стороны, подход этот позволяет нам показать, до какой степени бесперспективны попытки сегодняшних, а быть может и завтрашних, идеологов государственного патриотизма снова втянуть страну в соревнование за статус мировой державы.
А я Iлава третья
Международная анархия
Несмотря на свою одиозную репутацию (он вошел в учебники как воплощение феодальной реакции и «союз государей против народов»), Священный Союз представлял собою организацию в своем роде замечательную. Прежде всего потому, что был первой, сколько я знаю, коллективной попыткой положить предел международной анархии, пронизывающей мировую политику на протяжении тысячелетий, от самого её начала. Одно уже это обстоя-
3 Погодин М.П. Сочинения. Т. IV. Б.д. С. 2-4.
тельство должно, я думаю, обеспечить ему серьезное внимание потомков.
Ведь на самом деле эта неистребимая анархия - скандал. Перманентный многовековой скандал, к которому эксперты, живущие во вполне благоустроенных странах, где подавление анархии считается первым условием цивилизации, настолько уже притерпелись, что давно перестали его замечать и спорят между собою исключительно по поводу того, как бы поточнее эту анархию определить.
Ну вот пример. Крупнейший специалист в этой области Кеннет Волтз называет ее «беззаконной анархией»4. А другой уважаемый эксперт Роджер Мастере, работа которого, между прочим, так и называется «Мировая политика как первобытная политическая система», Волтза поправляет: «Если уж мы говорим о международной анархии, хорошо бы не забывать, что имеем мы все-таки дело с анархией упорядоченной»5.
На этой почве выросла на протяжении столетий - от Фукидида до Макиавелли и Киссинджера - школа так называемой «реальной политики» (Realpolitik), самый влиятельный современный гуру которой Ганс Моргентау так формулировал в книге «Политика наций» смысл международных отношений: «Государственные деятели мыслят и действуют в терминах интереса, определяемого как сила. [И постольку] мировая политика есть политика силы»6. Современный циник сказал бы: у кого больше железа, тот и прав. В африканском племени Нуэр, сохранившем, благодаря изоляции, первобытные нравы, говорят проще и ярче: правда - на кончике копья.
Но как бы ни называли мы международную анархию - «беззаконной» ли, как Волтз, «относительной» ли, как Мирослав Нинчич7, «гоб-
Waltz Kenneth. Political Philosophy and the Study of International Relations in Theoretical Aspects of International Relation. William T.R. Fox, ed., Notre Dame, 1959. P. 51.
Handrieder\n Wolfram . Comparative Foreign Policy, Theoretical Essays. N.Y., 1971, p. 230. Между прочим, Мастерс говорит здесь без околичностей, что «мировая политическая система во многих отношениях напоминает первобытную». Р. 229.
Morgenthau Hans. Politics Among Nations. 6th edition. N.Y., 1985. P. 37.
Nincic Miroslav. Anatomy of Hostility. N.Y., 1989. C. 24.
бсовской» ли, как один из главных идеологов неоконсерватизма в Америке Роберт Кейган8, или «упорядоченной», как Мастерс, никуда нам не деться от факта, замечательно точно подчеркнутого в названии работы самого Мастерса: никакого существенного прогресса в обустройстве мировой политики с первобытных времен не произошло. По-прежнему мало чем отличается она от политики дикарей.
Нужны примеры? Каждому, кто знает европейскую историю хотя бы в объеме школьного учебника, известно, что после сокрушения континентальной диктатуры Наполеона «многополярный» мир, воцарившийся на обломках свергнутой гегемонии, привёл вовсе не к торжеству международного права. Напротив, привел он к возникновению нового континентального гегемона, которого четыре десятилетия спустя опять пришлось силой свергать со сверхдержавного Олимпа. Снова правда оказалась на кончике копья. И так с тех пор было на протяжении двух столетий.
Во всех без исключения случаях свержение «однополярного» гегемона, столь милое сердцу российской (и китайской) пропаганды, вело вовсе не к мирному сосуществованию независимых «центров силы» и тем более не к торжеству международного права, но либо к возникновению нового гегемона, либо, если следующий гегемон оказывался слаб, к международной анархии. Так произошло, допустим, в третьей четверти XIX века, когда гегемон, сменивший после Крымской войны Россию на сверхдержавном Олимпе (Франция Наполеона III), не сумел справиться с международной анархией и был, в свою очередь, свернут новым гегемоном, на этот раз Германией Бисмарка.
В XX веке всё повторилось. Международная анархия, воцарившаяся в мировой политике в результате крушения милитаристской Германии, опять оказалась лишь прологом к возникновению нового континентального гегемона (на этот раз Германии гитлеровской). И если бы не вмешательство американцев, в ситуации новой международной анархии, возникшей на обломках вновь поверженного гегемона, место его непременно занял бы сталинский СССР. В реальности, однако, ему пришлось удовлетвориться проглоченной
8 Kagan Robert. Of Paradise and Power. NY., 2003. P. 3
Восточной Европой и вступить в затянувшуюся на десятилетия конкуренцию с еще одним претендентом на мировую гегемонию. С распадом советской империи конкурент, естественно, занял освободившееся место.
Короче, просто никогда не существовало никакой «каменной стены международного права», к которой взывают политики, не сведущие во всей этой беспрерывной смене «многополярной» анархии и «однополярной» гегемонии, длящейся столетиями. Роджер Мастерс прав, мировая политика остаётся «первобытной политической системой» и мало чем отличается от политики дикарей: во всяком случае правда по-прежнему на кончике копья. И покуда не упразднена международная анархия, так оно и будет: всякий, кто ратует против «однополярной» гегемонии, неукоснительно оказывается на деле борцом за «многополярную» анархию.
В результате живет сегодня человечество как бы в двух временных измерениях - цивилизованном и первобытном. В одном из них, внутригосударственном, господствуют закон и порядок (и игра без правил карается как преступление), в другом, межгосударственном, - царят сила и анархия (и общие для всех правила игры даже теоретически считаются невозможными). Вот эта неестественная раздвоенность и постулируется в Realpolitik как нечто нормальное, непреодолимое, подобное закону природы, которому нет и не может быть альтернативы. Но ведь в действительности-то она есть. Коллегия великих держав Европы, известная под именем Священного Союза, как раз и была первой в истории попыткой преодолеть международную анархию.
Глава третья Упущенная Европа
Головоломка
Если мы на минуту забудем специфические проблемы, связанные с этой попыткой (в конце концов вполне можно представить себе ситуацию, при которой стремление положить конец международной анархии связано вовсе не с насильственным подавлением либеральных стремлений общества,
а, напротив, с их защитой), мы тотчас увидим, с чем столкнулись в 1815 году европейские державы. С одной стороны, на собственном горьком опыте убедились они, что «многополярная» анархия, при которой каждое государство (или, если хотите, каждый «центр силы») преследует исключительно собственные национальные (или блоковые) интересы, раньше или позже, но неизбежно порождает чудовищ (вроде того же Наполеона). Но, с другой, «однополярный» мир, доминируемый единственной сверхдержавой, оказался ведь еще более чудовищным. И тут становится совершенно ясно, в чем актуальность дилеммы, перед которой оказались создатели Священного Союза. Ведь стоит она перед нами и сегодня. И так же, как во времена Меттерниха и Александра I, представляется нашим теоретикам неразрешимой.
Вспомним, однако, что на исходе средневековья точно с такой же головоломкой столкнулись во внутригосударственном строительстве практически все европейские страны. И каким-то образом им все-таки удалось найти её решение. Больше того, не найди они его тогда, теоретикам Realpolitik пришлось бы, боюсь, писать сейчас трактаты под названием «внутригосударственная политика как первобытная политическая система».
Конечно, ошибок, чреватых будущими катастрофами, наделано было тогда предостаточно. В России и во Франции, например, восторжествовала сверхцентрализованная «однополярная» диктатура (Самодержавие, «Государство это я»). В Германии, напротив, победила «многополярная» анархия. В результате страну растащили на лоскутья «жалкие, провинциальные, карликовые, по выражению Освальда Шпенглера, государства без намека на величие, без идей, без целей»9. А в Польше и вовсе воцарился политический анекдот: в ее средневековом Сейме каждый шляхтич посредством знаменитого «Не позволям!» мог парализовать любую общегосударственную акцию.
Разумеется, впоследствии все эти односторонние решения нашей головоломки за себя отомстили. И расплачиваться за них пришлось не только тем странам, которые ошиблись в выборе пути, но и
9 Цит. по: Пленкав О.Ю. Мифы нации против мифов демократии. Спб., 1997. С. 51.
Европе, и миру. Во Франции вылилась «однополярная» традиция в грандиозную - и кровавую - наполеоновскую попытку воссоздать «универсальную империю», нечто подобное древнему Риму. В Германии «многополярность» кончилась Гитлером и еще более кровавой попыткой подчинить Европу. В России самодержавная революция Грозного привела к многовековой мутации государственности и, в конце концов, к сталинской диктатуре, по сути, разрубившей мир надвое - в «биполярной» структуре перманентной войны (пусть холодной, но затянувшейся на полвека). А Польша так и вовсе на полтора столетия утратила национальную государственность.
Глава третья Упущенная Европа
И тем не менее, как свидетельствует история, решение у нашей головоломки всё-таки было. В Англии нашли его еще в 1215 году и состояло оно, как оказалось, в преодолении всей этой «однополяр- но-многополярной» контроверзы посредством компромисса, «снявшего», говоря языком Гегеля, неразрешимое, как полагают сегодняшние теоретики, противоречие между анархией и диктатурой. Компромисс назывался Хартией Вольностей.
Преодоление анархии
Надо полагать, что средневековые английские бароны ничуть не меньше континентальных коллег ценили свой суверенитет, иначе говоря, анархическую «многополярность». И «однополярная» диктатура короля им вовсе не улыбалась. Но все- таки, в отличие от баронов, допустим, германских, сумели они договориться с королем, который, тоже в отличие от своих континентальных коллег, оказался вынужден подписать Хартию.
Документ длинный. Значение для будущего имели в нём, впрочем, лишь два параграфа. Первый гласил, что свободный человек не может быть арестован, заключен в тюрьму, лишен имущества или изгнан иначе как по приговору пэров (равных) и по закону страны. Так с самого начала обозначился исторический вектор Европы - произволу власти полагался предел. Второй параграф создавалпостоянный комитет из 25 баронов (полвека спустя он превратился в парламент), обязанный следить за тем, чтобы обещания короля исполнялись. Бароны со своей стороны обязывались забыть о многополярности и не создавать никаких местных «центров силы», подрывающих королевскую власть.
И хотя король Джон тут же передумал и отозвал свою подпись под Хартией едва, последний барон покинул Лондон, его почти немедленная смерть предотвратила гражданскую войну. Но преемники Джона - от Генриха III до Генриха VII - Хартию торжественно подтверждали. Суть в двух словах заключалась в том, что элита страны добилась легитимной политической роли в управлении государством.
Выяснилось, короче говоря, что внутригосударственная анархия вовсе не закон природы, какой изображали её идеологи средневековой Realpolitik. И что как «однополярной» диктатуре короля, так и анархической «многополярности» может быть положен конец. Заменившая их коллегиальная, если можно так выразиться, модель государственности упразднила анархию. Во всяком случае во внутригосударственной политике.
Хитрость была в том, что никто из членов Коллегии, включая председателя, не имел права предпринять какую бы то ни было политическую акцию без ее одобрения. Любая попытка короля нарушить установленные Хартией Вольностей правила игры наказывалась его изоляцией и восстанием всех против одного.
Преследовал этот средневековый компромисс, посрамивший современныхтеоретиков, двоякую, как мы сейчас понимаем, цель: прекратит^ «многополярную» анархию (в чем заинтересован был король или, если хотите, председатель Коллегии) и связать королю руки (в чем заинтересованы были бароны). Так или иначе, первая историческая модель выхода из тысячелетней ловушки, по крайней мере во внутригосударственной политике, была создана. То, что требовалось доказать, было доказано: «многополярная» анархия, пусть хоть теоретически, но вовсе не является единственной альтернативой «однополярной» гегемонии.
Конечно, эта новая модель не предотвратила в Англии ни кровавую войну Роз, ни тиранию Генриха VIII, ни диктатуру Кромвеля.
Важно, однако, что, создав прецедент и тем самым принципиально новую традицию, восторжествовала в конечном счете именно эта, коллегиальная модель. И ее решающее превосходство над конкурентами история продемонстрировала вполне недвусмысленно. В отличие от Франции, России или Германии, Англия никогда не поддалась сверхдержавному соблазну стать единоличной хозяйкой Европы. И потому не было там ни Наполеона, ни Сталина, ни Гитлера. И судьба Польши тоже никогда ей не угрожала.
Глава третья Упущенная Европа