Источниками сведений о путешествиях и посещениях самодержцами Финляндии послужили для авторов главным образом официальные отчеты, материалы финляндской и отчасти петербургской прессы, воспоминания очевидцев событий и в гораздо меньшей степени точно записанные высказывания монархов о стране и ее жителях. В целом можно говорить о том, что представленный в книге подробный перечень сюжетов и «случаев» фиксирует ряд отдельных так называемых «исторических анекдотов», содержащих «представления о представлениях». Главный акцент в них делается на реакции, впечатлениях, ремарках Романовых о Финляндии и на диалогах венценосных особ с финскими поданными. В целом все они образуют своеобразный «императорский дискурс о Финляндии», в котором очень важна именно устность, повествовательность запечатленных в памяти современников и потомков слов и поступков императоров. Даже зафиксированные на письме (например, в мемуарах членов свиты или на страницах газет), они остаются в исторической памяти лишь тогда, когда им дана определенная интерпретация, позволяющая вписать их в заданный образ, который складывается на первый взгляд «стихийно», однако соответствует принципам фольклоризации исторических анекдотов, их проникновения и бытования в массовом сознании. Без специального исследования трудно судить о том, в какой мере они отражали субъективное монаршее видение и восприятие, так же как и ответить на вопрос, стояла ли за ними продуманная позиция государя в отношении финнов или же перед нами каждый раз – конкретная бытовая ситуация с непосредственной реакцией на нее. Следует подчеркнуть, что именно коммуникативный аспект становится доминирующим в этом нарративе.
Все, сделанное и сказанное самодержцами, разумеется, сразу и однозначно трактовалось как важное, значимое, статусное – даже тогда, когда они отдыхали. Такая тенденция имеет универсальный характер и в финском «случае» нет ничего национально-специфического. Важно иное: в последней четверти XIX в., главным образом в период правления Александра III (политика которого в отношении ВКФ отличалась от предыдущего либерального царствования весьма существенно), финское национальное сознание уже в полной мере усвоило миф о своем государстве, и потому император, которому приписывалась роль личного гаранта «договора между народом и правителем» и даже «унии»{787}, рассматривался как находящийся в определенной системе обязательств в отношении финского народа. Его слова, реакции и действия маркировались и интерпретировались особым образом потому, что им приписывалось осознанное проявление позиции сторон – участников этого «диалога» правителя и подданных.
В самом фактографическом комплексе «свидетельств» можно выделить несколько видов нарратива. Во-первых, это рассказы о конкретных случаях прямого контакта императоров с жителями Финляндии, именуемыми финнами (в значении гражданской принадлежности, так как в строгом, этническом смысле эти люди вовсе не всегда принадлежали к данному этносу). Во-вторых, высказывания и суждения Романовых, зафиксированные на бумаге или приписываемые самодержцам, содержащие оценку или характеристику финнов (и как жителей страны, и как народа) в связи с пребыванием в ВКФ. Наконец, в-третьих, «признаки» их особого благорасположения к жителям региона (приезды на отдых, добрый настрой, щедрые вознаграждения, «простое домашнее» поведение и т. п.).
Повествования о случаях общения самодержцев с финнами призваны подчеркнуть, во-первых, (и это самое главное) личные качества российских правителей – такие как: забота о подданных, доступность для «простых» людей, выражающаяся в желании идти на прямой контакт с «народом», щедрость (частые вознаграждения за хорошую работу, подарки по случаям, помощь в решении финансовых проблем, компенсация причиненного по случайности ущерба), участливость и близкая дистанция при контактах. Все они вписываются в известные формы репрезентации имперской власти и способы создания имиджа государя. Упоминания об этих случаях достоверны и подробны, они составляют большую часть нарративов «императорского мифа». Все они акцентируют индивидуальные или монаршие добродетели государей и «работают» на «светскую сакрализацию» образов государя и государыни. Центральным сюжетом и лейтмотивом этих рассказов становится неузнанность монархов во время их отдыха, когда они одеты в «гражданскую одежду» и появляются с небольшое свитой и охраной или вовсе без них.
Большая часть сюжетов связана с пребыванием в Финляндии Александра III. Во всех этих случаях Романовы проявляют необыкновенную деликатность. Например, знакомство Императора в 1886 г. со старой рыбачкой по имени Фина (позже она получила прозвище «Императорской Фины») состоялось во время его рыбалки, когда «бойкая старушка» с прямолинейной требовательностью окликнула его: «Эй, мужик, иди помоги мне вытащить садок!». Она даже не поблагодарила венценосного помощника, но, позже, познакомившись ближе, часами беседовала с государем в своей «бедной хижине»{788}. Не узнают и его супругу императрицу Марию Федоровну (Дагмару), наслаждавшуюся свободой передвижения и отсутствием необходимости соблюдать строгий этикет. Это дает основание предполагать, что общественным достоянием подобная информация становилась вовсе не случайно и независимо от действительного положения дел.
Во-вторых, регулярно подчеркивается, что в периоды, когда императоры становились целью покушений террористов на своей родине, в России, и необходимость постоянной охраны ограничивала неофициальные контакты с народом, в Финляндии они представлялись абсолютно безопасными; там можно было не беспокоиться за жизнь царей. Так, по преданию, когда Александру I в г. Вааса (Ваза) в 1819 г. предложили на ночь выставить охрану, он ответил: «Я спокойно сплю под охраной финского народа. Его любовь – мой самый лучший сторож»{789}. Александр II и Александр III в летних поездках также не прибегали к услугам охраны{790}, хотя в столице (Хельсинки) и при передвижении по железной дороге меры безопасности не ослабевали{791}.
Еще одна характерная особенность рассказов о «случаях» с императорами – избирательность их места действия – отличает и рассказы о контактах с «простыми людьми»: они происходят не в столице, не в городах и крепостях, а почти всегда – на отдыхе, в дороге, в рыбацких селениях, на воде и т п. Исключением можно считать лишь посещение Хельсинкского университета, канцлерами и покровителями которого традиционно являлись русские императоры.
В устных текстах об общении монархов с крестьянами, рыбаками, лоцманами, пасторами и студентами финны наделяются приметами простодушных, «естественных» и по-детски непосредственных людей – как известно, такими качествами в эпоху Просвещения и романтизма наделялись народы и племена дикие, «неиспорченные», не достигшие уровня европейской цивилизации в полной мере или те, образ жизни которых зависел от природы. Однако подобные характеристики – чаще всего не непосредственные впечатления, а лишь отражение стереотипных свойств и черт, приписываемых жителям Финляндии русскими в XIX в., которые отчасти впитали в себя более ранние образы «чухны» – других финских племен, с которыми славяне контактировали на протяжении многих веков{792}. Вот примеры наиболее типичных и растиражированных в популярной литературе 1840–70-х годов черт финского «нрава», обусловленных «умственными способностями»: мужики «так умны, так образованны опытностью, что нередко ставят в тупик людей, которые считают себя во всем выше их и умнее»{793} или: «умственная способность у финнов развита гораздо более, чем у эстов, что доказывается разговором финнов, вообще тихим, обдуманным, метким и редко глупым, а равно и способностью их к сложным и трудным предприятиям […] а предупредительность и осторожность финнов, отклоняющая их от постройки воздушных замков […] говорит в пользу их умственного развития, неопровержимо подтверждающегося […] постоянным их желанием не обидеть кого-нибудь дерзостью и насмешкою»{794}.
В «императорском мифе» о финнах, однако, явно превалируют два этнических свойства – простодушие и отсутствие раболепия: нарушив этикет прямолинейностью, они сглаживают ее добродушным юмором – как в рассказе о поездке цесаревича и его супруги в 1876 г. Осматривая замок города Турку, Дагмара спросила, для чего в городе была построена столь большая крепость, на что возчик серьезно ответил, что это было сделано для обороны от постоянных нападений русских, но чуть позже решил исправить впечатление и добавил, подмигивая датской принцессе: «Да и датчане тоже нападали и разрушали»{795}. Такие же черты приписываются финнам почти во всех рассказах о пребывании в Финляндии Александров Первого и Третьего. Например, предание гласит, что Александр III, рыбача на реке Кюми, спросил местного мужика, чем тот занимается. Тот ответил, что рыбачит, а зарабатывает исполнением обязанностей судебного заседателя. «А ваше какое занятие?», – вежливо осведомился он в свою очередь. Собеседник ответил, что он – император всероссийский. Мужик в ответ: «Тоже дело хорошее»{796}. Один из финнов послал телеграмму в Данию (с указанием своей фамилии и города отправления), поздравив в ней с днем именин императора Александра III, находящегося с визитом у родственников жены. Несмотря на безвестность автора, она была передана по назначению.
Финны в рассказах ведут себя как обычно в любых ситуациях контакта с Романовыми, не теряя спокойствия, присутствия духа и самоуважения – даже узнав о том, кто перед ними; их манеры не меняются, они не выказывают ни страха, ни особого почтения. Их отличает чувство собственного достоинства, уверенность в своей правоте, прямолинейность, как и отсутствие привычного для русского человека лукавства, хитрости и находчивости. Они выражают эмоции без оглядки на статус собеседника. Сочетание флегматизма с открытостью вызывает симпатии монархов. Практически все участники событий – крестьяне или бедные рыбаки, но в этой крестьянской стране нет следов униженности, забитости, как нет и восторженного подобострастия, они ведут себя как равные с равными. Об этом свидетельствует, в частности, происшествие 1870 г. в Иматре, когда для того, чтобы исполнить желание великой княгини Марии Александровны сократить путь от одного водопада к другому, господа из свиты начали ломать оказавшийся на пути забор. Путь им преградили двое мальчишек – детей хозяина забора, которые не поддались на строгие внушения о том, кто именно оказал им честь, желая пройти через их землю, сломав ограждение. Дети сами разобрали его, но не оставляли господ, пока обещание восстановить его не было теми выполнено{797}.
Финны проявляют присущее им, но неизвестное диким «детям природы» чувство собственного достоинства, выработанного, как полагали российские наблюдатели, грамотностью и традициями гражданского правосознания. Вот иллюстрации: Александр II на катере проплывает мимо мыса, на котором сидит женщина. Он удостоил ее поклоном. Она лишь кивает ему в ответ, оставаясь сидеть{798}. Лоцман уверенно и не произнеся ни слова отстраняет от штурвала рулевого императорской яхты, заметив его ошибку. Рулевым был Александр III{799}. Перед нами – почти невероятная для России ситуация, демонстрирующая иное, нетипичное (в сравнении с социальными низами других народов Империи) отношение к Романовым.
Еще одна особенность российских самодержцев, прочитываемая в «императорском дискурсе», проявляется в их очень пристальном внимании к реакции финляндских подданных. Зачастую складывается впечатление, что они болезненно зависимы от нее, всерьез («по-детски») переживая из-за недостатка внешних проявлений «любви подданных к своему царю-батюшке». Вот один забавный эпизод, свидетельствующий о напряженном ожидании лояльности в 1854 г., в ходе Крымской войны. Выступавший в Хельсинском университете перед студентами государь произнес слова «Отечество в опасности!» и сделал многозначительную паузу; не понимавшие по-русски подданные зааплодировали, решив, что речь окончена. Без разъяснений данный инцидент закончился бы разгоном университета{800}. Именно поэтому поражает императоров (точнее сказать, такие эмоции приписываются им в этих текстах), отсутствие у финнов преклонения перед венценосными и богопомазанными государями. Финны видят в правителях обычных, равных им людей, исполняющих свои служебные обязанности, игнорируя их сакральный образ и особенный статус. Цесаревич Александр Александрович с женой Дагмарой в поездке 1876 г. пытался говорить с проводником по-русски, отчего вышло языковое недоразумение, насмешившее Дагмару, но рассердившее будущего монарха. Он раздраженно спросил крестьянина, знает ли тот, кто перед ним. Тот принялся внимательно разглядывать пару, но не знал, что сказать. Тогда Александр сообщил, что он – будущий Император всероссийский. Мужик не нашелся, что сказать, но не извинился и лишь заметил невозмутимо по-шведски: «Вот оно как!»{801}.
Иногда финнам приписывается некоторое (впрочем, невинное, опять-таки «детское») бахвальство. Один из крестьян, когда император зашел в его дом, читал Библию и сообщил, что делает это каждый день. Император заметил, что Библия – это настоящее сокровище и незаметно вложил в книгу крупную купюру. Через год царь вернулся в те же места и навестил набожного лютеранина: купюра по-прежнему лежала в Библии{802}. Реакция крестьянина неизвестна, но и современники, и нынешние комментаторы расценивают этот факт с позиций Александра III, увидевшего в этом обман. Странно, однако, что это недоразумение не рассматривалось в качестве подтверждения главной и стереотипной для русских описаний черты финской нравственности – безукоризненной честности{803}. Ведь благочестивый крестьянин мог просто не воспользоваться не принадлежащими ему деньгами (такой мотив довольно типичен для русских описаний финнов в это время).
Отдельную группу рассказов составляют те, в которых император Александр III поражен уважением финнов к своим законам и неукоснительностью их соблюдения – независимо от статуса нарушителя, которым оказывается он сам. При этом никаких поблажек он, будучи неузнанным, не удостаивается, что свидетельствует не о показном, а действительном положении дел. Законопослушание выступает стереотипной чертой финнов в этих историях, наиболее известная из которых – о ловле раков на Аландских островах Александром III. В Финляндии их ловили и ловят только в строго определенный двухнедельный период. В одной версии рассказа государь просто не стал осуществлять свой замысел, узнав о законе, согласно другой – изволил наловить много раков до открытия сезона. Появился старичок полицейский пристав, который стал укорять русского за нарушение установленного запрета; свита рассердилась, но государь высыпал содержимое корзины в реку и улыбнулся, не признавшись старику, кто он. При этом остался очень доволен{804}. Тот же государь с семьей на лодке причалил к острову, где дети стали собирать землянику. Появился хозяин и потребовал покинуть его остров, его собственность. Александр стал уговаривать финна: дескать, от детей не будет большого урона. Но тот был непреклонен. Когда царь признался, кто он, мужик серьезно ответил ему, что «офицерам так шутить не годится»; император уплыл, весьма довольный тем, что в стране «есть порядок» и прислал хозяину острова золотые часы со своим портретом{805}.
Недоразумение, связанное с финской исполнительностью, произошло в июне 1889 г. во время военно-морских учений в Свеаборге (остров-крепость близ столицы). Александр III находился в дурном расположении духа: ни один из его подданных, жителей Хельсинки, не пришел поприветствовать его («Они разлюбили царя-батюшку?»). Адмирал объяснил, что гражданским было категорически запрещено приближаться к району учений, и ни один человек не ослушался, что очень порадовало Императора{806}.
Политический аспект отношений императоров к ВКФ отражен в рассказах о Николае I и Александре II, в правление которых произошли два польских восстания. Летом 1830 г. Николай приехал проверить настроение финляндских подданных и остался ими доволен. Ему приписывают слова, адресованные сановникам, предлагавшим лишить ВКФ прежнего политического статуса: «Оставьте финнов в покое, Финляндия единственная провинция моей большой державы, которая за время моего правления ни на минуту не причиняла мне беспокойства или неудовольствия»{807}. Проверяя отчет о 20-летии своего правления, на полях раздела, посвященного Финляндии, он якобы написал со значением: «Вот вам отчет!»{808}. Александр II, удивленный тем, что из Финляндии после подавления польского восстания 1863 г. не поступают верноподданнические адреса с поздравлениями в связи с подавлением мятежа, назвал такую реакцию «холодностью и равнодушием», хотя и заявил, что он – единственный русский, кто верит в финнов{809}. В сентябре того же года перед отъездом из Хельсинки государь сказал: «Здесь, среди финского народа, я бываю так доволен, спокоен и свободен от всяких забот. Но как горько думать об этих беспокойных и несчастных поляках»{810}. Сравнение финнов с поляками как двух народов, наделенных особым политическим статусом в составе Империи, является характерным мотивом и в научно-популярных этнографических описаниях второй половины столетия, и также осуществляется не в пользу вторых: финны характеризуются как лояльные и верные подданные в отличие от вероломных и склонных к бунтовщичеству поляков.
Серьезным аргументом в пользу легендарности многих из перечисленных случаев-анекдотов является именно то обстоятельство, что они основаны на диалогах, в то время как сама возможность подобной языковой коммуникации представляется маловероятной: ведь государи не владели ни шведским (только у Александра III личным переводчиком с этого языка выступала супруга), ни финским, а их собеседники – европейскими и русским языками. Анекдотичность некоторых сюжетов подтверждается структурой и «моралью» историй, типичных для данного жанра.